Лукас Генюшас: «Иногда я чувствую себя немножко отщепенцем»

14:13, 21.08.2021 г.
Культура
Автор: Маша Насардинова (критик) /
Foto: Publicitātes attēls /


Прабабушка, бабушка, мама, папа — пианисты, дедушка и дядя — дирижеры… Нет, никто не принуждал Лукаса Генюшаса становиться музыкантом. В конце концов, среди его близких родственников есть физики, математики и художники, на каждого по статье в Википедии. Но он продолжил фортепианную линию своей семьи, причем самым успешным образом — выигрывая один международный конкурс за другим, выступая по всему свету, подтверждая раз от раза репутацию одного из наиболее ярких исполнителей своего поколения. Им гордятся сразу две страны, Россия и Литва, а Латвия на правах соседки частенько зовет в гости — обычно в Ригу или Лиепаю, а теперь вот и в Резекне: 21 августа Лукас дебютирует на фестивале LNSO vasarnīca 2021 с Первым концертом Чайковского.

ФЕСТИВАЛЬ



ПЕРСОНА
Лукас Генюшас (1990) начал заниматься музыкой в пять лет. В 2013 году окончил Московскую консерваторию в классе своей легендарной бабушки, народной артистки РСФСР Веры Горностаевой, и продолжил обучение в ассистентуре-стажировке.
С детства концертировал и участвовал в международных состязаниях. Среди его многочисленных наград — I премия конкурса им. Джины Бахауер в США (2010), II премия конкурса им. Фредерика Шопена в Варшаве (2011), Немецкая фортепианная премия Deutscher Pianistenpreis во Франкфурте (2012) и II премия конкурса им. Петра Ильича Чайковского (2015).
Париж и Лондон, Москва и Санкт-Петербург, Мюнхен и Варшава, Рио-де-Жанейро и Сингапур, Торонто и Монреаль, Токио и Осака — Лукас активно гастролирует, выступая сольно и с такими выдающимися музыкантами, как Гидон Кремер, Юрий Темирканов, Валерий Гергиев, Шарль Дютуа, Дмитрий Ситковецкий, Марио Брунелло, Миша Майский и многие другие. Его записи выходят на лейблах NIFC, Art Classic, DUX, «Мелодия», Narodowy Instytut Fryderyka Chopina, Piano Classics.

— Вам, наверное, ужасно надоело, что в начале каждого интервью речь заходит о семье.
— Я к этому более-менее готов. Таков контекст моей жизни, против этого факта не попрешь.

— Но это действительно захватывающая история — четыре поколения пианистов в одной семье. Мне ничего похожего на ум не приходит. Каково это — быть членом династии? Вы чувствуете себя звеном цепи?
— Вы знаете, всегда присутствует элемент некоего давления ответственности, некоей миссии, которая была спроецирована — помимо моей воли — на мою жизнь… Впрочем, семья наша довольно демократичная, ощущения, что я несвободен в выборе, никогда не было, и надежды, которые на меня возлагались, в общем-то, не стесняли. Когда я поверил, что музыка — мой путь, это оказалось естественным последствием всей той работы, что проводилась предыдущими поколениями.

— У вас еще и фамилия удивительная, «гугл» автоматически переводит ее с литовского именно так, как подразумевается на слух — гений. Как вам с ней живется?
— Это ошибка! Это заблуждение! Она не означает ничего подобного на литовском языке, никакой такой этимологии здесь нету! Хотя фонетическое сходство — оно может, конечно, предлагать поле для фантазий…

— И вы фантазировали на эту тему?
— Ну что вы. Полагать свою фамилию клеймом гениальности — это просто не иметь ни хорошего вкуса, ни скромности.

— Вы росли в двух странах, двух культурах, двух языках. В этом есть только плюсы — или минусы тоже?
— Думаю, только плюсы, потому что любое расширение горизонта всегда идет на пользу человеку. Литву я люблю очень нежно, чувствую себя там как дома — в первую очередь благодаря языку, который освоил с самого детства и рад этому. Литва открывает во мне совершенно другой регистр, это очень важная для меня часть внутренней жизни. Но, наверное, в культурном отношении я бы больше ассоциировал себя с Россией.

— А в остальных отношениях трудностей с самоидентификацией не возникает?
— Возникают, конечно. Я, когда приезжаю в Литву, по-настоящему начинаю себя ощущать литовцем только через некоторое время. Да, я говорю на языке совершенно свободно, да, я начинаю думать на этом языке, попадая в его среду, но все-таки мне не хватает знания местных реалий. Может, в этом нет ничего страшного, однако в каких-то разговорах я чувствую себя немножко отщепенцем. Особенно если речь идет об актуальных событиях политической жизни и даже музыкальной — при том, что сам я, скажу без ложной скромности, являюсь ее частью уже больше десяти лет, играю в Вильнюсе, Каунасе и Клайпеде, наверное, не меньше 10-15 раз в сезон. Для меня это всегда совершенно особенные возвращения на свою малую родину, в ту единственную страну, где фамилию «Генюшас» произносят правильно. (Смеется.) Когда я слышу свою фамилию в Америке или во Франции, когда меня называют на испанский манер Дженузиас или как-то еще — это, конечно, очень мило, но нормально она звучит только из уст литовца. Мелкая деталь, казалось бы, но такие вещи, фонетические, для меня очень важны, потому что я вырос, слушая замечательную, красивейшую литовскую литературную речь своих бабушки и дедушки. Они суперинтеллигентные люди, эта семья вообще на меня очень сильно повлияла.

— Признаться, я больше наслышана про бабушку московскую, — разговоры о том, что она женщина железная, женщина великая, велись в музыкантских кругах всегда. Когда Вера Васильевна признавалась, что вы ее любимый ученик — она имела в виду ваши качества как пианиста?
— Я бы не стал особо спекулировать на эту тему, но то, что она меня любила не только как внука, а верила в меня как в музыканта и вкладывала все свои силы, всю свою атомную энергию на протяжении добрых 10-12 лет — это, безусловно, правда. У меня нет поводов в этом сомневаться. Любимый ученик… Что такое — любимый? У нее было много любимых учеников за ее огромную преподавательскую карьеру, более чем пятидесятилетнюю. И одновременно со мной у нее учились выдающиеся совершенно музыканты, такие, как Вадим Холоденко, Андрей Гугнин, замечательные ребята, мои близкие друзья, кстати… У нас никогда не было проблем с тем, выделяет она кого-то или нет. Но было понятно, что есть какие-то лидеры в классе. (Смеется.) Это нормально, по-моему.

— Вы с 11 лет в конкурсах участвовали. Бойцовский характер вырабатывали?
— Да даже не знаю. Я не люблю конкурсы. И никто их не любит. Однако таково положение вещей, таковы пути развития музыкальной карьеры в современном мире: через конкурсы можно попасть на сцену. Бабушка это понимала. И я понимаю. Понимаю все их недостатки и достоинства, которые тоже имеются — если определенным образом настроиться и воспринимать конкурс как повод для предельно сконцентрированной работы, можно выдать максимальные показатели и вообще извлечь из этого процесса пользу.
Сам по себе конкурс в конце концов все равно оказывается сущим безобразием — ну, в большинстве случаев. Разгул несправедливости и так далее. Я совершенно искренне так считаю.
Результаты конкурсов, как правило, узнавать просто страшно. Они очень часто нелепы и обнажают тенденции кумовства, протекционзима и всего прочего. В лидерах оказываются совершенно случайные люди, которые потом не закрепляются в музыкальной истории. Ну, это уже отдельная тема, и вот есть она — а есть конкурс как таковой и его роль в жизни артиста, его значение для стимуляции творческой. Он тут может оказаться очень благоприятным фактором.

— А в каком возрасте вы осознали себя как пианиста, полностью готового к концертной деятельности?
— Очень рано. Благодаря совершенно титаническому труду, который был вложен мной — под влиянием бабушки, конечно, и под ее чутким руководством, к 20 годам у меня был очень обширный репертуар, и я был полностью оснащен для того, чтобы начать активную концертную деятельность. Так получилось. Моя заслуга в этом не очень велика.

— Несмотря на титанический труд?
— Титанический труд не был бы возможным без подталкиваний мягких… а часто и не очень мягких. (Смеется.) Я всегда должен об этом помнить. Но надо сказать, что сегодня мне гораздо сложнее заставлять себя что-то новое делать. Потому что ты находишься в плену накопленной уже искушенности. Ранней искушенности. Это может звучать высокомерно или снобистски, но это правда. И это блокирует очень многие вещи. Открытость какую-то блокирует.
Целое искусство для меня сейчас — находить мотивацию в музыке, брать себя за шкирку, вытаскивать из полуспящего состояния.
Когда я выхожу на сцену, то, разумеется, играю каждый раз на полную катушку, но я про другое — про развитие в целом, про освоение нового репертуара, которое в одиночку дается мне гораздо тяжелее, чем когда это было в партнерстве. В последние годы жизни Вера Васильевна была моим другом, главным другом, ближайшим, мы занимались тем, что мучительно искали новые программы, часами разговаривали, как лучше поступить, как расставить приоритеты, в наших отношениях было то трение в хорошем смысле слова, то напряжение, из которого высекались творческие искры, что ли… И эта командная работа увела меня так далеко вперед, что теперь трудно найти повод двигаться дальше. Мне, конечно, помогают сценические партнеры, и через камерную музыку я спасаюсь, потому что это то поле, которое я не так хорошо изучал в студенческие годы — меня готовили все-таки в первую очередь как солиста.

— Есть разница — играть с членом семьи или просто с единомышленником?
— Есть. И не всегда понятно, что лучше. (Смеется.) Я получал большое удовольствие от легкости взаимопонимания со своим отцом, пианистом Пятрасом Генюшасом, с которым мы много играли еще в моем детстве и юности. И, конечно, потом, когда стал играть с моей женой, которая тоже замечательная пианистка (Анна Генюшене. — М.Н.).
Нет никакой борьбы артистических эго, не надо думать о целом ряде условностей, можно отказаться от тактичных, осторожных манер, необходимых в камерном музицировании с людьми, с которыми ты не близок…
В этом смысле у членов семьи есть преимущества. Конечно, не все так безоблачно и однозначно, но, по большому счету, доверительные отношения всегда идут на пользу камерному музицированию. Да и вообще любому музицированию.

— Когда вам предлагают сыграть Первый концерт Чайковского, как сейчас на фестивале в Резекне, не возникает мысль — о господи, вот опять, ну хотя бы Второй!
— Первый концерт Чайковского — парадоксальное явление. Это действительно один из самых избитых, растиражированных фортепианных концертов, но как только начинаешь его играть, происходит что-то странное… Я, конечно, занимаюсь перед выступлением дома, не могу сказать, что особенно вкладываюсь, опыт сказывается, сказывается количество предыдущих исполнений и вообще замыленность такая в ушах…
А на сцене 40 минут проносятся на одном дыхании, просто как в воду окунаешься.
В последний раз это случилось буквально два дня назад, я в Карелии с Петрозаводским оркестром Первый концерт Чайковского исполнял — организовал себе, условно говоря, маленькое обыгрывание перед Резекне. Были довольно чудовищные условия, потому что концерт проходил на открытом воздухе — ветер, шум генераторов, типичные для опенэйра проблемы со светом и роялем, но я опять убедился, что Первый концерт Чайковского способен преобразить тебя изнутри, несмотря на всю свою заезженность. И объяснить это невозможно.
С одной стороны, думаешь — сколько же можно, почему публика так инертна, почему не хочет что-то новое узнавать… Но, с другой стороны, этот концерт и мне как артисту не перестает быть интересным!

— Насколько вы вообще свободны в выборе программ, в построении концертного графика? У вас есть агенты, с которым вы обязаны это согласовывать?
— Конечно же, мы всегда об этом разговариваем, и я не встречаю какого-то специального давления. Но я и без дискуссий знаю, что в Японии не могу сыграть все, что заблагорассудится — например, некоторых не известных там и любимых мною русских композиторов второй половины 20-го века, ну не будет это скушано, переварено и понято. Пока что у меня нет такой репутации, которая компенсировала бы неизвестность программы. Впрочем, в случае с Японией это распространяется практически на всех исполнителей, даже самых знаменитых и выдающихся. Что до других стран — да, то тут, то там возникают запросы, на которые я стараюсь отвечать с открытостью.

— В прошлом году вы открывали 140-й сезон Лиепайского оркестра, с Латвийским Национальным симфоническим оркестром и дирижером Андрисом Погой тоже уже встречались. Если я спрошу вас о впечатлениях, вы в любом случае ответите вежливо. Поэтому давайте я попробую спросить так: вы наши оркестры к каким относите — к условно своим или условно зарубежным?
— Хороший вопрос, на самом деле. Он возвращает к тому, о чем мы говорили в начале — как я себя чувствую на пересечении двух идентификаций, литовской и русской. Мне кажется, что, благодаря своей истории, очень драматичной, исковеркованной, и Литва, и Латвия, и Эстония в некоторых своих проявлениях до сих пор являются зеркалами русской исполнительской школы. Поэтому и оркестры этих стран я воспринимаю, скорее, как интересное преображение русского музыкального мира, в моем представлении они пока что принадлежат не к центрально-европейской культуре (я не могу их сравнить ни с оркестрами Франции, ни с оркестрами Германии), а к культуре восточно-европейской, северно-европейской, примыкающей к нам — в смысле, к России. Я прекрасно понимаю, что с этим многие не согласятся, что это может вызвать негодование и моих литовских соотечественников, и латышей — как же так, оккупанты и так далее. Но тут мы заходим на скользкую территорию, где политика и культура начинают сталкиваться, где срабатывает эффект личной травмы. Для меня такой проблемы не существует, меня все это не коснулось в той степени, в какой коснулось других людей. Я это осознаю. И тем не менее считаю, что в музыкальном смысле балтийские страны обогатились от влияния России в этот непростой период — двадцатый век.

— Когда жизнь сталкивает вас с людьми, которые далеки от искусства, не появляется ощущения, что вы на другую планету попали?
— Бывает, да. Я стал к этому проще относиться в последние годы, привык, стал больше похож на нормальных, скажем так, в кавычках, людей. Раньше для меня это было целое дело — вникнуть, как работают их головы. Но сейчас я, наверное, приближаюсь к этому. Например, с удовольствием занимаюсь какой-то бытовой деятельностью, могу поехать в строительный магазин, купить все, что надо для ремонта, стены покрасить в другой цвет… Смешно, да? Но в этом что-то есть. Очищение какое-то. Потому что мы замыливаемся слишком сильно на этих своих вопросах искусства.

— Зато это замыливание позволяет выстроить башню из слоновой кости и отсиживаться там, покуда снаружи черти что творится.
— Да — но мне кажется, это неправильный путь. Потому что в какой-то момент жестокая реальность начинает стучаться в дверь, и оказывается, что ты к этому не готов. У меня уже были такие ситуации, я был совершенно несознательным в финансовом положении, не понимал, как работает налоговая система, например, — меня оберегали от всего этого. И однажды я понял, что это неправильно, что мне надо поработать для своего внутреннего развития. С огромным интересом освоил эти вещи и недавно стал, могу похвалиться, налоговым резидентом в Литве. Не то, что бы я сам веду бухгалтерию, слава богу, нашелся человек, который взял это на себя, но сам факт соприкосновения и моего деятельного участия — сам этот факт раньше меня бы устрашил, я ничего в этом не понимал. А сейчас я пытаюсь как-то дисциплинировать в себе европейский подход к этому. И мне это нравится.

— В прошлом году вы стали папой и взяли спаниеля из приюта. Что чувствует человек, когда его мечты сбываются?
— Ой, со спаниелем вы наступили на больное место… (Хохочет.) Потому что Томас, наш сын, это очень долгожданный ребенок, пандемия для нас с женой была чудом и подарком судьбы: мы увидели, что у нас наконец появилось время, которое мы можем посвятить рождению ребенка, и все получилось. На самом деле это просто какая-то история из сказки, вот правда… Потом, через полгода, начало приходить понимание того, что мир меняется слишком быстро, а мы не успеваем за этими переменами, наша артистическая жизнь под ударом и так далее… Но сейчас все вернулось на круги своя, мы концертируем активно, и наличие спаниеля в связке с ребенком превратилось в бесконечный вызов самим себе. (Хохочет.) Мы целое лето ездим всем этим своим хозяйством по Европе и России на машине… Классно, конечно. Но иногда непросто бывает.

https://rus.lsm.lv/statja/kultura/ku...encem.a417658/