Тут вот мой приятель и, до некоторой степени, свойственник пишет - по-моему, интересно: http://berkovich-zametki.com/Nomer33/Neuhaus1.htm

Генрих Нейгауз мл.
ДРУЖБА. Александр Сокол

Естественно, никто никогда и не называл его «Александром». Это – все равно, что назвать Александром Слободяника. На афише смотрится, но вербально не произносится. Для всех он был Аликом, для меня еще и Рыжим. Познакомились мы с ним в Гнесинке. Я поступил на первый курс, он – на второй. Алик умел заводить отношения с людьми. Чуть больше лести, подхалимажа, знакомств с «нужными людьми», меньше грубости, больше молчания, и он с его талантом смог бы спокойно выйти на мировую эстраду. Чего, к сожалению, пока не произошло. Наверное, ввиду отсутствия вышеупомянутых качеств… Я доставал ему контрамарки на концерты отца, он «блистал» этюдами Шопена, и, грубо говоря, ходил по бабам. С моей легкой руки его за глаза называли «гениальным пианистом».
Помню его исполнение ми-минорного концерта Шопена (на 2-м курсе). Ничего, кроме замечательно развитого аппарата, я тогда не услышал. Тогда же, на 2-м курсе, на классном вечере И.И. Наумовой, он сыграл бетховенскую «Аврору» и этюды ор.10 Шопена. В «Авроре» ощущалось хоть какое-то чувство формы, в этюдах – ничего, кроме феноменальных технических данных.
Мы с Аликом шлялись по барам, пили ужасающие московские коктейли (особенно запомнился бар кинотеатра «Октябрь», где нам неожиданно подали маслины), круг нашего общения замыкался на девушках, и на записях наших любимых пианистов. Кумиром Рыжего тогда был Горовиц, моими – Корто и Софроницкий. Разговор происходил примерно в следующем стиле: «Блин, вот это у Горовица лучше всех выходит!» «Да ты, дурак, ни хрена не врубаешься. Софрона послушай, обалдеешь!» Конечно, никогда Рыжик не воровал, но умел «выцыганить» из меня понравившеюся ему пластинку.
Он дожидался, пока я наберусь до нужной кондиции, а потом говорил: «Гарька, ну подари мне этот диск! Ты же все равно этого пианиста не выносишь. Ну на фиг он тебе нужен?! А я угораю…» Тогда я «гусарско-купеческим» тоном орал: «Бери! Мне для хорошего еврея ничего не жалко!» Таким образом я лишился всех пластинок Горовица и почти всего Рихтера. Ну и черт с ними, все равно сейчас мы можем прослушать все эти записи на СD…
Потом я слушал в аликином исполнении Ля-мажорную Сонату Моцарта и «Венский карнавал» Шумана. В смысле музыкальности он здорово повзрослел. Но «пиком» наших отношений стало его исполнение «Картинок с выставки» Мусорского.
Наконец-то я услышал настоящий, поющий, фортепианный звук, наконец-то я был буквально очарован исполнением «Старого замка», сыграть который труднее, чем «Лимож» (при аппарате Рыжего – почти ерунда!), наконец-то я услышал истинную утонченность в «Тюильри», безумие и ритмическую жестокость «Бабы Яги», я смог уловить характерные черты в «Двух евреях»…
Во втором отделении Алик должен был исполнять 1-ю часть 2-го концерта Брамса. Я ушел домой. Так и не знаю, как он сыграл Брамса. Мне просто не хотелось портить впечатление от «Картинок». Ведь я впервые ощутил какой-то «внутренний гипноз», исходящий не от прославленного музыканта, а от третьекурсника Гнесинки… А затем судьба преподнесла нам несколько грустных уроков реализма. Л.Н. Наумов мечтал, чтобы Сокол поступил в его класс. Но Алика быстро завалили на экзамене в МГК. Он сдуру поставил в программу 3-й Концерт Рахманинова. И не учел, что рахманиновские концерты аккомпанирует Демиденко. Отнюдь не бездарный пианист, но представитель конкурирующей фирмы.
Словом, на первом экзамене Рыжий получил 3 балла, ну, а остальное уже было делом техники. Ему вкатили «банан» на экзамене по истории, и на этом разборка закончилась. Правильно, нечего было соваться в МГК с такой рыже-кудрявой шевелюрой, мефистофельским шнобелем и сумасшедшей программой. Разбираться все-таки нужно во внутренней политике консерваторского антисемитизма. И не выпендриваться…
Дабы избежать армии, Алик поступил в Ленинский педагогический институт. А у меня в январе 80-го умер отец. Куда идти, чтобы не удавиться? Разумеется, в Гнесинку. Там мы снова и встретились, каждый со своим горем. Постепенно образовалась компания, состоящая из нас (двух парней) и трех девочек (даже здесь стыдно упоминать их фамилии).
Каждый вечер нас можно было найти либо в «Ивушке», либо в «Лабиринте», либо в каком-нибудь баре на «Кропоткинской». (Вспоминаю, как какой-то пролетарий в «Ивушке» подошел к Алику, и дал ему несколько ударов по голове. Я, будучи уже сильно пьян, вытащил опасную бритву, откровенно желая перерезать быдлу глотку. Положение спасли наши девушки со швейцаром. Они нас быстро увели, одели, а швейцар добавил: «Ребята, ну чего вам связываться с этой шпаной? Идите в «Лабиринт», там публика попроще. Сколько можно ментов вызывать?!» Так мы и перебазировались.)
В своих интервью израильским газетам Алик говорит, что он жил у меня. Это и правда, и неправда. Рыжий обладал чувством такта, просто после каждой попойки в арбатских барах я сам орал: «Поехали ко мне! Сегодня будем слушать «Джинны» Франка! А потом, смеху ради, 4 скерцо Шопена в исполнении Н. Петрова! Будем топтать этот диск, пока не разломается вдребезги!»
Так, собственно, и происходило. Наслушавшись скерцо Шопена в его наихудшем исполнении, мы сначала били пластинку о стенку, а если она и после такой экзекуции оставалась целой, мы топтали ее ногами. Так сказать, развлекались. Разумеется, после таких акций расходиться было поздно, метро было закрыто, вот Рыжий и оставался ночевать у меня. Благо, место было…
При этом Алик умудрялся заниматься, и на моих глазах выучил «Крейслериану» Шумана. А я тогда учил двойной концерт Баха. Иногда Алик садился за второй рояль, и с листа подыгрывал мне вторую партию. Это выглядело шуткой, серьезно мы, конечно, не работали, скорее валяли дурака, гипертрофированно издеваясь над манерами других пианистов, пока наше дуракаваляние не услышала И. И. Наумова. Тогда в Гнесинском зале я должен был играть несколько мелочей Скрябина на вечере памяти отца. Наумова предложила вдобавок сыграть концерт Баха с Аликом.
Меня это немного покоробило, ведь Рыжий никогда не учился у папы, но – победила дружба. Мой Скрябин, вроде бы, удался, а за Баха нас многие разругали. За «излишнюю романтичность»…
Все ночи мы проводили в прослушивании пластинок, ругались, спорили, соглашались, ложились спать под утро. Потом Сокола перевели в Горьковскую консерваторию. К Берте Соломоновне Маранц, ученице деда. Потом – забрили в армию. До сих пор не могу отделаться от внутреннего смеха, вспоминая, как он заявился в мою квартиру при полном военном обмундировании. Наглухо оболваненный, с бритой шевелюрой и красными погонами. Те полтора часа, которые он провел в моей квартире, я прохохотал, сожалея, что в СА не разрешают отращивать даже казачий чуб. Наверное, Рыжий обиделся. Так как вплоть до эмиграции мы с ним больше не встречались. Лишь во время Всероссийского конкурса мне звонили то Павел Егоров (Питер), то Женя Левитан (Свердловск), то Володя Тропп (Москва). Все изумленно говорили: «Ну и друг у тебя! Талантище! А мы-то думали, зачем ты его с собой таскаешь в свои загулы…»
Как бы то ни было, Алик получил на Всероссийском всего лишь 3-ю премию. На Всесоюзном – опять «провал». Правильно, мог бы и пластическую операцию сделать. Токмо русских антисемитов ради… Потом я уехал. Несколько лет спустя моя жена познакомилась с какой-то околомузыкальной «шпаной», организовавшей концерт-прослушивание в тель-авивском «Бейт-Лисин». Чувствуя, что дело пахнет жульничеством, я и не занимался. Только изредка проигрывал с женой равелевские и рахманиновские дуэты.
А на самом концерте мы неожиданно встретились с Аликом! «Нейгауз, блин!» - заорал Сокол. «Сволочь рыжая!» - ответил я. Расцеловались. Мы с женой отбарабанили свои дуэты, Алик сыграл до боли знакомую «Крейслериану». На этот раз мне особенно запомнился 8-й номер, (наверное, самое грустное и горькое, «прощальное» произведение Шумана…)
Потом сюда репатриировалась наша учительница по музлитературе, Света Чернякова. Пару раз мы, бывшие «гнесинцы», собирались на моей тель-авивской квартире. Несколько раз мы с женой заезжали к Соколу в Ришон Ле-Цион. Смотрели видеозаписи, пили пиво, вспоминали нашу бурную юность. Рыжий рассказывал, как он получал свои международные премии на конкурсах в Италии. Потом мы переехали в Ариэль. Несмотря на свой страх перед поселениями, Сокол с женой приехали к нам поглазеть на сына. Алик жаловался, что его приглашают играть за гроши. Логично. Ни один пианист на гонорары от концертов в Израиле не проживет…
На несколько лет наши отношения прервались (оба работали, как заведенные папы Карло). Недавно я созвонился с ним. Решил открыть тут частную музыкальную школу «Neuhaus». А кто еще подходит для открытия школы, если не Рыжий? Но он ни с того ни с сего отказался. Сказал, что приехать, выпить, поговорить, послушать музыку – может, а играть не хочет, из за плохого настроения. Сначала я про себя обозвал его скотиной, а потом вспомнил, что сам часто отказывался от игры из-за паршивого душевного состояния. Приедет он, или не приедет – не знаю. Моего отношения к Рыжику это не изменит…