"Колесо в заброшенном парке". Фрагменты романа.

[Карим]

Дело в том, что всё уже... сотворено. Вы очень правильно выразились.
Просто собственно творчество уже завершилось - книга в печати <...> что-либо изменить уже невозможно - даже если именно сейчас, именно в этом форуме кто-то, наконец, докажет - все было сделано зря, вещь получилась плохой... И я, и Антон, примем это с должным авторским смирением. Но, как сказал вдохновитель "Колеса..." Владислав Петрович Крапивин: "Не переживайте... Всё пройдет, а книга останется".

Желаю Вам удачи!

[Борис Тараканов]

Хорошо, Борис, не буду.
Почитаю со вниманием весь роман, тогда поговорим основательно, я надеюсь.

Уважаемая Тина!

Вы даже не представляете, насколько важно, чтобы роман и все, что с ним связано, понравились имено Вам. Помните, в "Маугли" было такое понятие: "...одной крови"?

Удачи Вам!

Борис.

[Борис Тараканов]

Желаю Вам удачи!

Карим... Спасибо от души!
Ваши слова - да Богу в уши!

Проблема... Появились здоровые опасения по поводу того, что цветовое решение печати обложки и спец-конверта для компакт-диска будут напоминать цвет унижения человеческого достоинства. Не хотелось бы, так что "...продолжаем бороться!" )

С уважением,
Борис Тараканов.

[Геворг]

Борис, будет ли публикация продолжения?

Ведь народ пока голосует ЗА!

Геворг.

[Борис Тараканов]

Геворг, все будет, судя по результатам голосования.
Но пусть люди сначала почитают то, что есть - ведь текста довольно много...

Впрочем, могу и сейчас - как народ скажет.
Народ! Не безмолствуйте! ))

Борис.

[Борис Тараканов]

[...]

Профессор Баранов встретил Вовку на билетном контроле.

- Кто выписал вам это приглашение? - вредным голосом поинтересовалась билетерша.

- Я! - прогремел над ней могучий бас.

Старушка присела.

- Ой, Борис Владимирович, я как-то и не признала вашу подпись.

Профессор взял Вовку под руку и повел по сдержанно роскошному консерваторскому фойе, уже заполненному публикой. Беседа завязалась сама собой.

- Музыкой Виральдини я занимался давно, и, честно говоря, сейчас она меня мало интересует. Разве что в плане истории музыки. Тем более, вы же понимаете, сейчас ее просто разучились исполнять…

- Концерт пройдет в двух отделениях? - светским тоном поинтересовался Вовка.

- Увы…

- Почему "увы"?

- Потому что в первом отделении решили "в нагрузку" пустить выступление детского хора из Екатеринбурга под управлением Олега Царевича. Коллектив посредственный, но с богатыми спонсорами. Вот и проплатили им выступление "вместе с Ла Скала".

- Хорошо хоть не Ивана-Царевича, - ухмыльнулся Вовка.

Профессор кивнул и продолжил начатую мысль.

- История жизни Виральдини полна загадок и странных совпадений… - с этими словами он открыл дверь правительственной ложи.



Из Дневника Виральдини

20 сентября 1725.
Сегодня на концерте мои мальчишки творили чудеса. Мальчики… таинственные ангелоподобные создания. Их талант и желание получить музыкальное образование дают поразительные результаты.

23 сентября 1725.
По-видимому, я спасен. Хотя, должен сознаться, спасение пришло неожиданно и застало меня врасплох.
Видя мое рвение в устройстве музыкальных дел приюта "Ospedale del Pace", архиепископ Миланский предложил мне принять священнический сан и возглавить приют. Мог ли я мечтать о таком подарке? Больше чем преподавателем композиции и подвижного контрапункта я себя и видеть не мог.
Архиепископ спокойно принял мои изъявления благодарности, а затем отдельно напомнил об обете безбрачия, даваемом священнослужителем, и строго спросил, готов ли я следовать ему. Я, ни минуты не колеблясь, заверил Его Преосвященство, что готов к испытаниям и постараюсь с честью выдержать их.
С горячностью, может быть даже излишней, я поцеловал его руку. Но видит Бог, эта рука спасла меня. Еще немного прежних мук, и я бы погиб, не в силах творить, сходя с ума…
Благословенны дела Твои, Господи!
P.S. От кого-то слышал, что архиепископ состоит в тайном ордене С.

24 сентября 1725.
Повидал Анну, рассказал ей о назначении. Она удивилась, но не настолько сильно, как я предполагал, и улыбнулась чему-то. Эта ее улыбка всколыхнула в моей душе бурю прежних чувств. Но душа тут же успокоилась. Как же хорошо, что я могу теперь любить Анну иной любовью - христианской, более светлой, братской.
Мне снова хочется творить. Нашел восхитительную тему для "Gloria Viva" - задуманной и начатой еще год назад кантаты.
Сегодня же отыскал Винченцо и сердечно с ним помирился.


На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи "Экстазы классики" - такой же мутной, как и ее название.

- Добрый вечер… - робко произнес Вовка.

- Buona sera! - приветливо ответили итальянцы.

Музыковед Мандич холодно кивнул, а дама наклеено заулыбалась и энергично закивала. Тяжелые брильянтовые серьги смешно закачались возле впалых щек. "Наверное, тоже итальянка", - подумал Вовка.

- Позвольте представить, - провозгласил профессор Баранов, - Владимир. Молодой, но подающий надежды музыкальный критик.

Вовка внутренне напрягся, а глаза Мандича плотоядно заблестели. Но тут дали третий звонок.
Пожилая конферансье в длинном черном платье, туфлях на высоких каблуках и с затейливой прической вышла на сцену, возвестила о начале концерта и перечислила исполнителей. В первом отделении действительно значился детский хор из Екатеринбурга. Вскоре минут зал наполнился звучанием детских голосов. Чайковский, Рахманинов, Глиэр, Щедрин… в этом исполнении все они были подозрительно похожи друг на друга. Сильно отдавало пионерской песней. Зал приуныл. Один Царевич держался бодрячком - с вычурной бабочкой, цветуханом в петлице и крепкой седой шевелюрой, он с удовольствием раскланивался после каждого произведения и делал рукой широкий жест в сторону хора.

Вовка поднял глаза к люстре, обтянутой еле видимой проволочной сеткой и окруженной маленькими позолоченными ангелами с трубами. Ангелят было много, больше, чем сторон света на карте. "Да… - подумал Вовка, - Если такая люстра треснет, когда они вострубят - а пора бы, - зрители в партере не пострадают - сетка. Разве что разлетится плафон в мелкую пыль, и она, медленно оседая, образует на головах шапки из стеклянного снега…" Вовка посмотрел на портреты великих композиторов. Бах пристально смотрел прямо на него, а Моцарт почему-то упорно отводил глаза, разглядывая поющих детей и их руководителя.

Заскучав от пения юных гостей с Урала, Вовка стал глядеть в партер - из Правительственной ложи он был весь как на ладони. Кто-то полулежал, облокотившись на подлокотник кресла, кто-то откровенно зевал… Сухая старушка в третьем ряду жеманно обмахивалась программкой, словно веером. Через некоторое время Вовка поймал себя на том, что невольно начал считать лысины, одновременно прикидывая их среднее количество. Выходило где-то 2,75 лысины на ряд. Дисперсия значительная - Вовке смутно стал припоминаться факультативный курс математики, к которой он всегда испытывал дружескую симпатию. Интересно, а какое это распределение? Нормальное? Нет, похоже, не очень… "Ты меня слушай, Привалов, все в мире распределяется по гауссиане…"

После Щедрина последовал цикл песен на стихи какого-то малоизвестного поэта XIX века. Вовка слушал вполуха, думая о чем-то своем, когда вдруг со сцены полился странный текст на фоне подмывающих пассажей фортепьяно: "На вокзале в темном зале кот лежал без головы…" Вовка встрепенулся от неожиданности. Темп тем временем все ускорялся: "…Пока голову искали! Пока голову искали!! Пока голову искали!!!… Ноги встали и ушли!" Вовка не поверил своим ушам и покосился на соседей по ложе. Баранов отрешенно глядел на сцену и, казалось, мыслями пребывал где угодно, но только не на концерте. Вовка ему слегка позавидовал… Дама сидела все в той же позе и с той же хронической улыбкой на лице - возможно, она просто не понимала, о чем поют "эти милые бамбини". Оба толстых итальянца откровенно дремали. Музыковед Мандич неэлегантно чесал в затылке и хлопал глазами. "Да… Пакостнее этой считалочки и придумать сложно, - подумал Вовка. - Зачем заставлять детей петь эту ахинею?.." Бах глядел с портрета строго и осуждающе, а Моцарт неуловимо поморщился. "Причем здесь этот дурацкий кот? На вокзале… Без головы… Тьфу!" Однако садистская песенка про безголового кота кончилась. Отшумели дежурные аплодисменты и пожилая конферансье провозгласила пятнадцатиминутный перерыв.

- Вас ист дас? - вдруг спросила дама, почему-то обратившись к Вовке.

Вовка удивленно поглядел на нее, подумал секунду и ответил в стиле "Большой прогулки":

- Дас ист антракт…

И тут же поспешил выйти в фойе, чтобы не рассмеяться во весь голос.


Из Дневника Виральдини

Декабрь 1726.
…Анна помолвлена, а я посвящен. Почему же муки мои усиливаются и прежние мысли терзают меня именно теперь, когда исправить ничего уже нельзя?
Мне хочется спрятаться, забиться в какую-нибудь нору и исчезнуть. Однажды в Павии на людной площади меня узнала толпа. Кто-то крикнул: "O, divino Viraldini!"*. От ужаса, что сейчас все они окружат меня и начнут осыпать похвалами, я бросился в какой-то заброшенный дом и два часа простоял там, на площадке лестницы верхнего этажа, пока не уверился, что смогу уйти незамеченным.

Она по-прежнему недосягаема, даже более, чем когда-либо, - на мне сан и обет безбрачия, она помолвлена с Винченцо де Пьемонте. Винченцо - один из лучших моих учеников, из первого выпуска приюта. Впрочем, я не прав - мальчишки все талантливы, все они самые лучшие. Но тот выпуск мне запомнился особо, отношения у меня с ним сложились не как у строгого учителя с учениками, а скорее приятельские. Мы много спорили о начинающемся возрождении искусства, искали новые выразительные средства - в наш век мир изголодался по музыке, как никогда, - мы смеялись над средневековыми пережитками. Мы многое доверяли друг другу, мы были смелы… Разве я могу к ним относиться иначе, как к добрым друзьям?..

Странно, когда я узнал о помолвке, я почувствовал укол в сердце, хотя искренняя радость за обоих заставила меня устыдиться неприятных мыслей. Они замечательно смотрятся вдвоем, хотя я знаю, что Анна немножко старше Винченцо. Она так трогательно юна и невинна, Винченцо с такой учтивой нежностью заботится о ней! Я от души поздравил обоих.


Когда Вовка вернулся в ложу после второго звонка, на сцене уже восседал огромный симфонический оркестр. Кто-то из оркестрантов настраивал свой инструмент, другие разыгрывались. Толстые итальянцы перегнулись через барьер ложи и о чем-то оживленно беседовали с подошедшей миловидной флейтисткой, одетой в длинное черное платье. Вовка огляделся. Сказать, что зал был переполнен, - не сказать ничего.

Многие слушатели стояли в проходах и толпились по всему периметру зала. Вовка поднял глаза к балкону и ужаснулся - народу на верхнем ярусе было, как сельди в бочке, разве что на бортиках не висели. Профессор Баранов проследил за его взглядом.

- Будем надеяться, что балкон не обвалится… - сказал он.

Наконец дали третий звонок. С двух сторон на сцену повалил хор и выстроился на станках позади оркестра. Хор поразил Вовку своей численностью - человек сто, не меньше. Станков всем не хватило, стояли еще и по бокам, сбившись в кучу. "Наверное, это и называется тесным расположением голосов", - подумал Вовка. Вечером накануне концерта он решил: раз уж ему завтра предстоит играть роль музыкального критика, нужно непременно почитать что-нибудь музыковедческое. Ради этого он провел ревизию отцовской библиотеки и, уже отчаявшись найти там что-нибудь подходящее, случайно наткнулся на небольшой томик "Хор и управление им" какого-то Чеснокова. Как эта книга оказалась в библиотеке профессора истории, Вовка не знал, но, судя по девственному внешнему виду, последний раз с полки ее не доставали никогда. Вовка решил, что более подходящего чтива на ночь ему все равно не сыскать, и оказался прав - здоровый сон сморил его уже на пятой странице.

Процокала каблуками конферансье и, молитвенно сложив на груди руки с записной книжечкой, торжественно провозгласила:

- Антонио Доменико Виральдини! Опера-оратория "Ликующая Руфь" для солистов, двойного хора, оркестра и органа. Симфоническая редакция Валерио Федерико Массимилиани. Исполняют: Анна Джильоли - сопрано, София Марчелло - меццо-сопрано, Маурицио Торо - тенор, Франческо Камелионти - бас. Хор и оркестр театра "Ла Скала". Дирижер - Рикардо Мути.

Публика приветствовала аплодисментами каждого солиста, а маэстро Мути устроила бурную овацию. Наконец аплодисменты стихли, внимание публики устремилось на сцену. Дирижер взмахнул палочкой, и зал наполнился чистыми звуками арфы и флейты. Постепенно к ним присоединялись все новые инструменты, пока не зазвучала вся мощь одного из лучших в мире оркестров. Позади этого звукового великолепия сосредоточенно вздыхал орган.

Вовку охватило странное чувство: ему показалось, что душа покидает тело и парит над залом, купаясь в божественных звуках и совершенных гармониях. Кончилось оркестровое вступление и вперед вышла сопрано Анна Джильоли. Вновь зазвучал оркестр. Сопрано запела. Вовка внимательно смотрел на певицу. "Красивая женщина, - думал он. - Совершенно не похожа на итальянку". Блондинка с абсолютно интернациональной внешностью, она с легкостью могла бы сойти и за француженку, и за финку, и за немку… Даже за русскую, коей она, безусловно, не являлась. Белая гладкая кожа, слегка вздернутый нос, медового цвета волосы…

Голос ее не поддавался описанию - Вовка никогда в жизни не слышал ничего подобного. Он был какой-то неземной, непохожий на другие: вольной птицей взлетал вверх, к мощной люстре, серебряными нитями растекался по залу и словно выплескивался наружу, через залитые закатным солнцем окна над портретами композиторов. Вовка почувствовал, как по спине побежали мурашки. "Что это со мной? - подумал он. - С каких это пор я стал так реагировать на классическую музыку?"

Голос Анны Джильоли парил над залом. Он волшебным образом соединял музыку и слова, наполняя окружающее пространство самой сутью вокального совершенства:

Ci sara'…Cola' dove immenso
Gli astri dan suono.
Ma qui dov'io m'assido,
E coll'aura che passa mi lamento,
Del Nulla tornera' l'ombra e il silenzio.
Ma non l'intera Eternita' potria
Spenger la fiamma che non polsi e vene,
Ma sostanza spirital n'accese…


Это будет... Там в небесах,
Где гимны звезд,
Но здесь, в земной юдоли,
Где с ветром пролетающим я плачу,
Неотвратима тьма небытия безмолвная.
Но той вечности всесильной
Не погасить свечи, зажженной духом...


Сейчас это была уже не просто красивая, великолепно поющая женщина. На сцене стояла библейская Руфь! Любящая, глубоко страдающая. Она собирала свой разбросанный сноп, чтобы оставить колосья у порога тех, кто бедствует… Звуки оркестра возносили этот образ к недосягаемым небесам. И вот, дорогим гобеленом ручной работы над залом возникло ровное звучание хора: "Ci sara'…" ("Это будет...")

"Oh come del pensier batte alle porte quello immago e mi persegue…" ("Как неотвязной мыслью в разум мой стучится образ тот..." ), - трепетно пела юная Руфь, будущая прабабушка царя Давида. - "…Riguardati pietosa e non far motto" ("Он на тебя взирает сострадая...")- чарующей мелодией вторил ей хор.

Оратория продолжалась: могучим океанским прибоем дышал оркестр, строго и отрешенно гудел орган, солисты то сменяли друг друга, то объединялись в затейливые ансамбли. Пением Сил Небесных отвечал им хор. Это была избыточно красивая музыка - словно венецианская парча, вытканная золотыми нитями с вкраплениями лазури, пурпура, с узорами, полными тайного смысла… Вовкой овладело легкое оцепенение, из которого его вывел неистовый рев публики и шквал аплодисментов.

Вовка даже не сразу понял, что оратория кончилась. Он встал и вместе с итальянцами и "вешалкой" тоже принялся хлопать и кричать "Браво!", не обращая внимания на косые взгляды музыковеда Мандича, который сидел не шелохнувшись.


Из Дневника Антонио Виральдини

Август 1727.
Я - аббат, влюбленный в женщину. Прекраснейшую из всех, когда-либо родившихся на земле… Разрываюсь изнутри - словно рвусь на части. Сердце летит к ней, а душа падает в пропасть.
Никогда в моей жизни не было такого ужасного лета, на удивление жаркого и засушливого. У меня выгорели волосы, и кожа покрылась волдырями - на меня страшно стало смотреть, о чем Анна мне и сообщила, по обыкновению непринужденно и, кажется, даже с удовольствием.
Я и в самом деле перестал следить за собой. Но до того ли мне, когда рушится мой мир, и все, чем я жил, превращается в руины. Вид у меня растрепанный, а сам я издерган и взвинчен до крайности - мне даже сделали замечание старые учителя. И совершенно справедливо: будучи руководителем приюта, какой пример я подаю воспитанникам? Я не имею права срываться - мой долг, как капитана корабля, вести свое судно наилучшим для него курсом и, по возможности, в спокойных водах - бурь и штормов и без того будет предостаточно. Необходимо поддержать команду, а не сеять панику. Но как же трудно сдерживаться!
Мне нужен кто-то, чтобы быть самим собой…

7 августа.
Лето и солнце стали мне ненавистны. Боже, как глубоко может погрузиться человек в отчаяние! Чувствую себя Иудой.
Мне кажется, я похож на человека, который в шутку залез на табурет и просунул голову в петлю. Табурет выскочил из-под ног, а голову вынуть из петли он не успел.
Я еще что-то предпринимаю, обещаю, разучиваю, исполняю, одним словом, дергаюсь. Но все это только конвульсии. Скоро я затихну. Омут неумолим, и воды его уже смыкаются надо мной. Но я пройду свой путь до конца.
Вчера долго не мог уснуть. Сегодня, похоже, тоже предстоит бесконечная ночь. (Не забыть после репетиции послать в аптеку.) Раньше, стоило мне прикрыть глаза, музыка обволакивала меня, простая и безыскусная. Ее не хочется записывать - никто, кроме меня, не нашел бы в ней ничего интересного. Теперь же странная пустота окружает меня, и тишина звенит в ушах.

13 августа.
Жара не спадает уже много дней - только к вечеру могу перевести дух…
Почти каждый вечер бываю у Анны. (Сегодня мы, наконец, помирились - <зачеркнуто&gt Мы никогда не ссоримся, но бывают в наших отношениях такие полосы, словно мы совсем чужие друг другу - для меня это страшнее любой ссоры…
Последние дни мне было невыносимо тяжело, а сейчас немного отпустило…
…Так уж получается, что только тот, кого очень сильно любишь, может ранить по-настоящему. Иногда, к несчастью, даже не замечая этого…

15 августа.
Как тяжело расставаться… Глядел на Анну, слезы застили мне глаза, и не было сил оторвать взгляд от любимого лица. И то мне казалось, что оно огромно, как луна, и так же далеко от меня, то она была совсем рядом и такой крохотной, что помещалась в ладонях.
Перед расставанием она сказала мне: "Любовь - долгое занятие. Порой для него мало одной жизни. Ты готов провести Вечность вдвоем?"
"Если только вы не захотите расстаться со мной раньше".
Она непонятно улыбнулась.
"Нет, маэстро… теперь мы с вами не расстанемся до самой смерти. - Помолчала и добавила: - Вашей смерти".
Я не успел проронить ни звука, как она уже ступила по сходням в гондолу.
Это поразительно, но я так и не сумел запомнить лицо Анны. Я никак не могу вспомнить его, когда ее нет рядом.


"Иногда любимое лицо действительно невозможно запомнить, - подумал Стас. - Оно как бы засвечивает фотопленку памяти… Однако что-то я зачитался. Уфф… все, баста! Не пора ли позвонить нашему музыкальному критику? Как он там, бедолага?"

Стас набрал номер, но услышал только женский голос, словно с прищепкой на носу: "Аппарат абонента выключен или временно недоступен… Попробуйте позвонить позднее", - глумливо добавила механическая девица.

- Я вряд ли смогу помочь вам с какими-то новыми сведениями о Виральдини, - сказал профессор Баранов, выходя из ложи последним и закрывая за собой дверь. - Но посоветую поистине потрясающего консультанта. Фамилия Струве вам знакома?

- Струве… Да, я слышал… - Вовка продолжал играть роль "молодого, но подающего надежды музыкального критика". - Кажется, в контексте какого-то детского хора. Не "Радио-Телевидения"?

Профессор еле уловимо поморщился.

- Нет, "Радио-Телевидение" - это Попов. А Струве - совершенно иное направление. Но не об этом речь. Он уже много лет изучает историю Виральдини и осведомлен в ней значительно лучше меня. - Профессор достал из кармана ручку. - У вас будет на чем записать?

- Да, конечно. Вот, - Вовка вынул из бумажника свернутый вдвое чек на приобретенный недавно мобильный телефон и протянул его Баранову. Тот написал номер.

- Георгий Александрович летом живет за городом, но, думаю, он найдет возможность с вами встретиться. - Неожиданно Баранов спросил: - Как вам "Ликующая Руфь"?

Вовка слегка растерялся, но тут же взял себя в руки и решил во что бы то ни стало показать, что в сфере музыки шит отнюдь не лыком.

- Мощное произведение, ничего не скажешь. И очень красивое. Даже, может быть, чересчур красивое. Не знаю… это такое грандиозное, монументальное полотно, я бы сказал, несколько громоздкое для той эпохи… не правда ли? - Он многозначительно помолчал и добавил: - Виральдини всегда так писал?
Получилось эффектно. Вовка даже слегка загордился блеском своей псевдоэрудиции в музыкальной сфере.
Профессор Баранов, похоже, оценил весомость вопроса.

- Нет, - словно размышляя, произнес он. - К такому жанру он обращался нечасто. Эта оратория, к сожалению, была невостребована и забыта на века. В музыке тогда господствовала нидерландская школа полифонии с ее чистыми гармониями и натуральными интервалами. Красивая в своей простоте и, безусловно, высокодуховная, но местами однообразная… Кстати, вы ведь знаете, что Виральдини, как и Бах, наоборот, предпочитал пользоваться темперированным строем?
Этот вопрос застал Вовку врасплох.

- Э-э… чем он предпочитал пользоваться? - Вовка помигал, но попытался сохранить при этом как можно более умное лицо.

Профессор растерялся. Очевидно, именно этого вопроса от музыкального критика он ожидал меньше всего.

- Темперированным. Строем. Ну… это когда, скажем, ноты ре-диез и ми-бемоль являются одной и той же клавишей…

Вовка усилием воли заставил себя припомнить клавиатуру древнего бабушкиного пианино и названия белых и черных клавиш. Мысленно найдя на клавиатуре ре-диез он попытался вычислить гипотетическое местоположение ми-бемоль и пришел к утешительному, как ему показалось, выводу, что на пианино это действительно одно и тоже.

- Но ведь… так оно и есть… - неуверенно сообщил он профессору.

Тот окончательно опешил.

- Физическая природа звука, молодой человек, - отрешенно заговорил он, не глядя на Вовку, - и застарелый музыкальный консерватизм указывают на то, что это не так… А еще можно сказать, что Виральдини по праву считается отцом концерта для струнных, клавесина и солирующего инструмента.

- Интересно, а кто в таком случае его мать? - не удержался от сарказма Вовка, желая тем самым восстановить имидж специалиста, который с чем-чем, а уж с музыкой "на ты".

Профессор вдруг посерьезнел.

- Не ерничайте, молодой человек! - похоже, созданный Вовкой минуту назад образ музыкального эрудита рухнул окончательно. - И запомните, в беседе со знающими людьми "Ликующую Руфь" клеймить не стоит. Если уж она так вам не понравилась, лучше будет высказаться в том смысле, что… "смутная концепция дирижера провалила исполнение шедевра". В общем, как-нибудь в таком духе.

- Нет, что вы, мне очень понравилось! - поспешил заверить Вовка. - А исполнение, по-моему, идеальное…

- Ну, как знать. Музыканты, конечно, постарались на славу. Хор и оркестр "Ла Скала" вне конкуренции - фирменный звук, чистейший строй… Анна Джильоли с ее поистине ураганным вокалом, это, знаете ли, да… - он удовлетворенно покивал головой.

- Действительно, великолепная певица.

- Не то слово! - оживился профессор. - Это специалист гигантского творческого диапазона. Она с равной мерой филигранности может петь как оперу, так и джаз, рок, свинг… Уникальная женщина! Жаль, что исполняет исключительно Виральдини. Но хотя бы так, как надо. Особенно сегодня.

- Простите, Борис Владимирович, я не совсем понял… Разве остальные делают это… не так, как надо?

- Володя, я скажу вам по секрету - идеалом исполнения этого сочинения будет хор и оркестр Ангелов со Святым Антонием в качестве дирижера. И самим Виральдини за органом!
Вовка усмехнулся.

- И потом, не забывайте, что исполнять музыку Виральдини в наше время очень непросто.

- Почему? - спросил Вовка.

- По причине давности написания, - ответил Баранов. - В двадцатом веке камертон подскочил почти на терцию и вздернул за собой вверх все голоса.

- И что же, разве нельзя ради подлинности исполнения все это… слегка понизить?

- "Слегка понизить" можно все. Другой вопрос, что никто всерьез этим заниматься не будет, - профессор неопределенно развел руками. - В конце концов, Виральдини - это не Россини и даже не Чайковский.

- При чем здесь Россини? - Вовка удивленно посмотрел на него.

- Музыковеды хором трубят, что Россини мог бы быть так же высок в музыке, как Виральдини, если бы большую часть жизни не провел столь беззаботно и счастливо.

- А чем же тогда Виральдини хуже вашего Чайковского? - Вовку неожиданно кольнула запоздалая обида. - И вообще, можно ли их сравнивать?

- Сравнивать их можно - все зависит от желания. Но, мой друг, я думаю, что основная проблема в том, что и "мой" Чайковский, и "ваш" Виральдини родились слишком рано, чтобы писать для кино.
Вовка вытаращил глаза.

- Таким образом, - продолжил профессор, - оба упустили возможность достичь настоящего благополучия и успеха.

Профессор раскатисто рассмеялся собственной шутке и величественно двинулся дальше по коридору.

Вовка секунду подумал и решил его не догонять.


- Алло! Вовка, ну как концерт?

- Ну, Стас! Еще одна такая подстава и… я не знаю, что я с тобой сделаю.

- А что случилось-то? - похоже, Стас удивился действительно искренне. - Не понравилась оратория?

- Оратория-то как раз понравилась. Но потом Баранов почему-то решил обсудить ее со мной на равных!

Стас на другом конце провода явно ухмылялся.

- А ты?

- Что а я? Я, как идиот, лоб в морщины собирал. И пытался поддержать беседу. Можешь себе представить, что из этого получилось! Удивляюсь, как меня вообще не выперли из консерватории.

- Ладно, Вов, лиха беда начало… Ты мне скажи, удалось что-нибудь узнать?

- Да не особо. Но Баранов дал мне телефон какого-то Струве. Сказал, что тот сорок лет занимается Виральдини. Вот, думаю завтра поехать…

- Идея хорошая. Давай я встречу тебя опосля. Я тоже кое-что нашел. Заодно и обсудим.



Полный текст и все остальное – здесь: http://koleso.tarakanov.net

Продолжение в "Беседке" - в зависимости от результатов опроса.. .)

[Геворг]

На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи "Экстазы классики" - такой же мутной, как и ее название.

Класс!! От музыковеда Мандича я просто проперся!
Борис, скажите честно, кто из музыковедов явился прототипом этого персонажа?

Геворг.

[Тина]

Италия - удивительная цивилизация,Борис, там на единицу территории
огромное количество гениев, как у нас в стране. Вы, Борис, это поняли
отчетливо.

[Борис Тараканов]

Италия - удивительная цивилизация,Борис, там на единицу территории
огромное количество гениев, как у нас в стране. Вы, Борис, это поняли
отчетливо.

Тина, спасибо, я рад, что Вы это поняли...
Италия - это некая "Вторая Родина". Или "душевно близка субтанция".
Ведь часто "Второй Родиной" мы называем то, что сформировало наше мышление.


Но пусть грешит Италия по моде!
Прощаю всё пленительной стране,
Где солнце каждый день на небосводе,
Где виноград не лепится к стене,
Но пышно, буйно вьётся на свободе...

[...]

Люблю я встретить на пути своём
Медлительный, скрипучий, осторожный,
Доверху полный сочных гроздей воз...
(У нас то был бы мусор иль навоз).

George Gordon Byron

[Борис Тараканов]

Класс!! От музыковеда Мандича я просто проперся!
Борис, скажите честно, кто из музыковедов явился прототипом этого персонажа?

Геворг.

Геворг, это совершенно собирательный образ.
Хотя, фамилия - реальная. Но, Вы же знаете, что "...все совпадения случайны" ))

Борис.