avg

В коммунальной квартире на улице Станкевича (сейчас это Вознесенский переулок), в двух шагах от консерватории, до конца 60-х годов жили мой дядя Борис Владимирович и его жена Татьяна Васильевна. Мне нередко приходилось бывать у них, и я всегда, как зачарованный, разглядывал стоявшее в их комнате удивительное старинное пианино. Откроешь клап – и увидишь выведенную инкрустацией надпись:

C. M. Schrőder – St. Petersburg

Пианино совершенно не походило на современные инструменты – изысканная декоративная резьба украшала его переднюю стенку, обвивала боковые стойки под клавиатурой, а глядя на массивные латунные подсвечники, я пытался вообразить дом его бывших хозяев, чаепития зимними вечерами и негромкую музыку при свечах.

Я знал, что инструмент достался Татьяне Васильевне в наследство как семейная реликвия. Знал и то, что ему выпало немало поездить по стране – возили его и поездом, и пароходом. Но не знал я тогда истинного возраста этого пианино. Лишь потом выяснилось, что было оно на 13 лет старше самой Татьяны Васильевны.

В конце концов инструмент надолго – но не навсегда – обосновался на улице Станкевича. Там на нем играли редко, разве что кто-нибудь из гостей. Иногда играл на нем и я. Звучало пианино глуховато и нестройно, некоторые клавиши западали, а некоторые даже сохраняли молчание, несмотря на мои попытки добиться от них ответа.

Когда дядя Боря и Татьяна Васильевна стали готовиться к переезду в новый дом, им надо было решить судьбу многих домашних вещей. Я в ту пору был аспирантом МГУ и всё мало-мальски свободное время посвящал музыке. Часто бегал на концерты и вовсю занимался сам. Дома у меня стояла взятая напрокат «Заря». И вот однажды я узнал, что Татьяна Васильевна пригласила мастера, который взялся сделать ее «Шрёдеру» капитальный ремонт. Более того, я узнал потрясающую новость: оказывается, инструмент после ремонта собирались отдать мне!

Как раз в то самое время мне также пришлось сменить место жительства. И, переезжая, я получил от Татьяны Васильевны царский подарок – отремонтированный, прекрасно звучащий инструмент. Точнее, это не был подарок, но его можно было считать «почти» подарком: я должен был отдать за него тогда, когда смогу, 200 рублей – сумму по тем временам ощутимую, но не идущую ни в какое сравнение с истиной ценой этого чудесного инструмента. (Через несколько лет я эти деньги отдал.)

Звук у моего «Шрёдера», при всей его силе, непривычной для пианино, был сочный и мягкий. Играешь при открытой верхней крышке (а она имеет специальную подпорку для фиксации в наклонном положении) – и кажется, что звук исходит от хорошего рояля. Мощные и чистые басы, звонкие дискантовые ноты. А какими красивыми были аккорды – особенно после очередной настройки!

Но случилось так, что жизненные обстоятельства на некоторое время разлучили меня с моим «Шрёдером», так что мне пришлось ходить заниматься музыкой в классы университетского дома культуры. Затем мы снова встретились и более не расставались, но к этому времени я настолько погрузился в свою работу, что на музыку стало оставаться времени все меньше и меньше. Ритм моих музыкальных занятий был безнадежно утерян, я играл уже довольно мало. Стало от этого хуже и инструменту – я вовремя не вызывал настройщика, строй сильно «сползал», да и механика понемногу разлаживалась.

Надо сказать, что по габаритам мой «Шрёдер» намного более громоздок и тяжел, чем современные пианино. А его переезды не окончились после того, как он оказался у меня – со дня вывоза с улицы Станкевича и до водворения в мою сегодняшнюю квартиру инструмент сменил место «жительства» три раза. Из-за своих размеров он не всегда вписывался в изломы коридоров, его трижды пришлось «кантовать» – ставить вертикально и проносить в этом непривычном для него положении. Вдобавок его с большим трудом удалось внести в квартиру, где он живет сейчас, и при этом его несколько ободрали. Надо ли говорить, что все эти «эволюции» не пошли ему на пользу!

К прошлой осени, когда я почувствовал, что «живу не так» и что просто обязан вернуть музыке достойное место в моей жизни, состояние моего пианино было уже очень плачевным. Играть на нем было мучением – сильно расстроенное, со скрипучей и нечетко работающей педалью, с демпферами, плохо прилегающими к басовым струнам, оно словно мстило мне за недостаток внимания и заботы. Тем не менее, все это время я упорно бился над восстановлением своих пианистических навыков и даже готовился к выступлениям в форумных концертах. Собственно, это последнее обстоятельство до поры, до времени не давало мне возможности начать ремонт инструмента: ремонтировать – значит прервать занятия. А возможно ли такое, когда приближаются выступления?!

Но вот я решился. Договорился с мастером, тот приехал, поставил моему пианино несколько диагнозов и сказал, что ремонт будет долгим. Делать нечего – я согласился. И потянулись дни ремонта. Четыре недели мастер приезжал почти каждый рабочий день, четыре недели я имел возможность наблюдать, как он, шаг за шагом, «лечил» больной инструмент – приклеивал отставшие от деки планочки-рипки, досверливал отверстия под новые, более толстые и длинные колки, тщательнейшим образом регулировал механику. Я, конечно, при этом совершенствовал свои познания по части устройства пианино. Теперь я не только знаю, что такое штег и каподастр, но могу показать, где в молоточковом механизме находятся шпилер, бентик и ауслезерная пупка.

Когда мастер снял все клавиши, на боковой поверхности последней из них – той, что под номером 88 – открылась карандашная надпись:

Подумать только: 1891 год! Еще были живы Брамс, Чайковский и Антон Рубинштейн, сочиняли свои ранние опусы юные Рахманинов и Скрябин, три года от роду было Генриху Густавовичу Нейгаузу! И кто этот неведомый P. Raiviv, сделавший каллиграфическими буквами надпись на клавише? Был ли он специалистом по фортепианной механике или отвечал за изготовление инструмента в целом? Так или иначе, но этот человек оставил после себя зримый (и «слышимый») след.

К счастью, мне удалось избежать долгого перерыва в музыкальных занятиях: ко мне очень доброжелательно отнеслись в близлежащей музыкальной школе и разрешили приходить к ним заниматься.

И вот, наконец, все возвращается в привычное русло. Сегодня приехал настройщик и «подвел черту» под эпопеей четырехнедельного ремонта. И инструмент зазвучал! Зазвучал, словно и не было всех этих трудных для него лет. То, что сделано человеческим разумом и человеческими руками на совесть, не так просто разрушить – ни времени, ни неблагоприятным обстоятельствам, ни человеческой нерадивости.

Когда спускают на воду корабль, о его борт разбивают бутылку шампанского. Разбивать бутылку о пианино я не решился, только слегка стукнул о боковую стенку. А потом шампанское было выпито – за счастливое плавание этого «музыкального корабля» и за то, чтобы никто из нас никогда не расставался с музыкой.

Заняли свои привычные места фотография С.В. Рахманинова на стене возле пианино и книга Г.Г. Нейгауза на пианино. Жизнь продолжается!