"ЛЮДИ МИРА".

  1. Nataly
    Nataly
    Для оживления клуба пассеистов открываю дискуссию "Люди мира", в которой предлагаю публиковать сообщения о людях, которые оставили заметный след в истории человечества своими благородными деяниями.



    Флоранс Найтингейл.







    Флоранс Найтингейл (-1820-1910). Первая в мире медсестра. Англичанка. Руководитель отряда санитарок во время Крымской войны 1853-1856 годов. Создала систему подготовки кадров среднего и младшего медперсонала в Великобритании.
    В 1912 году Красным крестом учреждена медаль её имени.
    Лонгфелло посвятил ей поэму «Святая Филомена».


    Родилась в Италии , во Флоренции 12 мая, 1820, была крещена в Англиканской церкви 4 июля . В шестнадцатилетнем возрасте она ощутила призыв Бога в виде некоего «мистического опыта». Она не захотела выходить замуж, решив посвятить свою жизнь социальной деятельности, которую она обозначила, как "человечность создаёт человечность» Она сказала: «Человечество должно организоваться так, чтобы оно могло бы жить в гармонии с целями Бога».
    Основанием ухода от обычного, светского образа жизни она объявила объединение единомышленниц в организацию медсестёр, как «служанок Бога». В 30 лет она уже была руководителем Учреждения, занимавшегося уходом за больными людьми в трудное время для Англии в Лондоне. Она ставила своей целью облегчение физического состояния больных, улучшение стандартов ухода за ними и устройства всего дела.
    В течение двух лет она стала главным организатором больниц во всей стране. Её друг написал о ней в эти годы: «она, должно быть, существо другой расы, наполненное каким-то божественным откровением .... Она кажется слишком святой, чтобы просто ею удивляться. Такое впечатление, что Господь посылает ей вдохновение , как он посылал его пророкам и святым».
    Она сказала относительно миссии своей жизни в 1873году: «вы говорите, что мистическая или духовная религия - не достаточно для большинства людей без активной деятельности. И я могу сказать, что я не помню времени, когда это не было целью моей жизни. Но две мысли, которыми Бог определил всю мою жизнь, были: сначала, вселять глубокое религиозное чувство в других, особенно в женщин, чтобы потом сделать их «служанками Бога». По просьбе Британского правительства, она согласилась отправиться в качестве руководителя медсестёр в Турцию, чтобы организовать медицинское обслуживание для раненых или больных британских солдат в течение Крымской войны (1854-56). В течение этого времени она организовала там больницу, представ (по её словам) «перед колоссальными бедствиями войны». Это был первый пример современной больницы крупного масштаба с существованием ухода медсестёр. В это время в Крыму она заболела «крымской лихорадкой» и была недееспособна с 1858 до 1888 из-за ее истощения и страданий. Сейчас её болезнь можно определить, как хронический бруцеллёз.
    Она так описала свой опыт: «я положила жизнь на алтарь умирающих людей и, пока я жива, буду бороться с причинами их смерти». В течение 34 лет она неустанно работала над санитарной реформой в Англии и Индии, чтобы улучшить здоровье британских солдат. В течение этих лет она организовала современную работу медсестёр. Ее наиболее известная книга, «Записки медсестры: Как надо и как не надо работать» - стандарт, все еще не устаревший и теперь.
    Позднее она описала свою веру в Бога в письме её духовнику: «Бог детства, юношества и среднего возраста, но особенно Бог старости учит нас делать все Его именем и для Его прославления». Флоранс Найтингейл отошла ко сну в полдень 13 августа, 1910 года, чтобы никогда не пробудиться.

    «Животворящий Бог, Ты один имеешь власть над жизнью и смертью, над здоровьем и болезнью: дай силы, мудрость, и мягкость тем, кто следуют примеру Флоранс Найтингейл, служившей Тебе, чтобы они, ощущая Твоё присутствие, могли бы не только лечить, но благословлять, и сиять, как огни надежды в самые темные часы боли и страха; благодаря Иисусу Христу исцелять раны тела и души, благодаря Отцу и Сыну и Святому Духу отныне и присно и вовеки веков .Аминь».


    ************************************************** ************************************************** ************************************************** ****************

    В одном из лагерей смерти Дахау была найдена молитва безвестного еврея, видимо хасида, написанная на клочке бумаги:
    «Да перестанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию. Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах вместить их больше. Неисчислимы сонмы мучеников.
    Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости, Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать с них страшную расплату. Воздай им иначе…Прими во внимание добро, а не зло. Пусть мы останемся в памяти наших врагов не как жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей. Ничего большего мы от них не хотим от них».

    Напечатано в газете «Süddeutsche Zeitung".
  2. Nataly
    Nataly
    История возникновения общества Красного Креста и его флага.


    Анри Дюнан.



    Он основал крупнейшую мировую организацию помощи раненым, стал первым лауреатом Нобелевской премии мира и умер в нищете, отдав все деньги на благотворительные цели. Его имя мало кому известно, но его творение знают все.

    Жан Анри Дюнан родился 8 мая 1828 года в Женеве в семье негоцианта Жана Жака Дюнана, входившего в правящий совет города. Родители, искренне верующие люди, с детства старались научить сына не только предпринимательской сметке, но и человеколюбию, состраданию, стремлению делать добро. Дюнан увлекается экономикой, религией, общественной деятельностью. С 18 лет днем он учится экономике, а по вечерам посещает бедняков и больных. С 20 лет по воскресеньям он приходит к узникам городской тюрьмы, общается с ними, стараясь поддержать их, сохранить в них веру в людей и в Бога.


    В 1863г. в Швейцарии, в Женеве, усилиями ряда общественных деятелей и, прежде всего, Анри Дюнана (получившего в 1901 г. Нобелевскую премию) было созвано неофициальное совещание 26 представителей благотворительных обществ 16 стран. Идея создания общества с целью помощи раненым и больным воинам воюющих сторон возникла у Анри Дюнана в 1859 г., когда он стал свидетелем битвы при Сольферино между франко-итальянской и австрийской армиями.
    В августе 1864г. на следующее совещание в Женеву съехались уже не только представители благотворительных обществ, но и дипломаты некоторых стран. Документ, подписанный на этой конференции "Об улучшении участи раненых и больных воинов", получивший название Женевской конвенции, с некоторыми уточнениями и дополнениями существует и в настоящее время. Конвенция содержит соглашение о том, что медико-санитарные учреждения и весь их персонал должны пользоваться правом неприкосновенности, оказывая помощь раненым и больным обеих воюющих сторон. Этой же конвенцией был установлен отличительный знак медико-санитарной службы - красный крест на белом фоне. Был создан Международный комитет Красного Креста (МККК), который видит свою задачу в том, чтобы предоставлять защиту и оказывать помощь пострадавшим в вооружённых конфликтах и внутренних беспорядках. Принцип, которым руководствуется МККК, заключается в том, что даже война должна вестись в определённых рамках, накладывающих ограничения на методы и средства ведения военных действий и поведение воюющих сторон. Свод основанных на этом принципе правил составляет международное гуманитарное право, в основе которого и лежат Женевские конвенции. Женевские конвенции подписали все государства мира, что делает их наиболее универсальными из всех международных соглашений.
    Четыре части женевского Красного Креста символизировали четыре доблести: умеренность, благоразумие, справедливость и мужество. Знак был создан путем обратного расположения цветов государственного флага Швейцарии, где проходила конференция. Анри Дюнану оказали поддержку прусская королева Августа и русская великая княгиня Мария Павловна.
    Таким образом, по своему происхождению эта эмблема не носит религиозного характера, однако мусульманские страны отказались от нее из-за того, что это крест, и взяли в качестве эмблемы своих обществ Красный Полумесяц (Турция, затем Египет, Афганистан, Пакистан и другие страны) и знаки Красного Льва и Солнца (Персия). В 1980 г. в Иране знак Красного Льва и Солнца был заменен знаком Красного Полумесяца.
    В 1867г. к Женевской конвенции "Об улучшении участи раненых и больных воинов" присоединилась и Россия, создав Российское общество попечения о раненых и больных воинах - Российское общество Красного Креста. Впервые общество выступило на международной арене в 1879г., приняв участие в оказании помощи раненым в Франко-прусской войне. Особенно активно деятельность Общества проявилась в Русско-Турецкой войне 1877-1878гг. Официальное название "Российское общество Красного Креста" оно получило только в 1879г. Для награждения наиболее отличившихся обществу было разрешено иметь специальные нагрудные знаки, которые носились на мундирах слева.
    Красный Крест является защитной эмблемой и зарегистрированным знаком Международного Движения Красного Креста и Красного Полумесяца, поэтому использование этой символики другими организациями запрещено международным законодательством. Женевская конвенция 1949 года. закрепила правовой статус МККК, поэтому знак Красного Креста (и Красного Полумесяца) охраняется во всем мире.
  3. Nataly
    Nataly


    Вильям Бут


    Армия спасения. История.

    "Сердце - Богу, руку - человеку".
    Таков девиз Армии спасения, международной христианской благотворительной организации, отличающейся жесткой дисциплиной, наличием боевого устава и знамени, тем, что прихожане и проповедники носят форму и подчиняются своему генералу. К тому же они не пьют, не курят, не употребляют наркотиков, не играют в азартные игры.

    "Мы не добровольцы, ибо мы должны..."



    Кэтрин Бут



    «Армия Спасения» была основана в Ист-Энде Лондона священником - методистом Вильямом Бутом и его женой Кэтрин Бут. Первоначально, организация назвалась «Ист-Эндской лондонской христианской Миссией», но с 1878 года приобщилась и к помощи участникам военных действий, когда сын Вильяма Бута Бромвелл Бут возразил против названия - «доброволец» и заявил, что он – или солдат регулярной армии, или никто. Тогда и было принято название «Армия Спасения».
    С тех пор Вильям Бут стал известен, как генерал, Кэтрин была названа - «Мать Армии Спасения». Вильям проповедовал бедным, а Кэтрин работала с богатыми, получая финансовую поддержку в пользу их работы. Она также действовала как религиозный миссионер, необычный для того времени; впервые было заявлено, что женщины имели право проповедовать дело фонда христианской Миссии наравне с мужчинами. Вильям Бут описал так свой подход к организации: « три ‘лучшие «S's», выражающие путь, которым «Армия» управляла и «вверх», и «вниз»: во-первых, суп; во-вторых, мыло; и, наконец, спасение».( Soup, Soap, Salvation).
    В 1880 году «Армия спасения» начала свою работу в трех других странах: Австралия, Ирландия, и Соединенные Штаты. Не обязательно было быть официальным чиновником «Армии Спасения», чтобы открыть отделение «Армии» в новой стране; иногда член «Армии спасения» эмигрировал в страну и начинал сотрудничать с властью страны, как представитель «Армии спасения». Когда первые официальные чиновники прибыли в Австралию и Соединенные Штаты, они уже нашли группы членов «Армии спасения», ожидающие их.
    Вначале новообращенные «Армии спасения» были алкоголиками, наркоманами, проститутками и другими нежелательными и неудобными членами законопослушного христианского общества. «Армия Спасения» не требует от своих «солдат» исполнения религиозных обрядов. Она ждёт от них христианского смирения и внутреннего совершенствования. Её участники должны полностью воздерживаться от алкоголя, от курения, от наркотиков и от азартных игр. Её «солдаты» носят униформу, соответствующую обычаям страны, в которой они работают; униформа может быть белой, серой, цвета морской волны, должна хорошо выглядеть, в некоторых областях она даже разработана, как сари. Любой член общества встречается, как долгожданный друг. «Армия Спасения» работает в 118 странах.
  4. Nataly
    Nataly
    Доктор ГААЗ: «спешите делать добро»

    «Тюремный доктор» Федор Петрович Гааз.

    В 20-х годах XIX века на улицах Москвы можно было видеть элегантную английскую карету, запряженную цугом четырьмя белоснежными конями. Карета останавливалась перед княжеским или графским особняком. Из нее выходил господин, одетый по моде еще Екатерининского века: атласный кафтан, белое жабо и манжеты, короткие до колен панталоны, черные шелковые чулки, башмаки с пряжками, волосы собраны под рыжеватый парик. На крыльцо выбегали лакеи, потом сам хозяин.

    Таким видели тогда глазного доктора Федора Петровича Гааза. Он был искусный врач, модный и потому богатый: дом в Москве, подмосковное имение в Тишках, а там суконная фабрика. Доктор был принят в лучших домах, имел хорошую библиотеку, переписывался с Европой — со знаменитым тогда Шеллингом. Был запросто вхож в резиденцию столичного генерал-губернатора князя Голицына...





    А через 30 лет, в 1853 году, в скромной квартирке при полицейской больнице скончался старик. Кроме убогой мебели осталось несколько рублей да кучка медных монет — все имущество “тюремного доктора”. Хоронить пришлось за казенный счет, то есть более чем скромно. Но... Из трущоб Хитровки и притонов Божедомки на улицы потек народ, который был не в ладах с полицией. 20 тысяч человек — вся Москва по тому населению — вышли проводить в последний путь доктора Гааза, “нашего доктора”. Гроб несли на руках до кладбища на Введенских горах. Генерал-губернатор, опасаясь беспорядков, послал полицмейстера с казаками, дабы предотвратить беспорядки. Но тот, увидев мирное шествие, отпустил казаков и сам пошел вместе с толпой.
    А когда Федор Петрович был при последних минутах в этом мире, служащие пересыльной тюрьмы обратились к священнику с просьбой отслужить обедню о выздоровлении больного. Но доктор не был крещен по православному обряду. О.Орлов обратился в своем затруднении к митрополиту Филарету, возглавлявшему Московскую епархию. И тот сказал: “Бог благословил молиться о всех живых — благословляю тебя... мы с тобой увидимся”. И когда священник начал служить обедню, карета московского владыки стояла у крыльца. А ведь именно всесильного митрополита однажды доктор посрамил публично. Но об этом мы еще расскажем...
    Фридрих Иосиф Гааз родился в 1780 году в небольшом городке близ Кельна в многодетной семье потомственных врачевателей. Окончил курс в Вене и занялся глазными болезнями. Случайно его позвали к русскому вельможе князю Репнину, страдавшему глазами. Лечение прошло успешно, и князь уговорил доктора поехать с ним в Россию. Вскоре молодой врач приобрел обширную практику. Ему были открыты больницы и богоугодные заведения. В Преображенском богадельном доме доктор увидел множество совершенно беспомощных больных и стал их лечить бесплатно. Успех его врачевания был таков, что явилось у властей желание привлечь молодого доктора на действительную службу. И в 1807 году Павловская больница получила высочайшее повеление: “По отличному одобрению знаний и искусства д-ра Гааза, ее императорское величество (Мария Федоровна) находит достойным быть определен в Павловскую больницу главным доктором... и вступить в должность немедленно... Что же касается, что российского языка не умеет, то может оному выучиться скоро, а с нашими лекарями может изъясняться по-латыни”. Вступив в должность, Федор Петрович, как его стали звать, не оставил тех, кто не мог платить, и лечил их безвозмездно, за что был удостоен Владимирского креста IV степени — награды, которой гордился всю жизнь.
    В 1809 году доктор совершил поездку на Кавказ, где описал целебные свойства тамошних “кислых и железных вод”.
    В 1812 году доктор оставил службу в больнице и был зачислен в действующую армию. Побывал с ней в Париже и вернулся на родину, где похоронил отца.
    Но Гааза уже тянуло на его новую родину. Занялся частной практикой, более чем успешной. К нему приезжали консультироваться издалека; даже генералу Ермолову советовали с Кавказа приехать в Москву, чтобы показаться доктору Гаазу.
    Все так бы успешно и шло в карьере модного доктора, если бы Московский генерал-губернатор князь Голицын не пригласил однажды его в состав Попечительного тюремного комитета, учрежденного по повелению Александра I. И тут модный доктор столкнулся с тем, что навсегда определило его жизнь как “тюремного доктора” и через 30 лет вывело на улицы столицы 20 тысяч униженных и оскорбленных, чтобы проводить “своего доктора” в последний путь...
    И сейчас тюрьмы не сахар на святой Руси. Но в начале XIX века это было нечто невообразимое. В это время была напечатана книга англичанина Говарда, обратившего внимание на состояние мест заключения и тем положившего начало “тюремному делу”. Это не прошло и мимо внимания российских властей. Александр I поручил англичанину обследовать петербургские “места скорби”. И вот результаты этого обследования, представленные императору.
    “Тюрьмы Петербурга, — писал англичанин, — это мрачные, сырые комнаты, почти лишенные воздуха, с земляным или гнилым деревянным полом. Свет проникает сквозь узкие щели на уровне пола. Нет ни отхожих мест, ни умывальников. Все спят вповалку на полу из-за отсутствия даже нар. На ночь ставится параша. В обыкновенных комнатах содержится до ста человек. В помещении на 50 человек содержится 200. В местах, предназначенных для исправления нравов, царит разврат, нагота, холод, гладкая нужда и мучительство”.
    Еще хуже в “съезжих домах” — так называли наши СИЗО. Женщины здесь не отделены от мужчин, надзор за теми и другими возложен на гарнизонных солдат и надсмотрщиков, получающих грошовое содержание и потому обкрадывающих несчастных. Дети, взрослые, старики сидели вместе; заподозренные в полицейских нарушениях — вместе с убийцами. “В одном месте, — пишет обследователь, — сидели вместе дети 11—12 лет, разбойники, скованные цепью, и 72-летний Тимофей Георов, содержащийся уже 22 года”. Все содержались впроголодь: дежурному надзирателю выдавали 15 копеек ассигнациями на каждого заключенного, а уж сколько доходило до несчастного... Надежда только на подаяния, которые позволяли не умереть от голоду. Подаяния были, ибо известно, как на Руси: до суда — злодей, после приговора — страдалец.
    Но особенно тяжкие условия были в пересыльных тюрьмах. С этим и столкнулся Федор Петрович Гааз, когда откликнулся на зов князя Голицына и вошел в Тюремный комитет. И когда впервые увидел Московскую пересыльную тюрьму, то пришел в ужас.
    Московская пересыльная тюрьма находилась тогда на Воробьевых горах, напротив Девичьего поля и знаменитого монастыря. Здесь хотел Александр I воздвигнуть храм Спасителю. По замыслу архитектора, грандиозное сооружение должно было состоять из трех частей величественного комплекса. Но воровство подрядчиков и строителей привело к неподъемному удорожанию постройки. Работы прекратили, архитектор угодил под суд, а недостроенные сооружения отдали под пересыльную тюрьму, с которой неразрывно связал свое имя доктор Гааз.
    Через эту пересылку шли арестанты, ссылаемые из 24 губерний, не менее 6 тысяч человек в год. Здесь формировали “этапы” и по знаменитой Владимирке (теперь – проспект доктора Гааза) шли в Сибирь. Понятно, пешком — до Тобольска, Нерчинска, Сахалина. За 10 лет 160 тысяч человек, не считая жен и детей, следовавших за арестантом на поселение или на каторгу. Принявшись горячо за порученное дело, доктор Гааз увидел всю меру их страданий, далеко выходящих за пределы установленной законом кары. И прежде всего поразило доктора “препровождение ссыльных на пруту”.
    Это дьявольское изобретение, до которого не додумалась изощренная в пыточных делах средневековая инквизиция, обрекало людей на немыслимые страдания.
    В 1824 году по распоряжению начальника Главного штаба российской армии генерала Дибича “в виде опыта” были введены особые прутья для ссылаемых в Сибирь через Казанскую, Пермскую и Оренбургскую губернии.
    На толстый аршинный железный прут с ушком надевались 10 запястий арестантов, в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука. Ключи от замка находились у конвойного унтер-офицера в особой сумке, которая запечатывалась начальником этапа. Распечатывать сумку во время пути не дозволялось. На прут нанизывались правонарушители без различия степени вины: убийцы, мелкие воришки, дебоширы, утратившие паспорт, ссылаемые помещиком строптивые крепостные. Представьте только этих скованных прутом людей за целый день пути. Люди сбивались с ноги, слабые тягали сильных, запястья натирали руки, железо накалялось под солнцем и становилось ледяным на морозе. Наконец... по естественной нужде одного останавливались все и всё делалось при всех. Люди завидовали каторжникам: шли в кандалах, но все же каждый сам по себе.
    Так именно с этим прутом и столкнулся доктор, когда стал директором Тюремного комитета и получил под наблюдение пересыльную тюрьму на Воробьевых горах. Федор Петрович услышал слезные мольбы ссыльнопереселенцев, просивших как благодеяния уравнять их с каторжными. Он сразу же восстал “против прута”. Ему советовали “отойти от зла”, не вмешиваться, ибо таковы правила, а плетью обуха не перешибешь. Доктор не отошел: он начал бомбить все инстанции с требованием отмены прута, и прежде всего министра внутренних дел Закревского. Он доказывал, что пытка прутом не предусмотрена ни одним приговором, что она не имеет смысла хотя бы в том, чтобы выбить признание, как это делают в пыточных застенках. А здесь пытка лишь потому, что так удобнее охране. Сочувствие он нашел лишь у московского генерал-губернатора князя Голицына. Но даже тот был не в силах пробить стену тогдашней “законности”. Обращение Голицына к министру внутренних дел — “сей образ пересылки крайне изнурителен для сих несчастных и превосходит самую меру возможного терпения” — вызывало лишь раздражение: “Генерал-губернатор возбуждает общий вопрос, не имеющий отношение к Москве, и как бы указывает министру на непорядки в области его исключительного ведения”. Военному министру графу Чернышеву, генералу Канцевичу, командиру корпуса внутренней стражи, тоже не нравилось вмешательство в их “ведения”. Они знали, что за ходатайствами московского губернатора стоит беспокойный доктор Гааз. Но сказать Голицыну “не мешайся не в свое дело” тоже было нельзя; оставалось ответствовать бюрократическим измором. Запросили мнения этапных командиров о пруте. Те, понятно, ответили, что “никаких неудобств от заковки на прут не представляется”. Князь Голицын обратился к самому государю. И только тогда... прут заменили подвижной цепью семи вершков с наручниками. Но десяток людей все равно оставались скованными друг с другом — охране так было удобнее.
    Генерал-губернатор опустил руки. Но не доктор Гааз. Прежде всего, он задумал освободить от прута руки арестантов. И сконструировал облегченные кандалы. Обычные каторжные весили 5 фунтов. Доктор облегчил до 3 фунтов, к тому же их можно было поддевать к поясу. В этих кандалах можно было свободнее идти. Арестанты назвали их “гаазовскими”. Но и тут доктор встретил сопротивление. Где взять эти “гаазовские кандалы”? Тогда он за свой счет создал кузницу для изготовления кандалов. А князь Голицын своей властью всех поступавших из 24 губерний арестантов приказал перековывать и уже в таком виде отправлять по этапу в Сибирь. Таким образом, вопреки сопротивлению службы охраны, прут оказался уничтоженным. “Так, — писал современник, — серьезно задумался над страданиями людей среди общего жестокого равнодушия уроженец чужой страны”. Однако в 1844 году умер князь Голицын. Все дело облегчения участи арестантов, перековки их в Москве могло погибнуть. Тогда доктор Гааз, чтобы обратить внимание царя “на прут”, написал горячее письмо прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV, умоляя короля обратить внимание на это своей сестры, жены Николая I. Только тогда дело завершилось в пользу доктора и к негодованию петербургских чиновников, называвших Гааза “утрированным филантропом”.
    Назначенный секретарем Тюремного комитета, доктор Гааз со всей немецкой основательностью относился к своим обязанностям. В течение 25 лет было всего 293 заседания комитета, и только один раз он отсутствовал. Комитет, кроме всего прочего, выполнял функции комиссии о помиловании. В юридической практике того времени была такая новелла — “оставлении в подозрении”. При отсутствии собственного признания и узаконенного числа свидетелей следователь не передавал дело в суд, но фактически лишал человека всех прав и отправлял в ссылку.
    В документах комитета есть 142 ходатайства доктора о помиловании или пересмотра дела. Председателем комитета был митрополит Филарет, всемогущий иерарх, перед которым дрожала вся Москва. Был он крутого нрава, не терпел возражений. Председателю надоедали постоянные ходатайства Гааза о помиловании “невинно осужденных”.
    — Вы все говорите о невинно осужденных, — сказал митрополит, — таких нет. Если вынесен законный приговор и человек подвергнут надлежащей каре, значит, он виновен.
    — Да вы, владыко, о Христе забыли! — вскочил доктор.
    Повисла тягостная тишина, все ждали вспышки. Однако митрополит опустил голову, минуты шли тягостно — никто еще не решался так дерзить митрополиту. Наконец, тот поднял голову и сказал:
    — Нет, Федор Петрович, не я забыл о Христе. Это Христос забыл меня...
    Доктор не останавливался ни перед чем, для него не было злодеев и душегубов, а лишь люди, которые нуждались в помощи. “Необходимо, — говорил он, — справедливое отношение к виновному, сострадание к несчастному, призрение больного”.
    В 1839 году он собрал 11 случаев отказа рассмотреть его ходатайства Комитетом и написал прямо к царю. Ему ответили, что обращаться надо “куда следует”, а не к персоне государя. А через некоторое время Московский тюремный замок посетил Николай I. Тому сказали: доктор Гааз самовольно задерживает приговоренных к ссылке, а это “против правил”. Царь, любивший во всем порядок, резко упрекнул доктора. Гааз ответил непочтительно. Николай нахмурился. Тогда доктор пал на колени. Николай Павлович, знавший Гааза, поднял его: “Полно, Федор Петрович, я на тебя не сержусь”. “Не за себя, государь, хлопочу, а за семидесятилетнего старика, который по дряхлости не может идти в Сибирь. И за двух сестер, молодых девушек, ссылаемых туда же. Они неразлучны, но одна заболела, ее оставляют, а другую ссылают. Больная просит, чтобы и ее отправили, лишь бы не разлучаться”. Теперь император бросил гневный взгляд уже в сторону свиты...
    “Тюремный доктор” был бесстрашен перед царями. Но был бессилен перед вязкой бюрократической волокитой, которая губила все его начинания. И ему приходилось жертвовать всем, чтобы нести добро людям. Он добивался ремонта больничной палаты при тюрьме, ему отпускали 400 рублей, но работы обошлись в 470. И ничто не могло подвигнуть начальство на покрытие разницы — доктор докладывал свои...
    В преступнике, сколько бы тяжкие дела он ни совершил, Федор Петрович видел человека, больного душой. Не сумасшедшего, а именно больного. Тесно общаясь с ними, доктор видел, с какой жадностью эти отверженные тянутся к слову Божьему. Он пошел с ходатайством к церковным властям о печатании и раздаче ссылаемым Евангелия и брошюр духовного поучительства. Церковные власти, конечно, приветствовали это, но ничего не делали. Гааз на собственные средства стал покупать книги, вовлек в это дело богатых купцов. Только один из них на 30 тысяч рублей купил 54 тысячи азбук и 11 тысяч Евангелий. За свой счет Гааз издал в 1841 году книжку “А.Б.В. христианского благочиния (А.Б.В. — азбука) и об оставлении бранных слов и выражений”...
    И понятно, почему быстро исчезла карета с белыми лошадьми, с молотка пошла суконная фабрика, продано процветающее некогда имение и пришлось хоронить одинокого доктора-чудака за счет полиции...
    Но хоронить его вышла вся Москва. Своей семьи “тюремный доктор” не имел. Он навсегда оказался обрученным с “самыми последними”.

    Узнав о смерти своего любимого доктора, каторжане на Нерчинских рудниках приобрели на свои деньги икону святого Феодора Стратилата.

    На центральной аллее Введенского (Немецкого) кладбища стоит могучий серый камень, на нем — большой крест из красного гранита. Вокруг могилы ограда из кандалов. Могила всегда в цветах. На памятнике выбиты его знаменитые слова, которым он сам следовал всю жизнь:

    СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!
  5. Nataly
    Nataly
    Великий философ и этик, соединивший в 20 веке все этические учения в одно - ЭТИКА БЛАГОГОВЕНИЯ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ, Альберт Швейцер сказал: « Не из чувства доброты по отношению к другому я кроток, миролюбив, терпелив и приветлив. Я таков потому, что в этом поведении обеспечиваю себе глубочайшее самоутверждение».

    В автобиографии, вышедшей в 1931, Швейцер писал: «Однажды утром в Гюнсбахе я сказал себе, что до тридцати лет считаю себя вправе читать проповеди, заниматься наукой и музыкой, но после этого рубежа посвящу себя непосредственно служению людям».

    Альберт Швейцер



    Альберт Швейцер родился в Кайзерсберге (Верхний Эльзас, принадлежавший в те годы Германии; ныне — территория Франции), в семье бедного протестанского пастора Луи Швейцера и его жены Адели, урождённой Шиллингер, также дочери пастора. В 18841885 гг. Альберт учился в реальном училище в Мюнстере, затем в гимназии в Мюльхаузене (18851893).
    В октябре 1893 года Швейцер поступает в Страсбургский университет, где изучает одновременно теологию, философию и теорию музыки.
    В 18941895 годах — солдат в германской армии, при этом продолжает посещать лекции по философии. Осенью 1898 — весной 1899 гг. Альберт Швейцер живет в Париже, слушает лекции в Сорбонне, пишет диссертацию о Канте, берет уроки органа и фортепьяно, летом 1899 года продолжает свои учёные занятия в Берлине и к концу года защищает в Страсбурге диссертацию и получает степень доктора философии, а в 1900 г. ещё и звание лиценциата теологии. В 1901 году выходят первые книги Швейцера по богословию — «Проблема Тайной вечери, анализ, основанный на научных исследованиях девятнадцатого века и на исторических отчетах» и «Тайна мессианства и страстей. Очерк жизни Иисуса», весной 1902 г. он начинает преподавать на богословском факультете Страсбургского университета. В 1903 году на одной из своих проповедей знакомится со своей будущей женой Еленой Бреслау.
    В 1905 году Швейцер принимает решение посвятить остаток жизни медицине и становится студентом медицинского факультета того же Страсбургского университета, одновременно продолжая свои научные труды: в 1906 году выходит его теологическое исследование о поисках «исторического Иисуса» под названием «От Реймаруса до Вреде» и эссе о немецком и французском органостроении, он впервые едет на гастроли в Испанию. В 1908 году выходит его расширенный и переработанный немецкий вариант «Баха». Он принимает активное участие в работе органной секции венского конгресса Международного музыкального общества. В 1911 году сдает экзамены на медицинском факультете и выпускает в свет книгу о мистицизме апостола Павла. В 1912 году женится на Елене Бреслау. В 1913 году заканчивает диссертацию на тему «Психиатрическая оценка личности Иисуса» и получает степень доктора медицины.
    26 марта1913 Альберт Швейцер вместе с женой, окончившей курсы медицинских сестер, отправляется в Африку. В небольшом селении Ламбарене (провинция Габон французской колонии Французская Экваториальная Африка, позднее — Республика Габон) на собственные скромные средства он основывает больницу. В годы Первой мировой войны его вместе с женой, как немецких подданных отправляют во французские лагеря. В 1918 — освобожден по обмену на французских военнопленных. 14 января 1919 года в день своего рождения сорокачетырехлетний Швейцер становится отцом — Елена родила ему дочь Рену. В 1919—1921 годы работает в городской больнице в Страсбурге, выступает с органными концертами в крупнейших городах Европы. В 1920—1924 годах он читает лекции в Швеции и других европейских странах, становится почетным доктором Цюрихского университета. Гастроли и лекции позволили доктору Швейцеру рассчитаться с военными долгами и собрать некоторые средства на восстановление больницы в Ламбарене. А в 1923 году выходит его главное философское сочинение «Философия культуры» в 2-х томах.


    В феврале 1924 года Швейцер вернулся в Африку, принявшись за строительство разрушенной больницы. Из Европы прибыло несколько врачей и медсестер, работавших безвозмездно. К 1927 новая больница была построена и в июле Швейцер вернулся в Европу, вновь занявшись концертной деятельностью и чтением лекций.
    В 1928 Альберту Швейцеру была присуждена Франкфуртская премия Гете, на средства от которой был построен дом в Гюнсбахе, ставший местом отдыха персонала больницы Ламбарене. В 1933—1939 годах он работает в Африке и периодически посещает Европу для чтения лекций, органных концертов, издательства своих книг. В это время несколько европейских университетов присуждают ему почетные докторские степени. После начала Второй мировой войны Швейцер остался в Ламбарене и только в 1948 смог вернуться в Европу. В 1949 по приглашению Чикагского университета посетил США. В 1953 году Швейцер стал лауреатом Нобелевской премии мира 1952 года, а на полученные средства построил рядом с Ламбарене деревушку для прокаженных. В апреле 1957 Швейцер выступил с «Обращением к человечеству», призвав правительства прекратить испытания ядерного оружия. В мае 1957 года умирает Елена Бреслау — жена и соратница Альберта Швейцера.
    После того как Швейцер в 1959 навсегда уехал в Ламбарене, больничный городок стал местом паломничества множества людей со всего мира.



    До самых последних своих дней он продолжает принимать пациентов, строить больницу и выступать с воззваниями против ядерных испытаний.Часто девственные леса, окружавшие Ламбарене, оглашались звуками прелюдий и фуг Баха, исполняемыми на фисгармонии. Умер Альберт Швейцер 5 сентября 1965 в Ламбарене и похоронен под окнами своего кабинета рядом с могилой жены. Больница, основанная доктором Швейцером, существует до сих пор, и по-прежнему принимает и исцеляет всех нуждающихся в помощи.


    Швейцер-музыкант





    На рубеже XIX—XX веков Швейцер был известен как органист и музыковед. Ещё в годы учения в Париже он удивлял своего учителя Шарля Мари Видора размышлениями о хоральных прелюдиях Баха с точки зрения особенностей отражения в них тех библейских сюжетов, к которым соответствующий хорал отсылает, — для музыковедения того времени этот подход был совершенно нехарактерен. Вообще Швейцер более всего интересовался баховским наследием и отражением в нём баховской религиозности. Выработанный Швейцером стиль исполнения баховских органных пьес, основанный на простоте и аскетизме, был обобщён им в книге «Иоганн Себастьян Бах» (1904, расширенное издание 1908); кроме того, вместе с Видором он подготовил новое издание полного собрания органных произведений Баха. В 1906 г. Швейцер писал о современном состоянии органного исполнительства в Европе, предвосхищая последовавший поворот от романтической интерпретации инструмента к его барочным корням.



    Швейцер-гуманист

    Живя такой жертвенной жизнью, он никогда никого не упрекал. Наоборот, очень жалел людей, которые не могут в силу обстоятельств посвятить свою жизнь другим. И всегда призывал таковых пользоваться любой возможностью делать добро. «Нет человека, которому бы не представился случай отдать себя людям и проявить тем самым свою человеческую сущность. Спасти свою жизнь может всякий, кто использует любую возможность быть человеком, делая что-нибудь для тех, кто нуждается в помощи — какой бы скромной ни была его деятельность». И вообще Швейцер считал, что человек не вправе судить никого, кроме себя, и единственное, чем он может проповедовать — это его образ жизни.

    Цитаты

    «Я — жизнь, которая хочет жить, в гуще других жизней, которые хотят жить».

    «Цель человеческой жизни — служение, проявление сострадания и готовность помогать людям».

    «Чем глубже мы заглядываем в природу, тем больше мы понимаем, что она исполнена жизни, и тем основательнее узнаем, что вся жизнь — это великая тайна и что мы тесно связаны со всеми явлениями жизни в природе».

    «Личный пример — не просто лучший метод убеждения, а единственный».

    «Судьба всякой истины — сначала быть осмеянной, а потом уже признанной».

    «У правды нет урочного часа. Ее время всякий раз наступает тогда и только тогда, когда она оказывается самой несвоевременной.»

    «Человек овладевает природой, еще не научившись владеть собой».

    «Любовь нельзя ограничить системой правил и предписаний: приказы любви абсолютны».

    «Мои знания пессимистичны, но моя вера оптимистична».

    «Знать друг друга — не значит знать друг о друге все; это значит относиться друг к другу с симпатией и доверием, верить друг другу. Человек не должен вторгаться в чужую личность».

    «Этика — это безгранично расширенная ответственность по отношению ко всему живущему»
    .
    «Цивилизация — это такая прекрасная идея, что кто-то должен начать ее осуществление».

    «Ошибается тот, кто считает себя христианином лишь потому, что ходит в церковь».

    «Нет более высокой религии, чем служение человечеству. Величайшее кредо — труд ради общего блага».

    «Идеал культурного человека есть не что иное, как идеал человека, который в любых условиях сохраняет подлинную человечность».

    «Истинная этика начинается там, где перестают пользоваться словами».

    «То, что обычно считается оптимизмом, — не более как естественная или приобретенная способность видеть вещи в розовом свете».

    «Абстракция — это смерть для этики, ибо этика есть живое отношение к живой жизни».

    «Постоянная доброта может творить чудеса. Подобно тому, как солнце может растопить лед, так и доброта изгоняет непонимание, недоверие и враждебность».

    «Этическое — это нечто большее, чем не-эгоистическое!».

    «Мы рождаемся из жизней других людей. Мы обладаем способностью вызвать к существованию другие жизни».

    «Единственный выход из убогого существования для человека заключается в том, чтобы стать достойным доверия другого человека».

    «Человек, отныне ставший мыслящим, испытывает потребность относиться к любой воле к жизни с тем же благоговением, что и к своей собственной. Он ощущает другую жизнь как часть своей. Благом считает он сохранять жизнь, помогать ей; поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию; злом — уничтожать жизнь, вредить ей, подавлять жизнь, способную к развитию. Это и есть главный абсолютный принцип этики».

    «Чтобы быть счастливым, надо всего лишь иметь хорошее здоровье и плохую память"

    Сочинения



    • «Философия религии Канта» (1899; диссертация),
    • «Проблема Тайной вечери, анализ, основанный на научных исследованиях девятнадцатого века и на исторических отчетах» (1901),
    • «Тайна мессианства и страстей. Очерк жизни Иисуса» (1901),
    • «Вопрос об историчности Иисуса» (1906),
    • «И. С. Бах — музыкант и поэт» и «Иоганн Себастьян Бах» (первое издание — J.S.Bach, musicien- poète, на французском языке в 1905; второе расширенное издание — Johann Sebastian Bach, на немецком языке в 1908г.
    • «От Реймаруса до Вреде» и «История исследования жизни Иисуса» (первое издание — Von Reimarus zu Wrede в 1906; второе издание — Geschichte der Leben-Jesu-Forschuung в 1913),
    • «Психиатрическая оценка личности Иисуса» (Die psychiatrische Beurteilung Jesu, 1913, диссертация),
    • «Этика сострадания». Проповеди. (1919)
    • «Между водой и девственным лесом» (Zwischen Wasser und Urwald, 1921),
    • «Из моего детства и юношества» (Aus meiner Kindheit und Jugendzeit, 1924),
    • «Упадок и возрождение культуры. Философия культуры. Часть I.» (Verfall und Wiederaufbau der Kultur. Kulturphilosophie. Erster Teil, 1923),
    • «Культура и этика. Философия культуры. Часть II.» (Kultur und Ethik. Kulturphilosophie. Zweiter Teil, 1923),
    • «Христианство и мировые религии» (Das Christentum und die Weltreligionen, 1924),
    • «Письма из Ламбарене» (1925—1927),
    • «Строительное искусство немецких и французских органов» (Deutsche und französische Orgelbaukunst und Orgelkunst, 1927),
    • «Отношение белых к цветным расам».
    • «Мистика апостола Павла» (Die Mystik des Apostels Paulus; 1930),
    • «Из моей жизни и моих мыслей» (Aus meinem Leben und Denken; автобиография; 1931),
    • «Религия в современной культуре»(1934),
    • «Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика» (Die Weltanschauung der indischen Denker. Mystik und Ethik; 1935),
    • «О положении нашей культуры» (1947),
    • «Гёте. Четыре речи» (1950),
    • «Философия и движение в защиту животных» (1950),
    • «Идея Царства Божия в эпоху преобразования эсхатологической веры в неэсхатологическую» (1953),
    • «Проблема мира в современном мире». Нобелевская речь. (1954),
    • «Проблема этики в ходе развития человеческой мысли». (1954—1955),
    • «Африканские истории» (Afrikanische Geschichten, 1955),
    • «Мир или атомная война» (Peace or atomic war, ) «Воспитатель человечества - Толстой» (1960),
    • «Гуманность» (1961, опубликована в 1966)
  6. [ИскрА]
    [ИскрА]
    Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна

    1891 – 1945
    Современный литературный справочник указывает что Е.Ю. Кузьмина-Караваева «поэтесса, философ, публицист, общественно-религиозный деятель. Детские годы ее прошли на юге России (Анапа, Ялта). После неожиданной кончины отца уехали с матерью в Санкт-Петербург. По окончании частной гимназии училась на философском отделении Бестужевских курсов. В 1910 году Елизавета Юрьевна вышла замуж за Д. В. Кузьмина-Караваева... входила в «Цех поэтов», издавший ее первую книгу стихов «Скифские черепки» (1912 год), в которой отразились детские впечатления, наблюдения за археологическими раскопками крымских курганов. Книга была замечена критикой... Дружила с Ахматовой, с Городецким, посещала заседания знаменитой «башни» Вяч. Иванова, гостила в Коктебеле у Волошина... Длительное время находилась под влиянием поэзии и личности Блока. Ей адресовано стихотворное обращение поэта: «Когда Вы стоите на моем пути,/ Такая живая, такая красивая...» Многие годы они состояли в переписке... Кузьмина-Караваева была первой женщиной заочно изучавшей богословие в Петербургской Духовной академии.
    Как член партии эсеров после Февральской революции 1917 года стала городской головой Анапы... В 1919 году эмигрировала из России через Константинополь в Белград вместе со своим вторым мужем Д.Е. Скобцовым-Кондратьевым, казачьим деятелем, писателем.
    С 1923 года жила в Париже. Под псевдонимом Юрий Данилов опубликовала автобиографический роман о годах революции и гражданской войны «Равнина русская: хроника наших дней». В издательстве «ИМКА-Пресс» вышли два ее сборника жития святых «Жатва духа» (1927). Восемь житий написаны о беспредельной, порой парадоксальной любви к человеку, о принятии на себя чужого греха... В 1929 году в Париже вышел ряд ее небольших книг: «Достоевский и современность», «Миросозерцание Вл. Соловьева», «Хомяков».
    Назначенная разъездным секретарем Русского студенческого христианского движения, она с 1930 года вела миссионерскую и просветительскую деятельность среди русских эмигрантов в разных городах Франции...
    В 1932 году, после церковного развода с мужем, стала монахиней, приняв при постриге (его совершил глава Русской Православной церкви за рубежом митрополит Ев-логий) имя Марии - в честь Марии Египетской. С тех пор выступала в печати под именем: монахиня Мария, мать Мария. В 1937 году вышел сборник «Стихи», автор - монахиня Мария-Свое монашеское призвание видела в деятельной любви к ближним, прежде всего в помощи бедным... Оставшись работать в миру, оказывала поддержку людям, опускаясь на самое дно эмигрантской жизни. В середине 30-х годов она основала в Париже небольшой центр социальной помощи - братство «Православное дело», ставшее местом встречи многих писателей и философов. В числе основателей были митрополит Евлогий, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, К. В. Мочульский и другие.
    Кузьмина-Караваева организовала общежития и санаторий для туберкулезных больных. На улице Лурмель в Париже ею была оборудована церковь, в устройство которой она вложила свои художественно-декоративные, живописные и рукодельные способности: выполняла роспись стен и стекол, вышивала гладью панно. Боролась с горем и злом в мире, не щадя себя, сгорая на костре самопожертвования, чувствуя в этом свою особую дорогу, ниспосланный ей крест...
    После оккупации Парижа сотни евреев обращались к матери Марии за помощью и убежищем. Им выдавали документы, свидетельства о принадлежности к православному приходу на улице Лурмель, укрывали, отправляли в провинцию. Во время массового еврейского погрома 1942 года, когда тысячи евреев, включая детей, были загнаны на стадион, Кузьмина-Караваева пробралась туда и спасла нескольких детей. О необходимости сопротивления она писала в статье «Размышления о судьбах Европы и Азии».
    9 февраля была арестована за укрывательство евреев и отправлена в концлагерь Равенсбрюк. Мать Мария погибла в газовой камере.
    В 1947 году под именем матери Марии вышел посмертный сборник «Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере Равенсбрюк», изданный ее бывшим мужем Скобцовым... Главный мотив лирики - с Богом не страшны ни грядущая смерть, ни мучения... Подвижнический облик матери Марии раскрывают, в числе других, воспоминания ее матери, которая приводит прощальные слова дочери, сказанные ею в лагере: «Мое состояние - это то, что у меня полная покорность к страданию... если я умру, в этом я вижу благословение свыше. Самое тяжелое и о чем я жалею, что я оставила свою престарелую мать одной».
    «Обществом друзей матери Марии» и С. Б. Пиленко (мать монахини - Г. И.) в 1949 году в Париже был издан второй посмертный сборник «Стихи».
    Вот такая большая энциклопедическая выписка. Пока ее выписывал, все хотелось перейти на стихи матери Марии - в них живет ее душа. Помню, с каким восторгом я читал ее стихотворение, написанное уже в эмиграции, но совершенно русское, вольное, высокое:
    Не помню я часа Завета,
    Не знаю Божественной Торы,
    Но дал Ты мне зиму и лето,
    И небо, и реки, и горы.
    Не научил Ты молиться
    По правилам и по законам –
    Поет мое сердце, как птица,
    Нерукотворным иконам.
    Росе, и заре, и дороге,
    Камням, человеку и зверю.
    Прими, Справедливый и Строгий,
    Одно мое слово: я верю.
    Это из книги 1937 года «Стихи». Она тогда уже была монахиней. Могла, да она и умела, много чего нафилософствовать, обращаясь к Богу. Нет. Она следует заветам русских старцев, говоривших: где просто - там ангелов до ста. Все здесь просто. Она даже признается, что и молиться-то как следует, может быть, не умеет. Но умеет благодарить Бога и знает точно, что ВЕРИТ. И это самое главное. А благодарит она Бога, в том числе, и за те «лета» в бежецких краях.
    Собирала колосья в подол, Шла по жнивью чужому босая, Пролетала над избами сел Журавлей вереница косая...
    В энциклопедическом тексте только штрихи и факты ее судьбы. А вот если задуматься над этими фактами... Девочка юная попадает из провинции в Петербург, выходит замуж за человека, который вращается в самом высоком светском обществе (Кузьмин-Караваев был вхож во все салоны). Блок, Розанов, Вяч. Иванов, Белый, Ахматова, Гумилев, Ремизов, Мережковский... Кого только не было вокруг. И все самые громкие, самые модные. Голова должна была кругом пойти.
    Но она быстро во всем разобралась. Она увидела, прежде всего, огромный разрыв между этой интеллигенцией и народом. Она потом эти свои чувства так опишет: «Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоты - в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую поэзию своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле мы были гражданами Вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка. Мы были последним актом трагедии - разрыва народа и интеллигенции».
    Отсюда пошли народнические настроения Кузьминой-Караваевой. Она даже с мужем разрывает, чтобы круто поменять свою жизнь. Уезжает опять в провинцию, ближе «к земле», в родную Анапу.
    В Анапе она влюбилась, родила дочь, назвала ее Гаяной, что в переводе - земная.
    Потом у нее родятся от Скобцова еще сын Юрий и дочь Настя, которая умерла в раннем возрасте. У постели умирающей дочери мать Мария записала: «О чем и как не думай - большего не создать, чем три слова: «Любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть ».
    Сын Юрий был арестован за день до ареста матери и погиб в лагере. Ему предложили службу в армии Власова, но он отказался. Его повезли в Бухенвальд, потом - в лагерь Дора, где строили под землей ракеты ФАУ-2. Там погибали все.
    Дочь Гаяна в 1935 году вернулась в СССР и через год скоропостижно скончалась в Москве.
    Пройдя через переосмысление жизни, через многие страдания, Кузьмина-Караваева приходит к Богу. Хорошо знавший мать Марию К.В. Мочульский вспоминает ее слова: «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, а другого пути нет... На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят».
    И в своих последних стихах она писала:
    До свиданья, путники земные...
    Будем скорбно вспоминать в могиле,
    Как мы много не договорили,
    И не дотрудились, и не долюбили...
    Как от многого мы отвернулись,
    Как мы души холодом пронзили,
    Как в сердца мы острие вонзили,
    Будем скорбно вспоминать в могиле.
    До свиданья, названные братья,
    Будем скорбно вспоминать в могиле,
    Как мы скупо и несмело жили,
    Как при жизни жизнь свою убили.
    Есть две версии гибели матери Марии. По одной она была по состоянию здоровья при очередной «селекции» отобрана в газовую камеру. А по другой версии она сама вступила в группу отобранных, заменив собой одну из заключенных. При этом она выкрикнула, ободряя остальных: «Я не верю в газовую камеру».
    Впоследствии узницы лагеря Равенсбрюк, французские коммунистки, написали: «Таким образом мать Мария добровольно пошла на мученичество, чтобы помочь своим товаркам умереть».
    Исследователи жизни и творчества матери Марии больше склоняются к второй версии. Н. Осьмаков пишет: «Трагический конец матери Марии во второй версии более чем вероятен, он вполне соответствует всей ее подвижнической жизни, ее безграничной любви к ближнему — основе ее религиозности. Задолго до этого, еще 31 августа 1934 года, она оставила в записной книжке такую многозначительную запись: «Есть два способа жить. Совершенно законно и почтенно ходить по суше - мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия - и начинаешь тонуть». Несомненно, что она придерживалась второго из названых «способов» жить, когда почти каждый день становится испытанием крепости ее веры, готовности безропотно нести тяжкий крест сострадания и святой, бескорыстной любви к ближнему. И это превращало ее жизнь в подвиг».
    Будущая мать Мария, когда приезжала в Борисково, ходила на службы во Владимирскую церковь в селе Толстиково.
    На месте бывшего барского дома в наши дни построили Борисковскую участковую больницу. Сохранился старый парк, но он очень запущен.
    Дом раньше был двухэтажный, с большим залом на первом этаже, с библиотекой со старинными книгами и картинами. Комнаты были обставлены мебелью карельской березы и красного дерева.
    У Кузьминой-Караваевой был очень выдающийся дед -Дмитрий Васильевич Пиленко. Из запорожских казаков. Участвовал в покорении Кавказа, в 33 года произведен в полковники, в 34 года - начальник штаба Кубанского казачьего войска. В 37 лет назначен начальником Черноморского округа и произведен в чин генерал-майора.
    За отличную службу получил в вечное и потомственное пользование участок земли в 2 500 десятин. Здесь он посадил сразу 8 тысяч фруктовых деревьев и виноград. Основал два имения, одно из которых до сих пор широко известно - Джемете, это и сейчас крупнейшее виноградарское хозяйство.
    Д.В.Пиленко сыграл важную роль в создании на юге двух новых городов — Новороссийска и Анапы. Он лично создавал проекты. Сын Дмитрия Васильевича, отец матери Марии, наследовал имения и тоже занялся виноградарством. В 1905 году он даже был назначен директором знаменитого Никитского ботанического сада и директором училища виноградарства и виноделия.
    Скончался отец неожиданно в 1906 году. Смерть эта настолько потрясла дочь, что она в какой-то момент разуверилась в Боге. Она потом вспоминала ход своих мыслей: «Эта смерть никому не нужна. Она — несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то значит и вообще Бога нет».
    Вот такие были мысли по смерти отца. И какое потом было духовное обретение.
    Несколько слов о матери Марии. Софья Борисовна Пиленко (урожденная Делоне) по материнской линии происходила из самого старинного на Руси аристократического рода Рюриковичей, князей Дмитриевых-Мамонтовых. Корни ее были связаны с тверской землей.
    Ее дядя владел деревней Колесники, которая находится рядом с Подобино в Бежецком уезде. Отец ее одно время был старшим окружным врачом Бежецкого и Весьегонского уездов.
    Софья Борисовна была литературно одаренной женщиной, сочиняла стихи. Вела хозяйство. В эмиграции во всем помогала дочери. Была большой русской патриоткой, хотя дед ее был французом.
    Скончалась она на сотом году жизни - в доме отдыха, основанном матерью Марией.
    Похоронена на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
    Когда-то наш великий поэт Александр Блок посвятил Кузьминой-Караваевой такое стихотворение:
    Когда вы стоите на моем пути,
    Такая живая, такая красивая,
    Но такая измученная,
    Говорите все о печальном,
    Думаете о смерти,
    Никого не любите
    И презираете свою красоту –
    Что же? Разве я обижу вас?
    О, нет! Ведь я не насильник,
    Не обманщик и не гордец,
    Хотя много знаю,
    Слишком много думаю с детства
    И слишком занят собой.
    Ведь я - сочинитель,
    Человек, называющий все по имени,
    Отнимающий аромат у живого цветка.
    Сколько ни говорите о печальном,
    Сколько ни размышляйте о концах и началах,
    Все же я смею думать,
    Что вам только пятнадцать лет.
    И потому я хотел бы,
    Чтобы вы влюбились в простого человека,
    Который любит землю и небо
    Больше, чем рифмованные и нерифмованные
    Речи о земле и небе.
    Право, я буду рад за вас,
    Так как — только влюбленный
    Имеет право на звание человека.
    6 февраля 1908 года
    Блок увидел в пятнадцатилетней девушке очередного мотылька, летящего на пламя бесконечных высокопарных умствований и салонных исканий. Он советует ей стать естественной, быть ближе «к земле», влюбиться в нормального человека и просто жить. Он их столько насмотрелся, этих салонных див.
    Он советует ей влюбиться...
    Она последует этому совету своего любимого поэта, но пойдет еще дальше. Для нее слово ЛЮБИТЬ обретет религиозный смысл. И любовь ее к людям станет подлинно святой.
    Может быть, когда-нибудь она будет канонизирована Русской Православной церковью.
    В светском плане наше правительство признало заслуги матери Марии и посмертно наградило орденом Отечественной войны.

    По материалам книги Геннадия Иванова - "Знаменитые и известные Бежечане"

    ::: © XXI Информационный сайт города Бежецк :::
  7. Nataly
    Nataly
    Спасибо, [ИскрА]!, А то я уж совсем отчаялась получить ответ! Вы затронули такую потрясающую тему!!! Личность матери Марии - совершенно фантастическая!
    Канонизирована Константинопольским патриархатом как преподобномученица 16 января 2004 года.

  8. Nataly
    Nataly









    Доктор Януш Корчак (Генрик Гольдшмит) был писателем, педагогом, создателем оригинальной системы воспитания и опекуном детей, которым он остался верен до конца. Не желая оставить сирот, о которых он заботился в Варшавском гетто, когда фашисты обрекли их на смерть, Корчак отверг возможность личного спасения. 6 августа 1942 года он вместе с воспитанниками своего Дома Сирот был отправлен в Треблинку и погиб вместе с ними.


    ПОСЛЕДНИЙ УРОК СТАРОГО ДОКТОРА

    ПОЧТИ 70 ЛЕТ НАЗАД ЯНУШ КОРЧАК И ДВЕСТИ ЕГО ВОСПИТАННИКОВ БЫЛИ СОЖЖЕНЫ В ГАЗОВОЙ КАМЕРЕ В ЛАГЕРЕ СМЕРТИ ТРЕБЛИНКА


    Пусть мы дымом растаем
    над адовым пеклом,
    Пусть тела превратятся
    в горящую лаву,
    Но дождем, но травою,
    но ветром, но пеплом,
    Мы вернемся, вернемся,
    вернемся в Варшаву!


    А.Галич, «Кадиш»


    …Они вернулись. В Варшаве установлен памятник Янушу Корчаку, гениальному педагогу, казненному в Треблинке вместе со своими учениками из детского дома.

    Не нова и не оригинальна мысль о свободе выбора, который каждый из нас осуществляет ежедневно. У Януша Корчака был выбор, по свидетельству Игоря Неверли, его бывшего секретаря и сотрудника, он мог спастись и выйти из гетто в любую минуту. Для него сняли комнату, приготовили документы. «Однако когда я зашел к нему, — вспоминает Неверли, — имея пропуск на два лица — техника и слесаря водопроводно-канализационной сети, он взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он не ждал от меня такого предложения… Смысл ответа доктора был такой… не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и газовой камере?»


    Такие люди встречаются, к сожалению, крайне редко, и именно поэтому мы должны о них помнить.


    Афоризм Януша Корчака: «Вы говорите: дети меня утомляют. Вы правы. Вы поясняете: надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься. Ошибаетесь. Не от того мы устаем, а от того, что надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться. Чтобы их не обидеть».
    …Генрик Гольдшмидт (настоящее имя Януша Корчака) родился в 1878 году в ассимилированной еврейской семье. Отец его был известным в Варшаве адвокатом, и обеспеченной интеллигентной семье были присущи все внешние атрибуты успешности: красивая квартира, прислуга… Ребенка тщательно оберегали от забот, однако вскоре, когда ему исполнилось одиннадцать лет, семью постигло несчастье: отец, добрый и талантливый человек безнадежно заболел душевной болезнью. Его поместили в больницу, откуда он уже не вернулся.
    В течение семи лет его болезни семья окончательно обеднела, исчезли квартира с прислугой, пришлось переехать жить в бедный район. Генрик, окончив школу и продолжив учебу на медицинском факультете Варшавского университета, занимался репетиторством, дабы обеспечивать мать и сестру. На рубеже столетий он превращается в Януша Корчака, автора множества замечательных произведений: повестей «Дети улицы» (1901), «Дитя гостиной» (1906), «Моськи, Иоськи и Срули» (1910), «Король Матиуш 1» (1923), множества новелл и основных педагогических трудов — «Как любить ребенка» (1914) и «Право ребенка на уважение» (1929).
    В 1923 году Корчак начинает врачебную практику в небольшой детской больнице Варшавы. Во время русско-японской войны 1904 — 1905 годов он — военный врач. В 1907 году во время каникул Корчак отправляется воспитателем в детский лагерь. Фактически с начала 10-х годов прошлого столетия он работает в приюте для еврейских сирот. С этим Домом сирот Корчак будет связан до конца жизни. В своем раннем произведении «Исповедь мотылька» (1914) он написал: «Реформировать мир — это значит реформировать воспитание». Я.Корчак всегда предостерегал от абсолютизации явлений и обобщений, ведь в процессе воспитания речь идет о конкретном ребенке, который требует индивидуального подхода. Необходимо отслеживать поведение ребенка в процессе развития и всех перемен, с ним происходящих, и уже исходя их этого вырабатывать наиболее эффективные приемы воспитания. Сам же процесс воспитания должен быть подчинен идее положительного развития, как физического, так и духовного здоровья.
    Главная идея педагогических систем Януша Корчака — это абсолютная ценность детства. «Те, у кого не было безмятежного, настоящего детства, страдают всю жизнь». Ребенок по Корчаку — это сто масок, в сфере инстинктов — это смутные эротические предчувствия, в сфере чувств он превосходит взрослого, у него нет тормозов. В сфере же интеллекта, ребенок не уступает взрослому, просто ему не хватает опыта. «Вот почему взрослый часто бывает ребенком, а ребенок — вполне зрелым человеком. Остальные различия объясняются тем, что он не зарабатывает и, будучи на иждивении, вынужден подчиняться». Корчак отмечал, что причиной унижения ребенка является лживая, проникнутая лицемерием система воспитания, которую взрослые не реформируют из простого чувства лени. Он подчеркивал, что нужно научить ребенка и отличать ложь, и ценить правду, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не только подчиняться, но и бунтовать. Ребенок нуждается в свободе, но «мы, взрослые, не можем изменить нашу жизнь, воспитанные в неволе, мы не можем дать ребенку свободу, потому что сами в оковах».
    Януш Корчак подчеркивал необходимость всестороннего изучения ребенка, необходимость узнать о нем как можно больше. И тут на него не могли не оказать влияния идеи позитивизма, активно распространявшегося в Польше того времени. Здесь можно вспомнить выдающихся представителей польского позитивизма психолога и педагога Яна Владислава Давида, писателя Болеслава Пруса, которые стали бесспорными авторитетами для Корчака и способствовали пробуждению в нем интереса к педагогике.
    Во всех своих начинаниях Корчак проводит линию на создание системы, построенной на научных принципах. Так, доска объявлений в Доме сирот потрясает обилием извещений, предупреждений и отчетов. Огромное внимание уделяется самовоспитанию, воспитанию самостоятельности и справедливости. Причем воспитателю отводится роль помощника. Доска для общения с детьми, почтовый ящик для переписки воспитанников с воспитателями, стенгазета, совместные заседания, товарищеский суд, для которого Корчак составил воспитательный кодекс. В суд дети могли жаловаться как друг на друга, так и на взрослых. Во вступлении к «Кодексу товарищеского суда» Корчак писал: «Если кто-то сделал что-нибудь плохое, лучше всего простить его. Если сделал плохое не нарочно, потому что не знал, что это плохо, теперь уже будет знать. Если сделал плохое не нарочно, в будущем будет осторожнее. Если сделал плохое, так как ему трудно привыкнуть, постарается больше не делать этого. Если сделал плохое потому, что его подговорили, больше не послушается. Если кто-то сделал что-нибудь плохое, лучше всего простить его, подождать, пока не исправится». Все решения суда были гласными, соблюдалась свобода высказываний, выбора судей, которыми были дети. Воспитатель же выступал в роли секретаря с совещательным голосом.
    На основе судебного совета был образован совет самоуправления, бывший и законодательным и исполнительным органом суда. Им разрабатывались принципы, регулирующие жизнь Дома сирот. В совет входили десять детей и воспитатель в качестве председателя и секретаря. Совет принимал решения, касавшиеся как всего коллектива, так и отдельных групп детей. Решения имели бессрочное или временное действие. Воспитательные функции выполнялись советом через проблемные комиссии (например, комиссия для проверки чистоты тетрадей и учебников), контролю и указаниям которых должны были подчиниться все воспитанники.
    На вершине детского самоуправления находился сейм, состоявший из 20 депутатов и избиравшийся раз в год путем общего голосования. Его задачей было принятие либо отклонение постановлений совета самоуправления, а кроме того, установление праздников и знаменательных дат в жизни дома, присуждение наград. Но, несмотря на огромные полномочия, самоуправление не заслоняло собой воспитателей. В Доме сирот действовал педагогический совет, который нес ответственность за цели и результаты обучения, направление воспитательной работы, за опеку над детьми.
    Следует отметить, что самоуправлением реформы Корчака не ограничились. Была введена система малых стимулов и импульсов самовоспитания. Это и «списки раннего вставания», и «списки драк», списки благодарностей и извинений, почтовые ящики, шкаф находок, «плебисциты доброты и антипатии», когда дети оценивали друг друга, тем самым устанавливая категории «гражданства». Шкала оценки отличалась многообразием вариантов, как-то: «товарищ», «жилец», «безразличный жилец», «обременительный новичок».
    Особое место в педагогических системах Януша Корчака занимал труд. Он писал: «Труд не позорит, а возвышает индивида до ранга человека. Он стремился привить детям любовь к труду, они обязаны были поддерживать чистоту, помогать на кухне, в библиотеке, в мастерских. За выполнение специальных работ детям выплачивались деньги («доходные дежурства»). Корчак всегда подчеркивал одинаковую ценность и полезность интеллектуального и физического труда. Эти принципы он пытался воплощать в жизнь и в Доме сирот, и в доме для польских детей в Прушкове, и в своих выступлениях на радио.
    Корчак много работал над развитием талантов детей. Огромное внимание уделял выработке волевых качеств.
    1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, и польское государство прекратило свое существование. Вскоре в Варшаве и других польских городах были организованы гетто. В 1940 году Дом сирот переселяется в Варшавское гетто. Ужасы жизни евреев в оккупированной столице требуют отдельного рассказа, отметим лишь, что началось планомерное уничтожение еврейского народа.
    В 1942 году в четырехэтажном доме на Хлодной улице Варшавского гетто, где расположился Дом сирот, шестидесятичетырехлетний врач, педагог и писатель Януш Корчак начал вести дневник. К этому времени на его попечении находилось двести детей, и вся педагогика, методология, философия и прочие премудрости свелись к одному вопросу: как достать двести килограммов картошки на небольшом каменном пятачке, куда согнали 370 тысяч евреев? Каждую субботу, как положено, Корчак взвешивал детей. «Час субботнего взвешивания — час сильных ощущений», — записал он в дневник. Дети катастрофически худели.
    К лету 1942 года у Корчака уже не было никаких сомнений в том, какое будущее ожидает его и детей. Вряд ли он знал о директиве штурмбаннфюрера СС Хефле, предписывавшей начать «выселение на восток» (то есть в концлагерь Треблинку), но по происходившему вокруг понимал, что немцы начали методичную и планомерную работу по уничтожению евреев. Смерть в эти месяцы превратилась для Корчака и его детей из абстрактной перспективы в близкую неизбежность. Дни Старого Доктора были заполнены с раннего утра до поздней ночи. Он писал письма с просьбой помочь детям хоть каким-нибудь продовольствием, чуть позже он взял на себя заботы о Доме подкидышей. «В помещении, рассчитанном на несколько сот, находилось несколько тысяч детей, — вспоминает один из очевидцев… — и доктор Корчак решил расчистить эти авгиевы конюшни».
    Мог ли он не думать о том, для чего спасает их? Мог ли он, пожилой человек, не склонный к самообольщению, не размышлять о том, какое будущее ждет его воспитанников? Дети и смерть — само сочетание этих слов заставляло его душу трепетать в отчаянии. Видение душегубки не раз возникает на страницах его дневника, но он оберегает детей, которых уберечь нельзя. Перед ним, всю жизнь готовившем детей для жизни, стоит вопрос, которого не может быть ни в одном педагогическом учебнике: как готовить детей к смерти? Говорить им правду или обманывать? Любое решение мучительно, но до поры до времени им двигал инстинкт воспитателя, заставлявший его делать то, что он делал всегда. «Пасмурное утро. Половина шестого. Будто и нормально начался день. Говорю Ганне (секретарю): - «Доброе утро». Она отвечает удивленным взглядом. Прошу: «Ну, улыбнись же!».
    Удивительная чистота и доброта этого человека не отступили перед лицом кошмарной действительности и грузом непосильной ответственности. Он оставался все тем же Старым Доктором, в душе которого не было ненависти даже к солдатам, охранявшим гетто. Основной принцип его педагогической деятельности — желание понять, проникнуть в душу — не изменял ему и тогда, когда он, поливая цветы, в окно наблюдал за часовым. «А может, в бытность свою штатским, он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кельне? А что он сделал бы, кивни я ему головой? Помаши дружески рукой? Может быть, он не знает, что все так, как есть? Он мог приехать лишь вчера, издалека…» — записывал он в дневник в тщетной надежде.
    Днем Корчак вел обыденную жизнь воспитателя и учителя, которая трудно поддается описанию, поскольку состояла из десятков ничего не значащих на первый взгляд событий и случаев. Он, как обычно, рассказывал детям истории и сказки, читал с ними книги, наполнял их время учебой и трудом. Старшие должны были заботиться о младших, все вместе — о порядке в Доме сирот. Сам он был одновременно повсюду — в столовой, в спальне и в классе. Был, как всегда, ровен и спокоен, действовал так, как будто и его, и детей ждет большое будущее. Однако под этой мифической крепостью, которую выстроил Старый Доктор, постепенно разверзался ад. Об этом он написал в дневнике, предаваясь чувству полнейшего отчаянья: «Какие страшные сны… Этой ночью опять мертвецы. Мертвые тела маленьких детей… В самом страшном месте опять просыпаюсь. Не является ли смерть таким пробуждением в момент, когда, казалось бы, уже нет выхода?»
    Дневник Януша Корчака — это книга, написанная человеком, прекрасно осознающим, что ему предстоит, и принявшим решение, изменить которое невозможно. Решение было простым — остаться с детьми. Когда он понял, что жизнь уже сложилась и судьба определена? Когда молодым врачом пришел в лазарет для детей из бедных семей? Когда основал Дом сирот? Самые главные решения накапливаются в душе незаметно и упорно, изо дня в день, из года в год, и потом «вдруг» наступает тот день, когда становится ясно — все уже решено, и поздно что-то менять. И вот Януш Корчак, автор веселых и мудрых книг, в которых он рассказывал миру о детях, пишет свою последнюю книгу в гетто. Он даже не надеется, что эти тоненькие тетрадки в голубых обложках избегут той судьбы, что уготована ему и детям. Он пишет не в назидание человечеству, а руководствуясь желанием в последние оставшиеся ему недели еще раз утвердиться в своем решении и своей вере. Вере в то, что человек имеет право быть самим собой — быть свободным, и возраст тут ни при чем.
    В ребенке он всегда видел человека, а не его полуфабрикат.

    А 6 августа 1942 г. по приказу гитлеровцев его воспитанники отправились в свой последний путь. Корчак шел впереди, держа за руки мальчика и девочку, а над детским строем развевалось зеленое знамя. Те, кому оставалось жить одни сутки, молча протестовали.
    Так и пришли на Умшлагплац. "Что это?!" - закричал комендант. "Корчак с детьми", - ответили ему. Тот стал что-то вспоминать, но вспомнил только тогда, когда дети были в вагонах.
    "Я читал вашу книжку в детстве, хорошая книжка, вы можете остаться, доктор", - сказал комендант. "А дети?". "Дети поедут", "Вы ошибаетесь, дети прежде всего!" - ответил доктор и захлопнул двери вагона. Поезд повез детей в Треблинку.
    Спасти удалось только одного мальчика: Корчак поднял его на руки, и тот сумел пролезть в маленькое окошко товарного вагона. Но и он потом погиб в Варшаве. Когда незадолго до гибели кто-то спросил Корчака, что бы он сделал после освобождения, - если дождется, конечно, - доктор ответил, что хотел бы воспитывать осиротевших немецких детей.
    Автор: Евгений Крушельницкий
  9. Nataly
    Nataly
    Сегодня, 19 июля 2009, года умер замечательный человек,

    Ямщиков, Савва Васильевич






    Савва (Савелий) Васильевич Ямщиков (8 октября 1938, Москва — 19 июля 2009, Псков) — русский реставратор, историк искусства публицист. Открыл жанр русского провинциального портрета XVIII века—XIX веков, возродил к жизни имена забытых русских художников и иконописцев. Был консультантом А. Тарковского на съемках фильма «Андрей Рублёв».
    Заслуженный деятель искусств Российской Федерации, художник-реставратор высшей категории, председатель Ассоциации реставраторов России, академик, действительный член Российской Академии естественных наук (Отделение «Российская энциклопедия»), член Союза писателей России, вице-президент Российского международного Фонда культуры, член Комиссии по рассмотрению вопросов о возвращении культурных ценностей.
    Лауреат премии Ленинского комсомола, награжден орденом Св. князя Московского Даниила и высшим орденом Республики Якутия (Саха).
    Биография
    Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ.
    С двадцати лет начал работать во Всероссийском реставрационном центре в отделе иконописи. (Центр находился в Марфо-Мариинской обители, основанной св. Елизаветой (великой княгиней Елизаветой Федоровной), построенной А. В. Щусевым и расписанной М. В. Нестеровым).
    Большую часть своей жизни С. В. Ямщиков провел в русской провинции, сначала занимаясь профилактическими реставрационными работами на произведениях иконописи, а затем, обследуя музейные запасники, составляя реставрационную «Опись произведений древнерусской живописи, хранящихся в музеях РСФСР» и отбирая иконы для восстановления в Москве.
    За сорок с лишним лет Савве Ямщикову удалось возродить сотни произведений иконописи, уникальные собрания русских портретов XVIII—XIX вв. из различных музеев России, вернуть многие забытые имена замечательных художников. Организованные Ямщиковым выставки, на которых показывались новые открытия реставраторов, стали неотъемлемой частью отечественной культуры. На них воспитывались молодые художники, историки искусства, писатели и все те, кому дорого художественное наследие России.


    Кроме реставрационных выставок Ямщиков сумел в непростые годы познакомить современников с сокровищами частных коллекций Москвы и Ленинграда — от икон до лучших образцов авангардного искусства. Недаром владельцы личных собраний избрали его председателем Клуба коллекционеров Советского фонда культуры. Издав десятки книг, альбомов, каталогов, опубликовав сотни статей и интервью в периодической печати, Савва Ямщиков много лет вел постоянные рубрики на Центральном телевидении, снимал редкие сюжеты в различных городах России и за рубежом.
    Искусствовед, историк, писатель, публицист, С. В. Ямщиков — автор многочисленных научных трудов, книг, альбомов, каталогов о русском искусстве. Савва Ямщиков — устроитель редкостных выставок, один из тех людей, чьё имя вот уже несколько десятилетий ассоциируется в обществе с борьбой за сохранение культурного наследия России.

    Пусть земля ему будет пухом.
    Царствие небесное….
  10. Nataly
    Nataly
    Савва Ямщиков о Гумилёве.


    Лев Гумилев: ученый, пророк, человек.


    Лев Гумилёв.

    Моя жизнь самым тесным образом связана с музеями русской провинции. Занимаясь реставрацией, изучением и публикацией сначала памятников древней иконописи, а затем и национального портретного искусства XVIII–XIX веков, я многие годы провел вне Москвы, работая с замечательными собирателями и хранителями художественных сокровищ на местах. Любимый мой город – а я ездил в командировки почти во все центры Древней Руси – Псков. Здесь я встретил и полюбил людей, которые являются истинными наследниками лучших традиций русского народа. Были у меня в Пскове и знакомства с людьми не псковскими: кого только не притягивал этот край – Пушкиным, праздниками поэзии, стариной и легендами Пскова, Изборска, Печер. Но мои самые интересные знакомства происходили обычно не на праздниках, а в доме Всеволода Петровича Смирнова. Со многими приятельствую и поныне, но хочу рассказать о встрече совершенно особенной, поскольку Льва Николаевича Гумилева считаю одним из главных людей всей моей жизни.

    ЗАСТОЛЬЕ
    Он приехал в Псков летом 1969 года, чтобы заказать Смирнову крест на могилу Анны Андреевны. Наверное, можно было найти хорошего мастера и в Питере, сделать памятник Ахматовой многие сочли бы за честь. Мрамор, надпись золотыми буквами... Но Лев Николаевич человек необычный, формально исполнить этот свой сыновний долг не мог. Когда узнал, что в Пскове есть виртуоз кузнечного дела, к нему и поехал. К счастью моему, я тогда был в очередной командировке, работал в музее, а значит, почти все вечера проводил у Смирнова, в интересных застольных беседах.

    Придя в тот раз после работы в звонницу, заметил, что стол накрывают торжественно, для гостей. Льва Николаевича Гумилева я видел на фотографии и теперь легко узнал. Он был с женой, Натальей Викторовной. Художник-график, оформившая много книжек, она к тому времени привыкла быть «женой декабриста», ведь Гумилев пребывал под негласным надзором, даже получив разрешение жить в Ленинграде.

    Тогда я смотрел на этого человека, прежде всего, как на сына двух поэтов. О его научных трудах знал понаслышке, издано было совсем мало. Правда, «В поисках вымышленного царства» прочел, и эта книга открыла глаза на многое, чего в университете «нам не задавали» и «мы не проходили». Так что, встретив в смирновской звоннице автора, сразу понял, что предстоит услышать много любопытного. В предвкушении пиршества, пока готовился стол, решил освежиться в реке: звонница стоит на берегу Великой, до воды метров тридцать, не больше.

    Надо сказать, кулинаром Смирнов был блестящим и весьма оригинальным. Как вспоминал много лет спустя Лев Николаевич, «такой еды, как в Пскове у Всеволода Петровича, ни в одном ресторане не подадут». Один «кузнечный суп» чего стоил! В ведро бросали всякую всячину: сосиски, рыбу, капусту, томатную пасту, ветчину, лук... Варился суп на кузнечном горне, подавался в изобилии, съедался с наслаждением. В той же кузнице жарили мясо, которое на богатом псковском рынке покупалось за гроши. Пили-ели из старых чаш и братин, передаваемых по кругу. Этим необычным и приятным способом в отреставрированной звоннице воссоздавалась картина давно ушедшей жизни. Вот какое застолье ожидало Льва Николаевича и Наталью Викторовну...

    Пиршество еще не началось, когда я вернулся в звонницу и тут же ощутил доброе внимание Льва Николаевича: «О, вы с реки. Вы уж примите, а то замерзнете». В те молодые свои годы я слыл профессиональным выпивальщиком: сколько бы ни выпил в компании, не пьянел и не шумел. Зная за собой это качество, постарался не ударить в грязь лицом перед таким человеком и принял довольно приличную дозу. Закусил огурчиком, успел подумать, что надо бы накинуть сухую рубашку и...

    Подобное со мной в жизни два или три раза случалось. Видимо, алкоголь добрался до каких-то неподготовленных уголков организма и буквально снес меня «с лица земли». Потихоньку я добрался до соседней комнаты, где на полу была расстелена огромная калька с чертежами будущего креста. Повалился на нее и так, «самораспявшись», проспал часа три. Открываю глаза и вижу участливо склонившегося надо мной Льва Николаевича: «Вы прямо как воин на васнецовском поле лежите. Я подходил все время, проверял, но чувствовал, что дышите. А теперь можно и к столу. Мы ваш уголок за вами сохранили». Я еще не знал, как добр этот строгий, серьезный человек, насколько тактичной и по-мужски цельной бывает его заботливость.

    Страшно неудобно, стыдно: при первом знакомстве опростоволосился! Но друзья помогли мне быстро войти в ритм застолья. И, конечно, это был стол, за которым надо было лишь слушать Льва Николаевича.

    Негромко, неторопливо, с характерным петербургско-университетским грассированием он рассказывал о теории этногенеза, о книгах, которые пишет, и о своей жизни. Теперь мы знаем, сколько несправедливости и зла пришлось пережить младшему Гумилеву. Но если читатель полагает, что на собеседников Льва Николаевича обрушивалась хотя бы толика этого страшного груза, он ошибается.

    КЛЮЧ
    Сложилось так, что все мои главные учителя были узниками ГУЛАГа, притом «серьезными», отсидевшими не год-другой, а по максимуму. В университете курс русского декоративно-прикладного искусства нам читал профессор Виктор Михайлович Василенко, только что вернувшийся в Москву после «десятки». Мерзавец, по навету которого он получил срок, работал рядом, но Виктор Михайлович не допускал и намека на выяснение отношений. Не зная о прошлом Василенко, вы ни за что не сказали бы, что огромный кусок жизни этого влюбленного в свой предмет, восторженного, элегантного человека прошел на нарах.

    Профессор Василенко возил нас на первую практику в Суздаль и Владимир. Вместе с ним я впервые оказался у церкви Покрова на Нерли – с тех пор это мое самое любимое место России. Виктор Михайлович рассказывал о фресках Рублева, рельефах Дмитровского собора, но ни словом не обмолвился о своем гулаговском прошлом. Не говорили о лагерных ужасах и Николай Петрович Сычев и его ученик, а мой учитель, Леонид Алексеевич Творогов. Если и вспоминали, то с юмором, самоиронией, как Творогов однажды: «Представьте, с моим-то врожденным подвывихом ноги будит ночью охранник и велит идти за двадцать километров – полено принести. Пришлось пойти. Иначе расстреляли бы». Байка, анекдот – не более.

    И рассказы Льва Николаевича Гумилева были не о страшном, а о его занятиях наукой, стихами или о случавшихся с ним любопытных происшествиях. Плыл, к примеру, однажды на лодке по одной из сибирских рек. Видит – на берегу языческий идол. Для науки предмет интереснейший. Причалил, взял истукана на борт, чтобы в ближайший музей доставить. Тут река заволновалась, забурлила. «Я понял, что лодка потонет, и быстро к берегу, к берегу. Идола поставил, и река сразу утихомирилась», – Лев Николаевич то ли все еще сожалел, то ли подсмеивался над давней неудачей.

    Такие вот истории. Николая Петровича Сычева я не решился спросить. Виктора Михайловича тоже. А Гумилеву волновавший меня вопрос все-таки задал: «Лев Николаевич, вы прошли такую страшную школу. При вашем блестящем литературном слоге могла бы выйти необыкновенно интересная книга. Вы напишете ее?» Он грустно покачал головой: «Савелий Васильевич, я боюсь пережить это еще раз. Писать спокойно, схоластически не смогу. Начну переживать заново, а уже моей жизни на это не хватит». Таков был ответ.

    Разговор происходил через много лет после нашего знакомства, а в тот первый псковский вечер у всех было легкое летнее настроение. Белой ночью возвращались мы от Смирнова, пели какие-то хорошие песни. Я думал: какое же счастье, что все-таки существует связь времен и поколений. И я, барачный мальчишка, закончил университет, работаю реставратором и иду рядом с человеком, у которого была такая трудная жизнь, но который вместе с нами шутит, поет. А мы пытаемся соответствовать, но это совсем не в тягость.

    Наутро мы поехали в Псково-Печерский монастырь, оттуда в Изборск, город, который Гумилев еще в лагерях сделал полигоном своих научных теорий, поскольку именно здесь сконцентрировалась вся начальная история Русского государства. Мы шли в сторону Малов, говорили о далеких столетиях. Лев Николаевич внимательно посмотрел на меня и сказал: «Савелий Васильевич, когда вы там, в звоннице, на кальке лежали, я подумал, что с вами можно быть откровенным. Вы всегда, когда в Петербурге будете, – милости прошу, заходите, я буду рад».

    На той же прогулке по Изборской долине я услышал от него слова, всю мудрость которых мне еще предстояло оценить. А сказал Лев Николаевич так: «Вы занимаетесь реставрацией памятников, изучением древнерусской живописи, организуете выставки. Это очень важно и хорошо. Но если вы пишете, скажем, о псковской иконе ХV века, вы должны знать, что в это время происходило в Париже, в Лондоне, в Пекине. Только так можно правильно осознать смысл псковского памятника. Настолько тесно все было связано тогда, да и во все другие периоды. Знать надо обязательно».

    Совет Льва Николаевича Гумилева важен не только для искусствоведа, историка. Это ключ к пониманию многообразия жизни. Только если твое представление о мире не ограничено рамками специальности, или конфессии, или партийной идеологии, ты способен воспринять другую культуру, другое мнение. И тогда не возникает желания отлучить православного священника от паствы за то, что он общался с католиками, и в «Мадонне» ван Эйка видят не бесовство – творение гения. Бесовство – это когда на снарядах, которыми бомбят мирную маленькую страну, пишут поздравление с Пасхой...

    ДРУГОЕ
    Гумилевские слова вспомнил я прошлой осенью в Сиене: с моим давним другом Микеланджело Мазарелли целый день осматривали достопримечательности нашего любимого города. Микеле в один год со мной заканчивал МГУ, он биофизик, но, не порывая с основной профессией, уже много лет серьезно занимается искусством, стал одним из самых крупных антикваров Запада. Приятно любоваться шедеврами Дуччо, Симоне Мартини, Пинтуриккио, когда рядом человек, который тоже любит эти произведения и прекрасно их знает. Тем острей воспринял я замечание Микеле: «Ты не обижайся, Савелий, но ваша иконопись все-таки отстает от нашей».

    Дело не в обидах, но как же не прав мой друг! Не бывал он еще в Пскове, Суздале, Новгороде, Владимире, и я обязательно его туда свожу. Он должен увидеть это искусство – великое, но другое. Мадонны на полотнах итальянцев кормят младенца грудью, у рафаэлевой Девы Марии облик земной возлюбленной гениального художника. Для православия такая вольность невозможна: другой менталитет, иной путь развития культуры. Я преклоняюсь перед гениями Возрождения, особенно раннего. Помню, как бродили вместе с Андреем Тарковским по заснеженным московским переулкам и спорили о доступных нам только в иллюстрациях работах Пьеро делла Франческа, Симоне Мартини. Мы восторгались ими, еще не успев остыть от съемок «Андрея Рублева», фильма, благодаря которому уже не одно поколение открыло для себя величие древних русских икон.

    Да, у нас другое. Но не менее великое, чем у итальянцев, и высота эта объясняется тем, что сказал мне когда-то Лев Николаевич: «Все очень тесно связано. Знайте, что было там, там и там». Я истовый сторонник православия, на пядь не отойду от постулатов нашей веры. Но будем объективны. Если бы не Фиораванти, не стоял бы в Московском Кремле Успенский собор; если бы не те же итальянцы и французы, не было бы Петербурга. А не заслонили бы русские Европу от полчищ татар, не узнал бы мир творений Дуччо и Симоне Мартини. Мы Европу защитили не только силой, но и умом. Правдой ее защитили...

    СОСЕД
    В семидесятые годы жизнь моя проходила между Петербургом и Москвой, в Петербурге больше, чем в Москве. Благодаря таким семейным обстоятельствам много работал в Русском музее, с Василием Алексеевичем Пушкаревым. И, конечно, одним из самых притягательных мест была коммунальная квартира на Большой Московской, рядом с Владимирским собором и Свечным переулком Достоевского. Раньше, когда я еще не был знаком с Гумилевым, он жил на окраине, тоже в коммуналке: вторую комнату занимал милиционер, который вполне официально осуществлял надзор за «сомнительным» ученым. Как рассказывал Лев Николаевич, с соседом они быстро подружились и даже собутыльничали.

    Наверное, кого-то удивит подобное приятельство, но Лев Николаевич знал, что ему-то оно не повредит, а милиционеру пойдет на пользу: человек послушает об интересном, что-то узнает. Величие настоящей российской профессуры еще и в этом абсолютном отсутствии снобизма. Известно, что общаться с хорошим плотником бывает гораздо приятней, чем с плохим искусствоведом или журналистом.

    Соседи жили душа в душу, иногда милиционер просил: «Лев Николаевич, ты мне только скажи, что сейчас пишешь. Чтоб я им мог доложить». Гумилев отвечал без утайки: «Делаю книгу “Древние тюрки”». Это вполне устраивало милиционера: «Ну, турки и турки. Я им так и напишу».

    Потом Гумилеву улучшили жилищные условия. Как-никак доктор географических и исторических наук, читает лекции в университете. Переселили в центр, на Большую Московскую. А через короткое время милиционер повесился. Может быть, простое совпадение, а может, живи он рядом с Львом Николаевичем, духу и хватило бы, чтоб этот страшный акт не совершился...

    ЗВАНИЕ
    Постоянно приходившие на Большую Московскую ученики и добровольные помощники Льва Николаевича жадно ловили каждое его слово. Мне было приятно, что я в этом доме почти как член семьи и о тех же древних тюрках мы с Львом Николаевичем говорим за вечерним чаем. В такой неформальной беседе самые сложные вещи воспринимаются легче. Кстати, именно поэтому я всегда старался проводить выставки в залах Союза художников, а не в музеях, где есть психологический барьер между зрителем и устоявшейся экспозицией. Более демократичная, свободная обстановка располагает к обсуждению, дискуссии; живее проходят экскурсии.

    Теория Гумилева не самая простая, но Лев Николаевич умел объяснить ее очень доступно, увлекательно. Возвращаясь в гостиницу по ночному Петербургу, я снова и снова «прокручивал» яркие картины, нарисованные ученым, удивительные рассказы о том, как он приходил к тому или иному открытию. Разумеется, бывал я и на лекциях Льва Николаевича, в частности на Высших режиссерских курсах. Как всегда, невероятно интересно, но я думал: «Как же должны завидовать мне друзья-киношники. Ведь я имею возможность слушать Гумилева один на один». Хочу подчеркнуть: Наталья Викторовна, которая присутствовала при этих домашних беседах, была поистине вторым «я» своего мужа, понимала малейшее его движение, не то что слово. Это абсолютное понимание делало жизнь Льва Николаевича уютней, легче. А трудно было всегда. Бесконечно срывались лекции, проводились обсуждения-осуждения научных работ... Спасала гулаговская закалка. Тот, кто там выживал, потом уже не позволял себе отступлений от требований веры, норм человеческого бытия.

    Никогда не забуду, как в начале перестройки сидели мы с Львом Николаевичем на кухне, и позвонили из Москвы: сообщили Гумилеву, что он не избран в членкоры. Ученый со своей, и столь блистательной, теорией. Парадокс! Увы, куда охотней выбирают тех, кто не будет смущать других величием подлинного таланта. Я попробовал сгладить ситуацию: «Лев Николаевич, вы расстроились...» Он и тут все обратил в шутку: «Савелий, бросьте! Ну, есть немножко осадок. Но разница только в том, что, если бы я получил звание, мы бы выпили одну бутылку, а теперь нужно две, потому что вроде бы я и достоин, а в то же время нет».

    На другой день мне пришлось звонить по делу некоему московскому чиновнику из руководства Фонда культуры. В голосе этого как бы ученого дребезжала обида. «Меня не выбрали в членкоры!» – объяснил он причину дурного настроения. «Вас?! Гумилева Льва Николаевича не выбрали!» – возмутился я и услышал чудовищное: «Гумилев? А кто он такой?» Вот ярчайший пример того явления, которое Александр Исаевич Солженицын обозначил точным и хлестким словом «образованщина»...

    АЛЬМАНАХ
    Зная, что Лев Николаевич, прежде чем принять решение, любит все как следует взвесить, я долго не решался подступиться к нему с одной заветной мечтой. Дело в том, что в пору директорства Василия Алексеевича Пушкарева я ежемесячно проводил в Центральном доме художника на Крымском валу устный альманах «Поиски. Находки. Открытия». Название придумал исходя из своей профессии – пусть считают, что находки и открытия относятся исключительно к реставрации, археологии, музейной старине. Хотя с самого начала знал, что этим академическим материалом не обойдусь – непременно потяну и современные темы.

    Действительно, все было в альманахе. Полуразрешенный Слава Зайцев показывал моды, Альфред Шнитке играл со своим квартетом еще нигде не исполнявшийся концерт, режиссер приносил «полочный» фильм, художник – отвергнутую выставкомом картину. Райком партии пристально следил за культпросветработой ЦДХ, но Пушкарев после 27 лет работы в толстиковско-романовском Ленинграде был настолько опытен в общении с властями, что нам все удавалось. Однажды Василий Алексеевич сказал мне: «Савелий, знаешь, я не из трусливых, но мне легче будет отбиваться от райкома, если у альманаха появится редколлегия и ты напечатаешь эти уважаемые имена на пригласительном билете». Все, к кому я обратился с просьбой войти в редколлегию, охотно согласились, понимая, что дело-то благое. И только Сергей Капица обеспокоился, залепетал о вероятности «всякого разного». Я поспешил его успокоить: силком никого не тянем, все на добровольных началах.

    В этот-то альманах в конце концов я все же решился позвать Льва Николаевича. Он удивился: «Савелий Васильевич, мне не разрешают в такой большой аудитории. Я читаю для двадцати, может быть, тридцати человек. А у вас сколько в зале?» – «Зал рассчитан на восемьсот человек, но послушать вас придет тысяча». – «Ну что вы, мне не разрешат!» – «Лев Николаевич, а что мы теряем? Командировку вам оформим, в Москве есть где остановиться. Почему бы не съездить?» – «В общем-то, вы правы. Возьмем все купе, а на лишнее место никого не пустим. Посидим, поговорим. Только знаете, я человек старой закалки: прихожу к поезду самое маленькое за час. Вдруг его раньше времени отправят?»
    Что ж, пришли на вокзал за полтора часа. В поезде всю ночь проговорили. Я немного побаивался: что, если в последний момент райком отменит выпуск альманаха с Гумилевым? К счастью, не отменили. Действительно, собралось около тысячи человек, сидели на ступеньках в проходах – «висели на люстрах». Были, конечно, поначалу попытки свернуть разговор на отношения Анны Ахматовой с Николаем Гумилевым, но это быстро отодвинулось в сторону. Никогда не отрекаясь от своих родителей, отбыв за них два срока, Лев Николаевич тем не менее настаивал на том, чтобы в нем видели его самого, а не только сына знаменитых «Ани и Коли».

    Два часа потрясающего выступления бывшие в том зале вспоминают по сей день. Задавали много вопросов. Гумилев отвечал убедительно, ярко, образно. Один из слушателей попросил как можно доступней объяснить, что же такое пассионарность, и спроецировать это понятие на современность. Неожиданно Лев Николаевич обернулся в мою сторону: «Пожалуйста. Вот Савелий Васильевич Ямщиков – типичный пассионарий. Два дня назад я был абсолютно уверен, что мы с ним вхолостую прокатимся в Москву, и мое выступление перед вами не состоится. Но он добился, все получилось. Маленький, но наглядный пример пассионарности человека». Надо ли говорить, что для меня это была самая большая награда.

    Прошлой осенью, вскоре после захвата заложников на Дубровке, мне позвонила Наталья Викторовна. Прочитала в газете мою статью о трагедии, и вспомнился давний день в ЦДХ: «Да, не обманулся в вас Лев Николаевич, вы настоящий пассионарий...»

    ПОЗИЦИЯ
    Он интересовался моей работой, очень хотел поехать вместе в Кижи, спрашивал, как там идет жизнь. Кстати, слушателем был незаменимым. Никогда не перебивал, не оскорблял менторством и в то же время мог тактично подсказать, еле заметно направить беседу в более плодотворное русло. Очень точной была реакция Гумилева на все, что происходило со страной. Когда разразилась перестройка и пошла массовая раздача России направо и налево, предупредил: «Савелий Васильевич, приготовьтесь. Вы попадаете в очень тяжелый период. Россия скатывается в яму, пассионарность падает. Вам придется в этой жизни нелегко. Посмотрите, кто приходит к власти».

    Некоторые бойкие репортеры попытались было на мудрых прозрениях ученого нажить политический капиталец, но с такими он держал дистанцию. Зато замечательный питерский тележурналист Виктор Сергеевич Правдюк успел отснять восемь серий очень объективных, спокойных, глубоких бесед с Львом Николаевичем, в которых Гумилев рассказывает о теории этногенеза, делится своими раздумьями о России. Это драгоценнейшее свидетельство пока не стало достоянием широкой телеаудитории, но оно существует.

    Как ученый и гражданин он остро переживал вспыхнувшие в хаосе перестройки споры о северо-западных рубежах России. Позиция Гумилева была совершенно определенной. «На этих землях наши предки громили рыцарей, шедших на Русь с запада, но никогда Изборск, Печеры, Псков не имели никакого отношения к Эстонии, – говорил он. – От России Эстонию отделил ленинский декрет. Единственное благо этого акта в том, что Псково-Печерский монастырь не разрушили. Останься он в советской Псковщине, может быть, не сохранился бы».

    Однажды при мне по этому же поводу Льву Николаевичу позвонили из какого-то ведомства петербургского мэра Собчака. Звонивший стал объяснять, что все-таки, если посмотреть на карту, Псков и Печеры попадают в Эстонию. То есть пристыдил Гумилева, как нерадивого школьника, за плохое знание географии. Нашел с кем тягаться!

    «Да, у меня есть эта советская книга с картой, на которую вы ссылаетесь. Но ведь граница там по линейке нарисована. А я географ и знаю, что не бывает границ, сделанных таким способом, они всегда имеют замысловатые очертания. Псков, Изборск, Печеры под ваши линеечные границы не подходят. Даже если сейчас отдадите эти земли, все равно они вернутся в состав Псковского региона. Я могу дать вам письменное заключение. Если надо, приезжайте…»

    Сколько раз за последние годы у нас на глазах самые «стойкие», а на деле оголтелые патриоты преображались в «патриотов» того или иного денежного мешка. Настоящая любовь к Родине некриклива и мужественна. Для меня пример патриотизма – это вся жизнь Льва Николаевича Гумилева. Безусловно, много значат гены. Не будем забывать, что отец, Николай Гумилев, был еще и великим воином, Георгиевским кавалером.

    НАСЛЕДИЕ
    Приезжая в восьмидесятые годы в Петербург, сначала один, а потом с подраставшей дочкой, я первым делом спешил к Льву Николаевичу – духовно окормиться. Огромной радостью был и каждый его приход на выставки, которые я проводил в петербургском Манеже. Всегда содержательное, порой парадоксальное, мнение Гумилева об отдельном произведении или экспозиции в целом было мне очень и очень дорого. Он умел углядеть такой аспект, найти такой поворот темы, который даже для меня, готовившего эту выставку, оставался незамеченным. Радовались этому необыкновенному посетителю и мои коллеги. «Лев Николаевич пришел!» Значит, будет много интересного, неожиданного.
    Последние годы он много болел. Съездить вместе в Кижи так и не довелось. В конце жизни Лев Николаевич все же получил отдельную квартиру. Сейчас в ней создается музей: творческое наследие осталось огромное, и, слава Богу, вокруг него невозможно то, что происходило после кончины Анны Андреевны. Лев Николаевич тогда поступил благороднейшим образом – сразу пресек попытки семейства Пуниных выгодно распродать наследие Ахматовой. Сказал, что, как единственный прямой наследник, передает все без каких-либо торгов в Пушкинский Дом.

    Минувшей осенью, готовя к 90-летию Льва Николаевича вечер в Фонде культуры, я узнал подробности той давней истории. Наталья Викторовна напомнила, что выступить адвокатом на суде истец пригласил Анатолия Ивановича Лукьянова. Добросовестный правовед, тонкий ценитель поэзии процесс выиграл, и основная часть архива Анны Ахматовой поступила в Пушкинский Дом. На этом общение не прервалось. В середине восьмидесятых, будучи председателем Верховного Совета, Лукьянов поспособствовал выходу в свет всех основных книг Льва Гумилева, автографы со словами благодарности сохранились. В те же годы при самой действенной поддержке Анатолия Ивановича создавался музей Ахматовой в Фонтанном доме в Петербурге.

    Еще одно великое дело удалось Лукьянову: записал на магнитофон трехчасовой автонекролог Льва Николаевича. При этом, как рассказывает Наталья Викторовна, боясь навредить Анатолию Ивановичу, занимавшему высокий государственный пост, бывший зэк самым тщательным образом конспирировал его фамилию, адрес, номера телефонов.

    ПУТЬ
    ...Теперь, бывая в Петербурге, прихожу к Льву Николаевичу в Александро-Невскую лавру: он лежит рядом с лицейским приятелем Пушкина Модестом Корфом. Никогда я не был плакальщиком, но у могилы Гумилева особенно ясно понимаешь, что хотя приходим в этот мир и покидаем его мы по воле Божией, очень многое зависит от самого человека, от того, каким будет его путь между двумя точками. Лев Николаевич свой путь прошел как один из самых достойных людей ХХ столетия. И не случайно сейчас, когда мысли его о России и мире оказались пророческими, издано полное собрание сочинений, постоянно выходят отдельные научные труды, а в Казахстане открыт университет имени Льва Гумилева. Думаю, не просто так, а по благословению Божию в тяжелейший для России век, век войн, революций, крови, пришли в этот мир и осветили его такие люди, как Александр Исаевич Солженицын, Владимир Емельянович Максимов, Лев Николаевич Гумилев.

    В последней его беседе с Дмитрием Михайловичем Балашовым, несмотря на довольно суровый разбор российской действительности, все-таки звучит оптимизм. Это позиция подлинного ученого и человека, который знает, что такое жизнь и как она нелегка. Лев Николаевич оставил нам надежду – а это под силу лишь праведникам, без которых не стоит село.

    Такой была одна из моих встреч – начавшаяся в Пскове, продолжавшаяся почти четверть века. И я благодарен Богу, благодарен судьбе за то, что мне посчастливилось узнать этого человека. Одного из тех редких людей, память о которых остается в сердце на всю жизнь.

    Савва Ямщиков.
Показано с 1 по 10 из 26
Социальные закладки
Яндекс.Метрика Rambler's Top100