Воспоминания о М. Л. Ростроповиче

[Mina]

Шостакович.

- Концерт №2 для виолончели с оркестром, Ор. 126

Солист - Мстислав Ростропович
Дирижер -Евгений Светланов

[Mina]

Создатель "Самоцветов" рассказал о консерваторских буднях и легендах.

- Юрий Федорович, как вы познакомились с Мстиславом Ростроповичем?
- Он возглавлял нашу кафедру виолончели и контрабаса. К сожалению, я не был непосредственно его учеником, но он принимал у нас почти все экзамены, и курсовые, и, конечно же, диплом. С Мстиславом Леопольдовичем мы встретились только, когда я уже заканчивал первый курс. Потом часто пересекались в коридорах, здоровались за руку, он же тогда молодой был совсем, лет 38 ему было. Правда, он уже тогда был с лысинкой и белым пушком на голове, как Божий одуванчик.
- Он был требовательным преподавателем?
- При всей его человеческой доброте, он был очень строгим преподавателем. Когда у студентов была малейшая фальшь, он был очень недоволен. Он никогда не кричал, не ругался. Он никогда не ставил двоек. Нагоняй получали не ученики, а его подчиненные и с этим учеником больше занимались.
- Как он все успевал? Ведь известный факт, что он одновременно преподавал и в московской и ленинградской консерваториях.
- Да, об этом я узнал только на втором курсе. Мало того, он вдруг стал аккомпаниатором. Иногда Мстислав Леопольдович аккомпанировал как пианист своей жене Галине Павловне. Она была супер-красавицей и супер-певицей. Галина Павловна говорила, что так ей удобнее, потому что он очень хорошо чувствовал музыку. А ведь, быть аккомпаниатором – это отдельный дар. А когда он стал дирижером, я был по-настоящему поражен.
- Какими качествами должен обладать музыкант, чтобы стать дирижером?
- Это зависит не от музыканта, это зависит от характера человека и от масштаба личности. Ведь дирижирование оркестром... для этого нужно столько перелопатить музыки. Я думаю, что у него качества дирижера не проявились сразу. Он был ярчайшим виртуознийшим виолончелистом. Но потом ему тесно стало в этих рамках. Человек устает от однообразия, даже творческого. Это не амбиции, это характер целеустремленного человека – всегда идти дальше. Не останавливаться на достигнутом.
- Мстислав Леопольдович был еще и видным общественным деятелем.
- Он успевал многое, занимался многим. Он был не от мира сего. Ростропович был явлением. Это был больше, чем человек. Такие люди рождаются очень редко. Ведь музыку он перекрыл своей человечностью. Как он радовался за других людей! Он был очень наивным! Он был как ребенок. Над ним запросто могли подшутить. Есть знаменитая байка, о том, как над ним однажды подшутили. Я уже говорил, что он рано облысел. И когда он был на гастролях ему сказали, что есть очень хорошая мазь. Он безумно обрадовался, побежал в аптеку и купил эту мазь. А там на коробочке фотография улыбающегося лысого человека и надпись "Таким я был". И когда вся мазь закончилась, стало видно, что на дне баночки эта же фотография с подписью "Таким я и остался".

[Olorulus]

Чем читать скудные воспоминания Рассиной и Горностаевой, с большим удовольствием я бы почитал воспоминания самого Ростроповича, причем желательно те, что были созданы (и изданы) до возвращения.

Помнится, еще в 80-х я знакомился с его воспоминаниями о похоронах Сергея Сергеевича Прокофьева. Это забыть нельзя.

[boris]

Сергей, ну, уж, чем богаты, как говорится...

[Mina]

Дима http://www.forumklassika.ru/showpost...53&postcount=1
27.02.2004, 23:46
Журнал Аndante Corp., март 2002

=============================================
Вы встретили Прокофьева приблизительно в это же время? (комм. 43-45 годы)
Да, но познакомился с ним близко позже. Я был представлен ему одним музыкантом, когда был в Консерватории, но Прокофьев меня в ту же секунду забыл. Уже потом после того как я победил в конкурсе 1945 года, я решил, что хочу сыграть какое-нибудь сочинение Прокофьева, и как раз мне попалось фортепианное переложение Концерта для виолончели с оркестром, которое было недоступно в полной оркестровой версии. Мне так понравилась эта вещь, что я включил её в свой сольный концерт, исполняя её под фортепианный аккомпанемент. Это было 18 Января 1948 года. Прокофьев посетил концерт и после него пришёл за кулисы и сказал мне: “Знаешь, мне очень нравится музыкальный материал этого сочинения, но данное переложение мне на самом деле не нравится. Если ты согласишься, то я бы хотел с тобой проконсультироваться и сделать другое переложение для виолончели и фортепиано”. В этот момент я чувствовал себя ангелом, попадающим на небеса. Я думал, что я уже не от мира сего человек. Это была такая честь – ощущения как от сбывающейся мечты.
В это время Прокофьев имел вокруг себя столько поклонников и был так успешен, что я понимал, что заниматься этим со мной, он сможет только когда найдёт на это время. Но сразу через три недели после этого, 10 февраля неожиданно произошёл этот ужас – идиотическое постановление Коммунистической партии, критикующее Шостаковича, Прокофьева и других и обвиняющее их в “Формализме” в музыке. Конечно, более 80 процентов поклонников Шостаковича и Прокофьева сразу же отвернулись от них, потому что это было постановление Партии. Возможно у Шостаковича после этого остались друзья которые его окружали, но Прокофьев, как я на самом деле считаю, остался после этого один со своей женой. После произошедшего я позвонил ему: “Если вы захотите со мной продолжить контакты с любой целью я буду тотчас готов”. Он сказал: “Спасибо большое и конечно я бы хотел продолжить наши контакты”.
Потом в 1949 году его близкий друг Николай Мясковский – очень великий композитор, по моему мнению, и человек который относился с большим уважением одновременно к Прокофьеву и к Шостаковичу – сочинил свою первую работу после постановления, которое включало и его и отразилось на нём плохо (комм. как и Прокофьев – заболел, и в 1950 умер). Это была вторая Виолончельная соната и Мясковский пригласил Прокофьева на первое исполнение, которое я давал 5 Марта 1949. После чего Прокофьев пришёл за кулисы и сказал, что хочет сочинить Виолончельную сонату, итак он сразу начал её писать. Когда он дал мне ноты я был так счастлив и сразу запомнил и виолончельную и фортепианные партии. Прокофьев послал за мной машину – очень плохую машину! – и пригласил меня на свою дачу, чтобы устроить первый прогон его Сонаты. Прошло так много времени с тех пор как Прокофьев перестал играть на фортепиано, что он потерял часть своей фантастической техники и играл теперь плохо – пожалуйста, извините меня за то что я об этом говорю, но он был феноменальный солист.
Мы начали играть и я иногда останавливался, чтобы сказать ему, когда он играл фальшивые ноты. Пять или шесть раз он отнесся к этому нормально, но в следующий раз он остановил меня и сказал: “Слава, я сочинил эту вещь или ты? Я играю точно то, что я хотел сыграть, даже если там есть фальшивые ноты!”. Вот, и после этого Прокофьев, который был так одинок, пригласил меня жить с ним на его даче на лето. Это было в 1949 и там я с ним прожил до 1953 года, когда он умер.
Это было потрясающее время для меня, но одновременно это было ужасно, потому что я видел как он плохел. Он не имел совсем денег и однажды он сказал: “Слава у меня нет больше денег на завтрак”. Я был шокирован, и я пошёл в Союз Композиторов и говорил с Mr. Хренниковым, председателем. Я сказал ему “У Прокофьева нет денег на еду. Может быть союз мог бы ему выделить немного денег? Если нет, то я пойду в Консерваторию и пойду по студентам просить у них дать несколько рублей”. Хренников дал мне 50$, в рублях конечно, и я дал их Прокофьеву.
После этого, один композитор, который имел сильные позиции на советском радио, великий дирижёр Самуил Самосуд, и я собрались на секретной встрече, чтобы обсудить как мы можем помочь Прокофьеву. Композитора осенила мысль: А что если Прокофьев сочинит что-нибудь связанное со Сталиным, он бы тогда cмог организовать сборы (комм. комиссионные)”. И так мы совместно решили целесообразным, чтобы Прокофьев сочинил увертюру c названием “Встреча Волги с Доном”. У Сталина была задумка построить канал соединяющий эти две большие реки, Волгу и Дон, и мы думали что это будет возможностью для Прокофьева что-нибудь наконец заработать, написав работу в ознаменование этого события. Я передал эту идею Прокофьеву, я был так рад сообщить это ему. Прокофьев сказал - “какая идиотская идея!”. Я был близок к тому, чтобы расплакаться. Чем ты так расстроен? – спрашивает меня Прокофьев. Я говорил, “Там тысячи бульдозеров и все они копают землю!”. Он:“Чтож – может быть в конце концов это не такая плохая идея” и он сочинил увертюру! Так у него появились первые деньги на еду.
Но он умер несчастным человеком. Он сделал новую урезанную версию оперы Войны и мир, которая была снята с репертуара, чтобы она могла быть исполнена в театре в один вечер вместо обычных двух. Он сказал мне “Я не хочу умирать, не услышав мою оперу ещё один раз”. Но он её никогда уже больше не слышал.

[Olorulus]

Дима http://www.forumklassika.ru/showpost...53&postcount=1
27.02.2004, 23:46
Журнал Аndante Corp., март 2002

=================
Вы встретили Прокофьева приблизительно в это же время? (комм. 43-45 годы)
Да, но познакомился с ним близко позже. Я был представлен ему одним музыкантом, когда был в Консерватории, но Прокофьев меня в ту же секунду забыл. <snip>

Спасибо. Видимо, это - какой-то фрагмент. То, что я читал, заканчивалось душераздирающей сценой похорон СС, нет сил повторять слова МЛ.

[Misdemeanor]

http://ifolder.ru/2323780
С. Прокофьев
Концертино для виолончели с оркестром

[Mina]

Как Ростроповича вытеснили тигры

Однажды в достославные 70-е годы Мстислав Ростропович выступал по телевизору с рассказом о своей музыкальной жизни. Внезапно на полуслове его прервали кинофильмом «Полосатый рейс».
Назавтра я после работы пошел на концерт. Ожидая супругу с билетами, я стоял на знаменитой входной лестнице Большого зала Консерватории, по которой величественно, рука об руку поднимались Вишневская и Ростропович. Какой-то меломан приблизился к ним и подобострастно посочувствовал Ростроповичу: «Какая же это неслыханная бестактность, что вас вчера сняли с экрана!» А Ростропович ему с улыбкой: «А что можно было поделать: тигры рвались на экран!»(Борис Поляк)

[Mina]

http://project-gym6.narod.ru/1/615/index.htm

[roma]

"Гениален был наш Ильич…"
Шестая симфония – это событие, эпоха для каждого музыканта. Столько находок было в ее трактовке, я бы даже сказал – исторических находок.
На репетициях очень помогал Геннадий Рождественский, он часто сидел в зале. Ему тоже нравилась трактовка Ростроповича. Я помню все детально, может быть, поэтому самая большая моя мечта – продирижировать эту симфонию. Но я как-то до сих пор не решаюсь. Там были такие точные попадания, такие неожиданные, глобально новые повороты и решения. В том числе финал. Ростропович начинал его attacca, т.е. без паузы между частями, а как только скерцо заканчивалось.
– Оркестр должен закричать здесь, как раненый слон, – говорил он. И тут же показывал, как это нужно сделать.
Что творилось в Большом зале, описать трудно. Море цветов и сплошные слезы: Слава, на кого ты нас покидаешь? Зал буквально сходил с ума.
Когда закончилась симфония, Ростропович стал медленно-медленно поднимать левую руку, по-моему, он плакал, когда дирижировал. И когда рука вверх поднялась, стало ясно, что он куда-то показывает указательным пальцем. И мы все, сто человек студентов, смотрим, а там портрет Петра Ильича Чайковского. И Ростропович сказал:
– Все-таки гениален был наш Ильич, я имею в виду Петра Ильича.
Тогда все это казалось такой антисоветчиной! Ощущение было, что за нами следят, за всеми, кто был с ним в хороших отношениях. Было абсолютно ясно, что означал отъезд Ростроповича политически. И тем не менее каждый из нас купил цветы и держал их за спиной. Потом, уже после концерта, вся его семья села в машину, и впечатление было такое, что народ просто понес ее через двор консерватории.
Ночью я звонил ему вместе с моим приятелем, его учеником. Он поднял трубку, и мы что-то там из телефонной будки, озираясь, говорили. Слов не помню, но, видимо, в них было столько тоски, что Ростропович стал нас утешать:
– Старички, вы не волнуйтесь, старички, мы обязательно еще увидимся, еще будем играть вместе!
И все. Он вернулся через двенадцать лет. А года за два до его возвращения я должен был давать концерт с моим оркестром "Солисты Москвы" в одном французском городке, в Эльзасе, и с нами согласился выступить Ростропович.
Это не я его приглашал – организаторы концерта хотели, чтобы он был солистом. Он согласился и дал феерическое интервью, в котором сказал, что будет выступать со своим старым другом, со мной, и это для него первая ступень к возвращению на родину.
Я, правда, чуть инфаркт там не получил, поскольку у меня в программе был виолончельный концерт Гайдна плюс наша программа, а Ростропович, как выяснилось, собирался играть два совершенно других произведения – концерт Шостаковича и "Вариации на тему рококо" Чайковского. Я к тому времени еще не дирижировал симфоническим оркестром и признался в этом. И он сказал:
– Заметь, старик, я очень счастлив, что впервые ты это будешь делать со мной.
Мы потрясающе репетировали, а потом мой администратор, директор оркестра Игорь Чистяков, спрятавшись за колонной, записывал этот концерт на мою камеру (по тем временам большую "Sony" можно было считать вполне профессиональной аппаратурой, стереозвук и так далее).
Когда мы уже начали, Ростропович вдруг остановился, посмотрел в конец зала и сказал:
– Уберите камеру! Уберите камеру!
Но Игорь был парнем сообразительным, он просто достал платок и накрыл им красный глазок камеры, сказав, что выключил.
А потом уж так судьба распорядилась, что я стал часто бывать в доме Ростроповича в Париже и как-то показал запись альтового концерта Альфреда Шнитке, которой очень гордился и поэтому всегда возил с собой, так… на всякий случай. Я и сейчас им горжусь. Слава растрогался и сказал, что очень хотел бы тоже иметь концерт Шнитке для виолончели. Я ему говорю:
– А ты напиши письмо, завтра я улетаю в Москву и передам Альфреду, и на словах все скажу.
Он написал. Я передал письмо Альфреду, и очень быстро появился Второй виолончельный концерт, написанный для Ростроповича, а затем и опера "Жизнь с идиотом", и их сотрудничество стало тесным.
А затем перед Альфредом, незадолго до его смерти, возникла проблема. Дело в том, что он обещал написать сонату для альта и сам напоминал мне об этом, но в то же время от него ожидали новых вещей и Гидон, и Ростропович. В общем, все чего-то ждали. Затем появилась идея двух двойных концертов: Гидон хотел, чтобы появился концерт для скрипки и альта, а Ростропович – для альта и виолончели. Получалось, что Альфреду надо сочинять два произведения. Меня радовало то, что ни в первом, ни во втором случае я не был забыт.
Когда позвонила Ирочка Шнитке с известием, что он начал писать, я попросил:
– Ирочка, ты один вопрос ему сейчас задай. – Он тогда уже не мог говорить и общался только жестами. – Спроси его, пожалуйста, партия альта сверху или снизу?
Если она снизу, значит, это для скрипки и альта, если сверху, значит, для альта и виолончели.
Она говорит:
– Он как-то уклончиво отвечает!
А у него уже возникла идея тройного концерта, посвященного всем нам одновременно – Кремеру, Башмету и Ростроповичу, – то есть всем тем, кто наиболее часто исполнял его произведения.
Премьера состоялась в Москве. В каждой части солировал один из инструментов, а затем маленький финал, в котором мы все участвуем одновременно. И был еще специально написанный на бис Менуэт для трех струнных инструментов. Крохотное сочинение, где каждый голос – мелодический шедевр. А вся миниатюра производит страшное впечатление: какой-то апологетический танец смерти, как и "Реквием", написанный двумя десятилетиями раньше на смерть матери.
Премьера действительно прозвучала как прощание.
Но, чтобы не заканчивать на грустной ноте мой рассказ о жизнелюбивом человеке Славе Ростроповиче, расскажу вам еще одну анекдотическую историю.
Слава гастролировал по Англии. Приехал он в один город. Его встретили и сказали:
– Мы очень рады, маэстро, что вы к нам приехали, и особенно рад и счастлив новый музыкальный директор нашего фестиваля. А он потрясающе разбирается в музыке.
Ростроповича проводили в автомобиль, и шофер в белых перчатках по дороге снова выдал примерно тот же текст, что вот мы невероятно счастливы, весь город счастлив, фестиваль счастлив и особенно наш новый музыкальный директор, который лучше всех на земном шаре знает музыку.
Когда Слава оформлялся в отеле, ему то же самое сказал портье, что вот мы счастливы, особенно наш новый музыкальный директор. Вошел он в номер, там стояла корзина с фруктами и лежала записка, в которой был приблизительно тот же текст.
Тут приехала и Галина Вишневская – он аккомпанировал Гале. Когда он репетировал, к нему подошли и спросили:
– Вам нужен помощник, чтобы страницы переворачивать?
– Да, я думаю, ваш новый музыкальный директор будет счастлив, он с удовольствием это сделает!
И вот – концерт: Галя поет, Слава аккомпанирует, и этот человек сидит слева у рояля, переворачивает Славе ноты. Потом Слава рассказывал мне:
– Старик, были романсы Рахманинова, а я поставил ноты "Романсов Чайковского". Тут соль минор, а я в ля мажоре. Ты представляешь, что для музыканта значит, когда он видит одно, а слышит совсем другое!
Дело в том, что Слава аккомпанировал наизусть и в ноты совсем не смотрел, только делал вид, что смотрит.
– Чувствую, старик, клиент потеет. Старик, Галька поет, я аккомпанирую, а он потеет! Я ему показываю – вот сейчас надо переворачивать, а тот мокрый весь, в предынфарктном состоянии встает, переворачивает. И так несколько раз. В конце концов мне уж так смешно стало, я ему показываю вернуться в другую сторону, есть такой специальный знак – двойная черта с двумя точечками, но там и этой черты нет. Короче говоря, абсолютный анекдот.
Я иногда слышу, что Ростропович не дорос в дирижерском мастерстве до самого себя – до Ростроповича-виолончелиста. То есть виолончелист он все-таки величайший, а вот дирижер, может, и замечательный, но не такого уровня, как виолончелист. А я думаю, что слава его дирижерская – вопрос недалекого будущего. Я говорю это совершенно сознательно, поскольку мне удалось прослушать многое из того, что он записал. Ну, и живьем я его часто слышал в качестве дирижера, и играл с ним, и играю с удовольствием. Дело в том, что в каждом произведении он совершает эпохальное открытие – уровня Фуртвенглера, Бруно Вальтера и так далее. В каждом! Будь то исполнение на виолончели или дирижирование симфоническим оркестром. Вот и все. Просто мы привыкли воспринимать Ростроповича как виолончелиста, привыкли слышать со сцены его звук, который не спутаешь ни с чем, привыкли видеть играющим на инструменте. Если бы Ростропович в свое время, лет двадцать назад, уже будучи богом виолончели, вдруг прекратил играть и стал бы только дирижером, может, сегодня и не было бы таких разговоров, не знаю. Но это тоже было бы очень обидно.
Я однажды спросил у Рихтера:
– А почему вы не дирижируете?
Он ответил:
– Юра, я и так еще не все сыграл, что для рояля написано. Хотя, правда, у меня большой репертуар. Но если бы я начал дирижировать, у меня не было бы такого репертуара, у меня не было бы для этого времени. …Я снова далеко убежал от своей линии жизни. Надо бы вернуться ко второй половине 70-х годов, к тому периоду, когда я, двадцатипятилетний, едва утвердивший себя альтист, решил доказать, что альт – инструмент сольный, способный собирать залы и доставлять удовольствие публике не хуже скрипки или фортепиано.

Из книги Юрия Башмета "Вокзал мечты".