Синицын

<...>

В одной из давних своих статей <...> я приводил мечтательный возглас одной моей знакомой старушки-пенсионерки: «Если бы цены были — как раньше, а пенсия — как теперь!». И сравнивал с этой наивной старушкой своих коллег, мечтавших о том, что­бы книги были дешевы и издавались такими же гигантскими тиражами «как раньше», по при этом, чтобы — «как теперь» — свободно публиковалось все, что раньше было под запретом.

Это мое тогдашнее сравнение сейчас мне представляется скорее хлестким, нежели исчерпывающим суть дела. Нет, я не подвергаю сомнению ни заключающуюся в нем мысль, ни даже и форму выражения этой мысли. Но надо, вероятно, все-таки объяснить, почему я так уверен, что потери, о которых с такой болью и горечью говорили и говорят многие мои коллеги, были неизбежны. Вернее: почему я считаю, что мы вынуждены мириться с этими потерями.

Недавняя статья Станислава Кондрашова в «Известиях», на которую я только что ссылался («Если государство хоронит культуру, рынок плодит дикарей»), помимо этого впечатляюще­го заглавия имеет еще и подзаголовок: «Заметки о посмертной книге Владимира Лакшина». В какой степени мысли, высказан­ные автором статьи, были навеяны книгой Лакшина, о которой у него идет речь, я судить не берусь: книгу эту я не читал. Но одно из приведенных Кондрашовым высказываний покойного критика вроде бы подтверждает, что Лакшина он взял себе в соратники не без некоторых к тому оснований.

Мы вырастим дикарей, — говорит, оказывается, в этой своей посмертной книге Лакшин. — Ситуация проигрышная. А власть выбрала заведомо ложную систему приоритетов... Неужели собственная история, опыт предыдущих лет не убедили нас, что духовное в жизни нации первично?

Сомнительна в этом высказывании не венчающая его мысль, насчет первичности духовного в жизни нации: с нею не могу не согласиться. Сомнительна — апелляция к власти, святая убежденность, что все наши проблемы, в том числе и проблему дальнейшего существования культуры должна (и может) разре­шить только власть. Будет ли культура цвести пышным цветом или, напротив, захиреет, придет в упадок, — все это, оказывается, целиком и полностью зависит от того, какие — правильные или неправильные — эта самая власть выберет приоритеты.

Вот и Лев Озеров в той статье, отрывок из которой я цитиро­вал, многозначительно оговорился (точнее — проговорился):

Процесс развала культуры пошел, и пошел с такой силой что властям его не остановить.

Не только в этих, но и во множестве других статей, реплик заявлений, высказываний на эту тему — те же надежды, те же упования, и те же претензии к власти, к государству, которое допустило, как выразился один из авторов, писавших на эту тему, что наряду с «великими обретениями» общество понес­ло «крайне болезненные, ничем не оправданные, несуразные потери».

В этой уверенности, мне кажется, проявился свойственный советскому человеку комплекс иждивенца.

Чуть ли не от рождения привыкший каждый кусок хлеба, каждый бутерброд, каждую миску баланды (не говоря уже о других жизненных благах — от квартиры до загранкоманди­ровки) получать прямо и непосредственно из рук государства, советский человек и сейчас склонен сильно преувеличивать роль государства в своей жизни. Он не привык рассчитывать на себя. Привык исходить из того, что ему положено. Вместо того, чтобы добывать все, что ему необходимо, полагаясь ис­ключительно на себя, на свои силы, таланты и умения, он пред­почитает, как и встарь, качать права.

Это проистекает из его — советского человека — святой уверенности в том, что государство всесильно, что оно все может. Может, но почему-то не всегда хочет.

Именно этот психологический стереотип повинен в том, что советский человек готов проголосовать за любого демагога, который пообещает ему, придя к власти, выбрать другие, бо­лее правильные «приоритеты». Скажем, в три дня установить самые низкие цены на водку и колбасу, а каждую одинокую женщину одарить полноценным мужем. Или — в те же три дня — обеспечить немыслимый рост культуры.

Стойкость этого психологического стереотипа просто по­разительна. Особенно, когда убеждаешься, что он владеет душами наших сограждан, независимо не только от их культурного и образовательного ценза, но даже и от возраста. Предельно завышенные, фантастически преувеличенные претензии к го­сударству, которое должно решить все их проблемы, исходят не только от тех, кто большую часть жизни прожил при советской власти, но даже и от совсем юных, — от тех, кто десять лет назад, на заре «перестройки», были совсем еще младенцами.

За примерами далеко ходить не придется. Сегодня утром, перед тем как сесть за эти вот самые страницы, я купил свежий номер еженедельника «Аргументы и факты». (1995, № 12.) И вот что я там прочел.

Корреспондент беседует с членами молодежного союза «Яблоко», юными студентками, чьи почти детские лица улыба­ются нам с газетного листа. Он спрашивает у них, какие «моло­дежные проблемы» волнуют их больше всего и представляются им самыми неотложными, первоочередными. Они отвечают:

Во-первых, слабая материальная обеспеченность высшей школы, нищенские стипендии и, как следствие, неполноценная учеба, так как почти все студенты вынуждены подзарабатывать. Второе — мытарства молодых семей, неустроенность быта, из-за чего распадаются многие супружеские пары. Мы обязательно будем бороться за достойное финансирование высшего образова­ния и предоставление каждой молодой семье льготных кредитов для приобретения квартиры. Третье — духовное опустошение. Прежние ценности дискредитированы, новых не предложили, а верить во что-то необходимо.

Насчет нищенских стипендий готов согласиться, что это — забота государства. (Хотя Ломоносов, сколько мне помнится, никаких стипендий не получал и от матушки-императрицы их не требовал). Что касается молодых супружеских пар, ко­торые распадаются из-за «неустроенности быта», тут я уж и вовсе не уверен, что проблему эту можно решить, переложив всю ответственность за нее на плечи государства. Но самое поразительное в этом перечне «молодежных проблем» — это, конечно, пункт третий. Оказывается, поскольку прежние ценности дискредитированы, новые идеалы, новую систему духовных ценностей молодым людям тоже обязаны предложить. Кто? Ну, разумеется, государство! Кто же еще? Ведь старую дискредитированную систему ценностей навязало им (или их отцам и дедам) именно оно. Оно же ее теперь и дискредитиро­вало. Вот пусть и предложит теперь другую, новую. В готовом, годном к употреблению виде.

О том, какой новой катастрофой (духовной, нравственной интеллектуальной) обернулось бы потом это их пожелание, (разумеется, если бы оно осуществилось), юные члены союза «Яблоко» не подозревают. Ну что ж, им простительно. Другой спрос с государственных мужей, всерьез поговаривающих о том, чтобы политруков в армии заменить полковыми священниками. Но что говорить о государственных мужах, если даже А. И. Сол­женицын, «духовный лидер нации», как его постоянно называют, недавно публично посетовал на то, что Россия превратилась в «пустое, ничем не заполненное идеологическое пространство», по которому «гуляют чуждые идеологические ветры».

Услышав это, я вздрогнул. И вовсе не потому, что мне не шибко нравится, как и чем хотел бы заполнить это «простран­ство» Александр Исаевич: Просто я, — как и многие мои со­граждане, — еще не забыл, какой жутью обернулась однажды для нас всех государственная монополия на заполнение этого самого «идеологического пространства».

Самая что ни на есть распрекрасная, самая чистая и благо­родная система духовных ценностей неизбежно превратится в какую-нибудь гнусность, если нам будут ее предлагать (читай: навязывать) сверху.

С этим сегодня уже мало кто станет спорить.

Но я рискую высказать и более смелое, почти даже крамоль­ное утверждение. Убежден, что такой же гнусностью неизбежно обернется и государственная монополия на культуру.

Казалось бы, ну что плохого в том, что государство под­держивало нашу интеллектуальную, научную элиту, платя кандидатам и докторам наук более высокую зарплату, чем «неостепенившимся» научным работникам? А породила эта система гигантское количество псевдоученых, единственная цель которых состояла в том, чтобы как можно скорее получить вожделенную степень, а там — хоть трава не расти: солдат спит, служба идет.

Система, сложившаяся на Западе, когда ученый должен заинтересовать своим научным «проектом» какого-нибудь спонсора, чтобы получить под этот проект грант, — при всем своем несовершенстве все-таки, как мне кажется, скорее спо­собна стимулировать развитие науки.

А уж о литературе, об искусстве — и говорить нечего.

Государственная монополия в сфере культуры неизбежно влечет за собой гибель, разрушение культуры, — так же, как государственная монополия в экономике привела к тотальному разрушению экономики.

— Но, — возразят мне, — никто ведь и не говорит о воз­рождении государственной монополии. Речь идет лишь о государственном протекционизме. О том, что государство должно поддерживать, подпитывать, поощрять те культурные начинания, которые в условиях рынка без такой поддержки не­избежно захиреют. Взять хоть поэтов, которые никогда, ни при каких обстоятельствах не окажутся конкурентоспособными в сравнении с авторами детективных или эротических романов, или — литературоведов, по которым нарождающийся рынок ударил даже больнее, чем по поэтам.

Худо ли будет, если государство придет им на помощь?

Рискуя вызвать непонимание и даже резкое осуждение сво­их коллег, отвечу: да, худо. Потому что убежден, что не только государственная монополия, но даже и государственный про­текционизм угрожает свободе творчества.

<...>

Лет двадцать тому назад один советский поэт поехал по­гостить к своей двоюродной сестре в Париж и не вернулся. Корреспондент какой-то французской газеты взял у новоиспеченного эмигранта интервью. Он, в частности, спросил, как собирается русский поэт, «выбравший свободу», реализовать этих новых обстоятельствах свою творческую потенцию. К всеобщему изумлению, поэт ответил, что никакой творческой потенции он реализовывать не собирается. Его кузина, в гости к которой он приехал, — владелица небольшого ресторана. Он, на ней женится и будет помогать ей вести дела. Вот и все его «творческие планы».

— Я прекрасно понимаю, — добавил он, — что поэтом я мог быть только в Советском Союзе.
Такая трезвая самооценка, разумеется, делала ему честь. Далеко не каждый из наших «деятелей культуры», оказавшихся за рубежом, был на нее способен.

Но суть этой истории, главный и, увы, печальный ее смысл состоял в том, что поэт, сделавший это саморазоблачительное признание, вовсе не принадлежал к славной когорте блюдоли­зов, которых Н. С. Хрущев поощрительно назвал тогда верными помощниками партии. О тех не без основания было кем-то метко сказано, что поэтами (прозаиками, драматургами и т. д.) они могут быть только при поддержке армии и флота.

Но ведь армия и флот поддерживали их не просто так, а за вполне определенные заслуги.

У поэта же, о котором я веду речь, никаких таких заслуг не было. Свои стихи он сочинял на так называемые вечные, обще­человеческие темы: о звездах, облаках, о море, о любви...

А вот история про другого поэта, тоже волею обстоятельств оказавшегося за рубежом.

В отличие от первого, который с полным основанием мог бы повторить применительно к себе замечательную реплику одного булгаковского персонажа — «Мы против властей не бунтуем», этот — «бунтовал». И именно следствием его «бунта» и стала его вынужденная эмиграция.

Казалось бы, ему, бунтовщику, диссиденту, отчасти даже борцу с ненавистным режимом, каковым он наверняка сеоя мнил, «свободный мир», в котором он оказался, должен был прийтись по душе.

Вскоре, однако, выяснилось, что и он тоже поэтом мог быть только в Советском Союзе. В отличие от поэта, рассчитывавшего не на свой поэтический дар, а на материально обеспеченную кузину, он осознал это не сразу, и осознание этого печального факта было для него некоторым шоком. Выразил он это свое горькое разочарование такой замечательной фразой:

— В Советском Союзе я по крайней мере знал, что мною интересуется КГБ. А здесь я просто никому не интересен!

Реплика эта подкупает своей откровенностью, пожалуй, даже больше, чем самоотверженное признание в своей поэтиче­ской несостоятельности поэта, решившего стать содержателем ресторана.

Чего только не слышали мы о жестокой ностальгии, кото­рую испытывают русские люди, оказавшиеся за рубежом! И о том, как трудно им там без наших родных березок. И без черного хлеба. И без соленых огурцов. И без нашей русской душевности. Без наших московских кухонь, где они сиживали, бывало, до глубокой ночи, поливая трижды проклятую советскую власть. Там, в мире чистогана, так не посидишь! Эти западные прагма­тики ценят каждую минуту своего драгоценного времени и на пустую болтовню его транжирить не станут.

Можно припомнить, наверное, и другие драгоценные краски и ароматы нашей советской реальности, по которым изболелось нежное эмигрантское сердце. Но чтобы человек испытывал тоску по КГБ?

Но поэт не соврал. Он только проговорился.

Интерес, который КГБ проявлял к его персоне, вспомина­ется ему как едва ли не главная ценность его прежнего, доэми­грантского бытия, потому что этот интерес давал ему сладостное сознание собственной значительности. Он питал его самоува­жение. Он давал ему драгоценное, каждому человеку, а поэту, писателю особенно необходимое ощущение своей нужности.

Можно, конечно, поиронизировать над этим горе-поэтом, отнеся его эмигрантскую драму на счет его профессиональной несостоятельности, то есть убогости, «неконкурентоспособ­ности» его поэтического дара.

Да, действительно, поэт этот и в самом деле не из тех, чьи имена составляют славу и гордость отечественной словесности. Но о таком же шоке, испытанном им в первые годы его эми­грантского бытия, поведал однажды и Иосиф Бродский. А ему, как мы знаем, сознания значительности и даже ценности своего поэтического дара уже и тогда было не занимать.

Анализируя первые свои эмигрантские впечатления Бродский сказал, что положение писателя в США, — да и не только в США, а во всем западном мире, — в одном отношении не так уж сильно отличается от положения творческой лич­ности в Советском Союзе. И там, и тут между художником и его аудиторией — стена. Разница лишь в том, что в СССР эта стена — твердая, а на Западе она — мягкая, эластичная. Это не железобетон, не стальная хватка государственного запрета, как у нас, а некое силовое поле, сотканное из тотального равно­душия, из полного отсутствия интереса читающей публики к так называемой серьезной литературе.

Не все ли равно, из какого материала соткана стена, от­деляющая поэта от его «друга в поколеньи»? Твердая она или мягкая, — какая разница? Важно, что она — непроницаемая.

Но тут возникает такой вопрос.

А почему, собственно, настоящему художнику (писателю, поэту) так важно, чтобы между ним и его читателем не было вот этой самой стены?

...Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить сумеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит,
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Если сам Пушкин, которого при жизни почитали первым поэ­том страны, если даже он не рассчитывал на сочувствие и понима­ние читающей публики, так на что уж надеяться нам грешным?

Но, не рассчитывая на сочувствие и понимание, Пушкин все-таки и мысли не допускает, что стена, существующая между ним и читателем, окажется совсем непроницаемой.

Это, конечно, очень горько, если современники тебя не по­нимают. А тем более, плюют «на алтарь, где твой огонь горит».

Но ворчат, поругивают, проклинают, даже плюют, — это значит, что чем-то написанное тобою все-таки их задело, чем-то ты их зацепил. А вот равнодушие... Даже не равнодушие, а — полное, тотальное отсутствие интереса... С этим Пушкин в своей жизни не сталкивался. Мало того: такой вариант отношений между «поэтом и чернью» он даже и вообразить себе не мог.

Не мог его представить себе и Блок, размышляя на ту же тему в своей знаменитой «пушкинской речи».

Речь, как вы, вероятно, помните, называлась — «О назна­чении поэта». Назначение это, по мысли Блока, складывается из трех целей, трех задач, трех дел. И то, что Блок называет третьим делом поэта, на его взгляд, ничуть не менее важно, чем первые два, в важности которых ни у кого никогда не было ни малейших сомнений.

Он так говорит об этом:

Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные и гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновения поэта с чернью... Люди до­гадались выделить из государства один только орган — цензуру, для охраны порядка своего мира, выражающегося в государствен­ных формах. Этим способом они поставили преграду... на третьем пути поэта: на пути внесения гармонии в мир.

Как видим, не только Пушкин, но даже Блок, живший и работавший уже в сравнительно близкие к нам времена, не знал иной преграды между поэтом и его «другом в поколеньи», поми­мо той, железобетонной, которую ставит государство. О самой возможности существования другой, мягкой, эластичной стены, того «силового поля», про которое говорит Бродский, он даже не подозревал.

В его время не было телевидения с его «полями чудес» и мыльными операми. Но главное — даже не новая техника зрелищ, породившая все эти чудища современной цивили­зации. Главное — то, что Ортега-и-Гассет назвал восстанием масс. Массовая культура, существовавшая всегда, (те самые «Блюхер» и «Милорд», которых нес «с базара» в некрасовские времена простой народ, или «Нат Пинкертон», приводивший в ужас молодого Корнея Чуковского). Но эта массовая культура была тогда явлением маргинальным. Сейчас же она заполонила чуть ли не все культурное пространство. Для подлинной, «высо­кой» культуры остался лишь крошечный уголок. Вернее, даже и не уголок, потому что эта самая «высокая культура» вынуждена не просто сосуществовать с массовой, а влиться с нею в некий общий, единый поток. Вот и попробуйте вычленить молеку­лу «высокой» культуры из этого потока, из этого «броунова движения», из этой хаотической пляски, в которой наравне участвуют Хайдеггер, Джойс, Бахтин и Набоков (называю не имена, а скорее знаки) и легионы, «тьмы, и тьмы и тьмы» разных Пикулей, Чейзов, Гарднеров и Стивенов Кингов.

Западный писатель давно уже живет в этой ситуации. На нас же она обрушилась внезапно, разом отменив всю привыч­ную для нас и казавшуюся нам незыблемой шкалу ценностей. Немудрено, что это вызвало шок.

От этого шока, от этого знания нас на протяжении многих десятилетий ограждала ненавидимая нами Советская власть. Мы были самой читающей в мире страной. У нас был самый лучший в мире читатель. Наши книги не залеживались на прилавках магазинов и полках библиотек, их зачитывали до дыр: чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на каждодневных своих спутников по вагону метро: каждый сидел (а иные и стояли), уткнувшись в какую-нибудь книгу.

Один бывший лагерник рассказывал мне, что, когда к ним туда, попадал очередной номер «Нового мира», они с жадностью проглатывали его целиком, от романов, повестей и стихов — до самой последней «коротышки» (аннотации о какой-нибудь только что вышедшей книге).

А сейчас...

На всех прилавках лежат недавние «запретные плоды», бывшие для нас столь же недосягаемыми, как незнакомые даже по названиям киви и авокадо.. Чего бы только ни отдал тот, десятилетней давности, подписчик «Нового мира», чтобы заполучить на дом, хоть ненадолго, какого-нибудь этакого Пайпса, или Бердяева! А сегодня он проходит мимо всех этих сокровищ с таким же равнодушием, с каким раньше взирал разве только на собрание основополагающих трудов М. А. Суслова или речей и докладов Л. И. Брежнева.

Сегодняшний российский литератор, не испытывающий желания, да и не имеющий шанса примкнуть к мощному клану изготовителей коммерческой книги, желающий, как и встарь, писать и печатать те же свои стихи (повести, романы, рассказы, статьи), какие он писал всю жизнь, даже если ему и удается опубликовать плоды своего труда (все равно — в журнале, или в книге), испытывает неведомое ему прежде — по себе знаю! — жуткое ощущение, что все, что он пишет и печатает, проваливается в какую-то черную дыру. В пустоту.

Так, вероятно, чувствовал бы себя обладающий сознанием цветок одуванчика, если бы он вдруг узнал, что все простран­ство кругом заасфальтировано, а потому — ни одно из его семян, подхваченных ветром, не имеет шанса упасть на землю и прорасти.

Это, пожалуй, главный и, вероятно, самый грустный резуль­тат происшедших за минувшее десятилетие перемен.

Но даже и его я склонен занести не в «список преступле­ний», а в «список благодеяний».

Да, мы были самой читающей страной в мире. В отличие от других хвастливых автохарактеристик советского государ­ства («Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...», «Только в нашей стране дети брови не хмурят...», и прочее) это не было ни наглым враньем, ни даже мифом.

Обостренный, повышенный интерес к печатному слову был одной из важнейших черт ментальности советского человека. Но эта особая его ментальность была напрямую связана с тем «запахом тюремных библиотек», который, по меткому слову Набокова, источала советская литература. Для читателя, вы­росшего в затхлой атмосфере этой самой тюремной библиотеки каждое живое слово, каждый намек, каждая фига, которую по какому-нибудь счастливому стечению обстоятельств или не­досмотру цензора удавалось вынуть из кармана, были — как глоток свежего воздуха.

В стране, где не было ни парламента, ни Гайд-парка, ни свободной прессы, литература — и даже литературная крити­ка — стала единственным способом выражения пусть робкого, приглушенного, завуалированного, но все-таки хоть какого-то подобия общественного мнения.

Сейчас, когда все, что хочешь, можно сказать открытым тек­стом, такие многозначительные, намекающие статьи и рецензии уже никого не смогут заинтересовать. Поэтому многие пишущие почувствовали, что теряют почву под ногами. Привыкнув всю жизнь работать чуть ли не в подполье, они привлекали к себе внимание не талантом, не глубиной и блеском своих идей, а своей «смелостью», «принципиальностью», своей — тоже не впрямую, а намеками выражаемой оппозиционностью. Вот на­писал, например, один литератор, что гвардейцев-панфиловцев на самом деле было не 28, а 29 или 30 — и сразу скандал, шум, проработки чуть ли не на уровне постановления ЦК или гро­мадной статьи в «Правде». Так создавались многие дутые репу­тации, поскольку у нас, как известно, за одного битого не двух, а сотню небитых дают...

Крушение всех этих дутых репутаций — не просто один из пунктов в том длинном «списке благодеяний», который мы могли бы составить. Это — частный случай, существенное, но далеко не главное проявление неизмеримо более важного, по­истине грандиозного события в духовной жизни нации. Восста­новлена, — или лучше сказать восстанавливается, — реальная шкала ценностей.

Нельзя сказать, чтобы процесс этого восстановления был сплошным торжеством справедливости. Тут множество накла­док, вульгаризации, пошлостей и даже глупостей. Но, как выразился по другом поводу отец перестройки, процесс пошел.

< ... >

Вот он, главный итог случившегося. Чары рассеялись, и все предметы предстали перед нами наконец в их истинном свете, в своих подлинных масштабах.

Есть у этой «переоценки ценностей» и своя оборотная сто­рона. Она проявляется в размашистых попытках «сбросить с корабля», объявив ничтожествами, не только Горького и Мая­ковского, но и Герцена с Чернышевским (как большевиков), и Чаадаева с Щедриным (как русофобов). Непростой, иногда Даже и мучительный процесс восстановления истинной шкалы Ценностей многие — кто по недомыслию, а кто и не совсем бес­корыстно — пытаются представить как чисто механическую замену знаков: все плюсы поменять на минусы, все минусы — на плюсы. Это тоже несомненный результат происшедших перемен и он, конечно, должен быть занесен в «список преступлений» Но это все-таки — пена. С этим, — я уверен, — все как-нибудь образуется. Раньше или позже все станет на своп места.

А вот как быть с той мягкой, эластичной стеной, про кото­рую говорил Бродский? Если она и в самом деле так же глуха и непроницаема, как та, старая, железобетонная, так стоило ли менять шило на мыло? И не поторопился ли я, объявив, что готов и эту перемену решительно занести в список благо­деяний?

Думаю, что не поторопился. И вот почему. Иронизируя по поводу «дутых репутаций», создававшихся в былые времена, — репутаций, основанных не на блеске ума и таланта, а на грошовой смелости и принципиальности, — я ведь глумился не над своими коллегами. Смелость и принципи­альность, пусть даже проявившаяся всего лишь в том, чтобы сказать вслух, что гвардейцев-панфиловцев было не двадцать восемь, а тридцать, — она ведь тоже чего-нибудь да стоила. Да и не только смелости, а и других недюжинных человеческих качеств такие выступления в печати тоже требовали. Но глав­ное даже не это. Главное, что в таких публичных выступлениях была тогда насущная общественная потребность. Ведь чуть ли не все наши государственные мифы были основаны на вранье: Олег Кошевой — не Олег Кошевой, и Зоя Космодемьянская — не Зоя Космодемьянская, и залп «Авроры» — не залп, а всего лишь холостой выстрел. Разоблачение — даже такое робкое — всех этих государственных мифов безусловно имело свой со­циальный смысл.

А иронизировал, глумился я над ситуацией, которая про­воцировала затрату таких душевных сил на то, чтоб на каких-нибудь несколько миллиметров поднять планку дозволенной правды, утвердить в сознании современников некую новую истину, состоящую в том, что дважды два не двадцать восемь, а, положим, четырнадцать.

Но главное зло этой ситуации состояло даже и не в том, что утверждение некой жалкой полуправды, или четвертьправды, или даже одной шестнадцатой правды вызывало бурное общественное возбуждение, обильные круги по воде, как от камня, брошенного в заросшую ряской заводь. Главное ее зло заключалось в провоцируемой ею подсознательной установке на мнимые, неподлинные, ложные стимулы творчества.

< ... >

И даже такой великий сноб, как Набоков, с презрением от­зывавшийся обо всех лауреатах Нобелевской премии, все-таки сочинил «Лолиту»: и его, видно, тяготила безвестность и нище­та, захотелось и скандальной славы, и коммерческого успеха
Хочется, ох, как хочется прорваться сквозь эту мягкую эластичную стену, преодолеть ее, любым способом разорвать плотную пелену этого тупого читательского равнодушия, лю­бой ценой привлечь внимание читателя к своей особе.

Но можно этого и не делать, найдя для себя иное утешение, другой стимул:

Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океа­на запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу ее в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего...

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.

Читая стихотворение Баратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки пропала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь, — по­мог исполнить се предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего.

Можно не сомневаться, что, говоря о Баратынском, автор этого рассуждения имел в виду и себя.

Статья О. Мандельштама «О собеседнике», из которой я выписал эту цитату, была написана (и опубликована) в 1911 году. Позже, когда была воздвигнута другая, непроницаемая, железная стена между ним и читателем, у него уже не могло оставаться даже и такой надежды. И дело тут было не только в цензуре. И даже не только в изгойстве, отщепенчестве Ман­дельштама, нелюбимого пасынка новой власти.

Перед той, железной стеной, беспомощны были не только пасынки, но и самые любимые, кровные ее сыновья.

Александру Твардовскому, как никому другому, была близ­ка мысль Толстого, высказанная в приведенном мною его пись­ме. Однажды он даже четко и ясно сам ее сформулировал:

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, — знаю только я.

Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог,

А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

Стихотворение это было написано в 1958 году. Твардовский был тогда главным редактором «Нового мира», кандидатом в члены ЦК КПСС, — не генералом даже, а несомненным мар­шалом советской литературы.

Но о том, чтобы осуществить этот свой завет, даже и тогда, еще задолго до своей размолвки с любимой властью, он не мог и мечтать. И не потому даже, что естественное стремление это Уперлось бы в цензурный барьер, а потому, что сказать вслух все, что он хотел, и так, как он хотел, не посмел бы разрешить себе прежде всего он сам.

В той ситуации, в которой протекла вся его творческая жизнь, он обречен был рождать уродцев, мутантов, обречен был калечить свои создания не только до того, как их начинали укладывать в прокрустово ложе Главлита, но даже еще до того как они появились на свет, — то есть легли на бумагу.

Подтверждением того, что я ничего не выдумываю и даже не преувеличиваю, может служить тот факт, что это ведь не кто иной, как он, придумал и первый пустил в ход ставшее потом общеупотребительным выражение — «внутренний редактор».

Не отмена цензуры, а именно открывшаяся перед нами возможность забыть о существовании этого «внутреннего ре­дактора», вот он — главный, наиважнейший для нашего брата литератора результат перемен, происшедших за минувшее десятилетие. Что бы там ни было, но вот эта возможность се­годня есть у каждого профессионального литератора. Издать, напечатать. Кинуть в мир. Прочтут? Дойдет до кого-нибудь? Или затеряется? Найду я друга в поколеньи? Или читателя в потомстве? Не знаю. Так же, как не знает одуванчик, где упадет унесенное порывом ветра его семя. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Но я кинул в мир свое семечко. Оно ле­тит... Такое, каким я его породил. От начала до конца — мое...

Да, у нас теперь крошечные тиражи, а раньше были — ги­гантские. Да, теперь у нас на каждом шагу заваленные книгами лотки, мимо которых равнодушным взглядом скользят идущие мимо прохожие, а раньше — при тогдашних-то, гигантских тиражах — страна испытывала лютый книжный голод. Можно припомнить и другие факты и явления сегодняшнего нашего культурного бытия, которые, казалось бы, так и просятся, чтобы занести их в «список преступлений». Но чтобы справедливо решить, в какой же все-таки список нам их вписать, — престу­плений или благодеяний, — надо прежде всего определить, что мы понимаем под культурой: миллионными тиражами распро­страняемую «долматусовскую ошань», или брошенную в океан макулатуры и масскультуры «бутылку» Мандельштама.

100% согласен!

Ой, спасибочки!

Когда читаю статьи с подобными сравнениями "до" и "после",... периодически натыкаюсь то на одно, то на другое, с чем в полной мере согласиться не получается.
Дело тут даже не в том, что я бы стала говорить о правоте/неправоте автора...

Просто поступкам каких-то людей он "присваивает" какие-то собственные соображения, якобы, вызвавшие эти поступки или, якобы, объясняющие их... Причём эти его соображения выглядят иногда воспринятыми им "в лоб"...

Говоря о состоянии культуры "после", он словно пытается посмотреть на это "со стороны", но, говоря о состоянии культуры "до", не может посмотреть также "со стороны", - он смотрит изнутри тех представлений, которые были у него "до" (хотя, вроде, и пытается делать какие-то оговорки для корректности...). Есть тут некоторое "косоглазие"...

... В то время, когда была напечатана эта статья, Сарнов был секретарём Союза писателей Москвы. Может быть, и "взгляд ответственного работника" здесь чувствуется... И, во всяком случае, мне, очень заметно, что высказанное им в статье - на временном полпути между моментом закончившегося "до"/начавшегося "после" и днём сегодняшним.

Вообще у Сарнова были в литературных трудах такие сравнения, за которые его критиковали. Я читала острокритическую статью по поводу его книги и статьи о Маяковском и книге о Мандельшатаме. Не со всеми критическими выпадами по поводу соображений Сарнова я была согласна, но с частью - была.

Мне невольно пришло в голову такое сравнение.
Сарнов неоднократно сотрудничал со Станиславом Кондрашовым. Этот известный в СССР журналист-международник дал в последние годы жизни интервью, и одна фраза из него мне очень запомнилась.
Я сейчас не поленилась её найти.

На вопрос не приходилось ли ему за журналистские полвека кривить душой, Кондрашов ответил:
"В первые годы, по незнанию и действуя в жестких рамках советской пропаганды, бывало, нес дежурную, шаблонную чушь. Но после этого на корреспондентской и обозревательской работе душой не кривил. Еще и потому, что был человеком, верящим в идеалы".

Т.е. стал верить не советской пропаганде, а идеалам в подаче советской власти - и жить, писать, делать телепередачи на политич. темы стало легко .

Вот и у Сарнова, по-моему, подобные вещи в основе его взглядов в опредёлённой степени как-то проглядывает .

Спасибо за статью!
Прочитала с большим удовольствием. Какой спокойный, ясный и трезвый взгляд на то, что происходит. И это в самый разгар лихих 90-х, когда многие вообще перестали что-либо понимать. И как он прав, говоря о психологии иждивенцев. До многих только сейчас начало доходить, что от "совка" мы никуда не ушли, и привычка всегда и во всем кивать на государство пока очень, очень сильна.

Дорогая Беназир, мне было бы интересно посмотреть убедительную критику в адрес Бенедикта Михайловича. Я с ним согласен не всюду и не не во всем, но вот, скажем, если выбирать из двух горячих и запальчивых книг о Маяковском - первая Карабчиевского, вторая Сарнова - все-таки вторая мне показалась заметно справедливее и человечнее, при всей ее фрагментарности, хотя обе, даже не будучи поклонником Маяковского, я читал не отрываясь. Вы правы, пожалуй, больше всего Сарнов ненавидит советскую власть за то, что она не смогла сколько-нибудь приблизиться к своим собственным идеалам - или к художественному воплощению идеалов у того же Маяковского.

Говоря о состоянии культуры "после", он словно пытается посмотреть на это "со стороны", но, говоря о состоянии культуры "до", не может посмотреть также "со стороны", - он смотрит изнутри тех представлений, которые были у него "до" (хотя, вроде, и пытается делать какие-то оговорки для корректности...). Есть тут некоторое "косоглазие"...

Да, по отношению к новому времени он на удивление снисходителен - видимо, считал что беспросветный пессимизм в публицистике и так зашкаливает, а про литературу позднего СССР не говорит, по сути, ничего... хорошего. "Запах тюремных библиотек" - вот и вся характеристика. Но думаю, что это его отношение к революции было вполне искренним.

И, во всяком случае, мне, очень заметно, что высказанное им в статье - на временном полпути между моментом закончившегося "до"/начавшегося "после" и днём сегодняшним.

Первоначальный энтузиазм тогда еще не схлынул. Интересно, что он сейчас думает - или окончательно ушел в прошлое? "Сталин и писатели" - тоже в своем роде попытка пробить эластичную стену, уж не знаю, удачная ли. Но пособие по истории советской литературы, вместе с другими его книгами, на мой взгляд, превосходное. Даже учебный курс.Тем более, что других я и не видел.


NeDo, рад видеть! Заходите еще при случае.

матушка-гусыня, вот и мне так показалось. До сих пор обвиняют государство в том, что оно недостаточно интересуется личной жизнью граждан.

Сообщение от Синицын

Дорогая Беназир, мне было бы интересно посмотреть на убедительную критику в адрес Бенедикта Михайловича.

Не помню ни названия статьи, ни автора, но попробую найти её через поисковик. Впрочем, у меня возникло впечатление, что автор статьи сарновских подходов в литературных исследованиях вообще не переносит и критикует его буквально за всё. Хотя, может быть, он чувствителен к неточностям, и "недоисследования" Сарнова в отношении деталей жизни поэтов его искренне задевают... так тоже бывает.

Я пока что нашел Павлова:
http://glfr.ru/biblioteka/jurij-pavl...elligenta.html
И подтасовки там есть, и выпады недостойные. Да и деление литературы на русскую православную и русскоязычную несколько смущает. Л.Н. Толстой-то куда относится?

Сообщение от Синицын

Л.Н. Толстой-то куда относится?

А я обратила внимание, что Сарнов написал: и легионы, «тьмы, и тьмы и тьмы» разных Пикулей...

В перестройку Пикуля принято было относить к высоким авторам .

Сообщение от Беназир

В перестройку Пикуля принято было относить к высоким авторам

В другом месте он еще сблизил Пикуля с братьями Вайнерами. Наверное, справедливо:

Где уж мне козырять тиражами моих книг, если даже какие-нибудь братья Вайнеры, да и сам Пикуль не могут тягаться с заполонившим все книжные прилавки Стивеном Кингом.

Дело в том, что существуют формы культуры, без поддержки государства принципиально нежизнеспособные. К ним относится, например, жанр* традиционной "высокой" поэзии как таковой. Даже если государство поддерживает только идеологический соцзаказ, как это почти всегда и бывает, - само появление единичных исключений из него возможно только благодаря оному же соцзаказу. Сейчас, например, лишившись какой-либо поддержки государства, поэзия полностью ушла в совершенно новую форму бытования - в сетевую литературу. А это уже новая, неисследованная планета, и я не уверен, что она выйдет к таким же высотам, как ее предшественница. (Хоть на ней обитает ничуть не меньше талантливых людей.)
________________________
*В данном контексте - именно жанр.

Приветствую*, Артем!

Мне непонятно, в чем выражался идеологический соцзаказ, например, в Серебряный век. Думаю, тогда государство было ни при чем. Что касается информационного общества, очень возможно, что без искусственных мер внимание и к поэзии и к современной академической музыке будет мизерным. Но это недоказуемо, поскольку опыт слишком мал, и мы не знаем даже в общих чертах, что будет через какие-нибудь 10 лет.

Неясно даже, может ли социальный заказ** в нынешней ситуации что-то исправить. Ну, закажет некий губернатор некоему поэту "Путешествие Онегина по Мордовии". Напишут об этом в прессе, посмеются. Дальше-то что? Если даже оды Путину будут печатать в шапке каждой газеты, а потом издадут тиражом в мильон экземпляров, неужели это станет поводом к чему-то еще, кроме издевательства? Оперу про Сколково уже написали и поставили. Много ли было шуму? Только что шум и был - но и тот в децибелах.

Играть в эти игры должно не только государство, но и заметная часть буржуазии. Вот тогда и массовое сознание сдвинется, будь оно неладно***.

--------
* - сугубо почтительно, а не как-нибудь.
** - в смысле, управляемый сверху. В нижних слоях утробное бурчание заглушает все прочие звуки.
*** - чтобы впредь не бунтующие **** плясали, а обратно была война бантиков с гладиолусами. Не сражение баб, но бой бабочек. Я понятно выражаюсь?
**** - непереводимая игра слов.

Из книжки Сарнова "Феномен Солженицына":

Как было замечено (не могу сейчас вспомнить, кем):
У Гоголя прочтешь: "Открылась дверь, и вошел чёрт". И веришь.
А у Павленко читаешь: "Открылась дверь, и вошел секретарь райкома". И - не веришь.

Такая вот коварная вещь, эта самая художественная правда.