Синицын

Eppur si muove


Фантасты знают, время обратимо:
ты смотришь в зеркало — и постепенно
деревенеешь, словно Буратино,
который превращается в полено.

Ещё моргаешь ты, и каплют слёзы,
но проступает вдруг иная фаза,
и больше нету ни ушей, ни носа,
лишь круглый след сучка на месте глаза.

Лишь мысль ещё в потёмках копошится,
бубнит и роется в трухе и прахе…

— А всё-таки, скажи — она вертится!

— Как голова, катящаяся с плахи.


---


Первое впечатление от знакомства со строками Григория Михайловича так до сих пор и осталось для меня самым ярким. Это был перевод поэмы Шекспира "Венера и Адонис" (см. здесь), более похожий не на перевод, а на несправедливо забытые стихи столетней выдержки. Была там вот такая строфа:

Огонь сильней, когда закрыта дверца,
Запруженная яростней река;
Когда безмолвствует ходатай сердца,
Клиент его погиб наверняка.
Невыносима боль печалей скрытых,
Лишь излиянье умиротворит их.


Понятия не имею, насколько точен перевод, но как это вообще может быть?..


Первое из процитированных мной стихотворений написано, по-видимому, совсем недавно. Книги у меня нет, а в журналах даты не указаны. Пошутить он любил (и любит, наверное) - вот фантазия на тему современной лексики:


Начало романа

В необъятной стране за могучей рекой,
Где шесть месяцев падает снег,
Жил один маслосмазочный и прицепной,
Крупноблочный, пропиточный и тормозной,
Противозамерзающий и выносной,
Сверхурочный один человек.

Жил он с личной своей многожильной женой,
Очень ноской, нервущейся и раздвижной,
Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,
Не снимаемой без пассатиж;

И однажды родился у них нарезной,
Безбилетный, сверхплановый и скоростной,
Акустический и полупереносной,
Двухпрограммный печальный малыш.

Над его головой не светила звезда,
Осеняло его только знамя труда,
И шумели отравленные провода,
И шуршала над крышей его лебеда,
И стучал по ушам барабан.

Он учился прилежно — скользить и сквозить,
Коли надо — и мордой об стол тормозить...
Если это начало, позвольте спросить:
Чем же кончится этот роман?



Гротескный роман, слава Богу, продолжается. Но какова концентрация веселья?



Мёртвая голова ищет пуп Земли

Shoot from the left eye of the death’s head.

Edgar Alan Poe


Так где же он, омфалос, пуп Земли?

Геодезист фуражкой вытер пот.
За ним, прихрамывая, шла тренога,
Как лошадь в поводу, а впереди
Легавая бежала, то и дело
На месте застывая и в пыли
Ища знакомый след… Вот он свернул
В проход между глухими гаражами,
А там тупик — пожарная стена,
На кирпиче эмблема “Спартака”
И череп со скрещёнными костями…
Назад! Назад! Заборами, садами —
Рёв электрички и вагонов гул
(Скала епископа и чёртов стул) —
И дерево с огромными ветвями!
Стреляй из глаза мёртвой головы —
теперь — отмерь от линии шагами
на запад восемьсот и сто на юг —

…Здесь дом стоял.
Тропинка шла вокруг
Веранды. Двор заросший, как ковром,
Гусиною лапчаткой. За окном
Крапива и расшатанный забор,
За ним на турнике сосед Егор
Подтягивался раз до сорока
И, спрыгнув, говорил: “Броня крепка!”
Мяч залетал туда, и мы его
Искали средь картофельной ботвы.
А по ночам с дивана моего
(Стреляй из глаза мёртвой головы!)
В квадрате форточки я видеть мог
Меж веток звёздочку одну. Волхвы
Её бы не заметили. Тусклей
Старушечьей слезы, она была,
Как крошка с королевского стола,
Ничтожной, — но она была моей.
Увы! Как мне узнать её теперь
Без рамочки прицельной? Дом снесён.
И не войти мне снова в ту же дверь.
Один на берегу реки времён
Стою — смотрю вокруг — и не могу
Найти ни клёнов тех, ни липы той,
Что я облазил в детстве. Где росла
Вот эта вишня: около крыльца
Иль дальше, у сарая? Хоть какую
Найти зацепку, привязаться к ней —
И я бы мог определить то место,
Где мой диван стоял. Не из него ли,
Из этого дивана, я украл
Все строчки до одной? — “Милее нет
Той стороны, где резали пупок”. —
Каков же плод науки долгих лет
И в чём же, так сказать, её урок?
Что, наконец, подсмотрят очи зорки
На высоте всех опытов? Увы! —
Засни в Перловке и проснись в Нью-Йорке.

Стреляй из глаза мёртвой головы!

1990—1995