БОРИС ПОКРОВСКИЙ: СЛУЖЕНИЕ СЕРДЦА
Дата: 25/01/2007




Выдающемуся оперному режиссеру Борису Александровичу Покровскому исполнилось 95 лет. Свой юбилей Мастер отметил премьерой в Камерном музыкальном театре, созданном Покровским и работающем под его художественным руководством.
Борис Покровский, Народный артист СССР, в течение нескольких десятилетий служивший главным режиссером Большого театра, лауреат Сталинских и Ленинских премий, будучи москвичом по рождению и по месту рождения большинства своих постановок, к Ленинграду тоже имеет отношение. Прежде всего, потому что многие ленинградцы-петербуржцы видели московские спектакли Покровского и читали его удивительные книги, но и потому, что Борис Александрович учился у работавшего в Петербурге-Петрограде-Ленинграде Мейерхольда и дружил с другим ленинградским гением – Георгием Товстоноговым. А также, и, возможно, самое главное, именно в Ленинграде в послевоенном 1946 году в Малом оперном театре Борис Покровский впервые поставил оперу Прокофьева «Война и мир».
В ленинградском ТЮЗе эпохи Зиновия Корогодского был чудный спектакль «Наш Чуковский». По аналогии мы можем сказать «Наш Покровский». Однако применить аналогию названия другого замечательного тюзовского спектакля «Наш, только наш» уже невозможно, поскольку талант Покровского как явление искусства не принадлежит никому, разве что Вселенной, но зато плоды этого таланта служат нам уже почти целый век.
«Я считаю оперу великим искусством! – страстно говорит Борис Покровский. - А искусство – это духовное познание жизни. Ленин в «Философских записках» сказал, что «искусство – отскок от действительности». Мне очень нравится слово «отскок», т.е. расстояние, с которого всё видно и воспринимается правильно: точно, духовно и эмоционально. В искусстве главное – образ, который не что иное, как художественное сочинение гения».
Интервью с Борисом Александровичем делать очень легко, его даже расспрашивать особо не нужно – он рассказывает обо всём сам. Правда, при одном условии: если видит, что вам интересно. Потому что опера – его жизнь, смысл жизни, служение сердца. А сердцем не разбрасываются.
- Когда я говорю «Ленинград», я имею в виду, прежде всего, Самуила Абрамовича Самосуда. Это великий человек, великий дирижер! Кстати, именно он и привез меня в Малый оперный театр на постановку «Войны и мира». У Самосуда было потрясающее чутье театра! А вы знаете, как он стал знаменитым? Его знаменитым сделал Шаляпин! У Шаляпина не было дирижера, который бы ему нравился, и он отказывался петь, говорил, что все дирижеры дирижируют неправильно, не то, они не понимают, что я хочу сделать. Тогда Шаляпину сказали, мол, тут у нас один еврейчик есть, на второй скрипке играет, Самуил, Мура. Он иногда, когда все больны, дирижирует детскими утренниками. Может, он продирижирует вам? Шаляпин согласился. А мне Самосуд рассказывал, что Шаляпин поставил его за пульт, сам встал к нему спиной и говорит: «Смотрите на мою спину и представьте себе, что я – Сальери. И когда Сальери решит отравить Моцарта, вы дадите вступление». Самосуд смотрел на спину Шаляпина и дал вступление. Шаляпин поворачивается к нему: «Ну хорошо, Маэстро, Маэстрино, я предлагаю Вам дирижировать ВСЕМИ моими спектаклями». О! Разве можно это объяснить! Это – гений!
- А какие еще ассоциации у Вас с Ленинградом?
- Когда Гога Товстоногов, мой закадычный друг, был жив, я часто приезжал в Ленинград. Когда мы с Товстоноговым учились в ГИТИСе, музыкальных режиссеров не готовили, только драматических. И Гога мне часто шпильки вставлял: «Брось ты свою оперу! Ну смотри: открывается занавес, на сцене стоит настоящий стол. У стола – настоящий стул. К этому стулу подходит настоящая женщина, с такими титьками, с такой задницей! Она садится, берет кружку с водой, или с молоком, или с водкой, по-настоящему выпивает это. И вдруг начинает петь! Ни с того ни с сего!». А я ему отвечал: «А что творится в душе у женщины, почему она выпила это, или, может, не допила, или бросила, или поперхнулась, что случилось в её разуме, в её сердце - об этом сейчас расскажут флейты, расскажут скрипки. Женщина упадет со стула, и ты услышишь, как у неё перестало биться сердце. Ты УСЛЫШИШЬ! (Напевает аккорды оркестра, замирающие в ритме сердца умирающей Графини из «Пиковой дамы»). Где, в какой драме такое может быть?!».
Горжусь, что по-прежнему часто советуюсь с Товстоноговым, и не стесняюсь этого. Он ко мне приходит, когда мне особенно нужно, и советует мне - я продолжаю с ним дружить. Это, конечно, игра воображения, но как без этого воображения я мог бы прожить? Я счастлив, что мне была дана такая дружба.
- А что такое счастье?
- Счастье – это благополучие в той области, которая кажется наиболее близкой данному человеку. Вы знаете, что для меня самое большое счастье? Когда я вижу, как люди стремятся попасть на мои спектакли! Вы знаете, в моем театре довольно мало мест. Ведь «Камерный театр» в переводе на русский означает «комнатный». Я мечтал о таком театре и получил его, я наслаждаюсь! Но жизнь меня поправляет. Потому что мне очень больно и стыдно, когда я вижу, что на улице стоят люди и не могут купить билеты, не могут попасть на спектакли. Потому что у нас не хватает мест! А во дворе театра сгорело помещение, и мы могли бы там построить продолжение нашего зрительного зала. На этом пожарище, на пустыре. Но чиновники современного мира, рыночного, не дают нам это сделать, не разрешают. Потому что им не выгодно. Они хотят там сделать склад. У них там какие-то бревна лежат. В общем, нам территорию для расширения не дают. Что им до Чайковского и до Моцарта, и до тех людей, которые стоят на улице под дождем и ругают моего директора за то, что в кассе нет ни одного билета?! А люди хотят пойти на Моцарта! «Дон Жуана» Моцарта они хотят знать, видеть! Вы понимаете, да? Я иду по улице, а они бросаются ко мне: «Борис Александрович! Вы поставили «Дон Жуана», нам так хочется…». Как я себя чувствую? Кошмар!
- Что такое, по-Вашему, вдохновение?
- Состояние, при котором можно создать красоту. Красоту, которая имеет свободный пропуск в душу человеческую.
- А красота?
- Это противоположность скверне.
- Достоевский сказал, что красота спасет мир. Вы согласны?
- Это не Достоевский сказал! Эту фразу он вложил в уста князя Мышкина! Это Мышкин сказал, сумасшедший человек! А с Мышкиным я не согласен. Ну, кто-то принес розу, поставил в вазу. Красиво? Красиво! Но она меня не спасает! Красота мира – непостижимая вещь. Это – Пушкин, Рафаэль, Леонардо да Винчи, Моцарт. «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь!». Но и Моцарта не спасла красота его музыки, и Пушкина – красота его стихов.
- Могли бы Вы дать определение понятию искусства?
- Искусство – это образное восприятие действительности. Образное! Не действительность, как она есть, а чувственное восприятие, сверхчувственное. Духовное познание жизни.
- В начале ХХ века существовало движение «Искусство для искусства». Потом Ленин, кажется, провозгласил лозунг «Искусство принадлежит народу». Вы не могли бы это прокомментировать?
- Искусство не может принадлежать народу, оно не принадлежит даже его создателям – только авторство им принадлежит. Но народ должен иметь возможность видеть и слышать произведения искусства, потому что иначе люди начинают тупеть. Высокое искусство воспитывает, культивирует чувства, а его суррогаты воздействуют на низменные инстинкты. Но это факт известный, я тут ничего нового не сказал.
Однажды на премьере в Большом театре, еще в советские годы, очень важный человек сказал мне: «Конечно, спектакль очень хороший, но в жизни так не бывает!». А я ему ответил: «А это не жизнь, а опера!». Он опять своё: «Да, но искусство должно выражать то, что происходит в современной жизни». Я говорю: «Нет, не должно! Потому что Ленин сказал, что оно – отскок от действительности!». Когда я это сказал, рядом со мной никого из членов ЦК уже не было. Их словно ветром сдуло - испугались. Они не знали Ленина, а я знал.
А искусство для искусства никому не нужно. Это нежизнеспособная идея. Такой подход к искусству, как браки среди близких родственников, ведет к вырождению.
Вот Екатерина Великая приказала создать Большой театр и написала, каким он должен быть. И повелела, чтобы театр был общедоступным. Чтобы любой разночинец, любой студент мог купить дешевый билет. А у нас во время и после перестройки государство перестало помогать театрам - и театры стали разваливаться, умирать… Искусство кинули в рынок. А рыночная система для искусства – смерть! И поэтому наша культура чахнет.
- Как Вы относитесь к так называемым современным постановкам, где передергивается содержание опер, изменяется эпоха, эмоциональные акценты?
- Знаете, время от времени люди заболевают гриппом. Потом проходит время, и грипп проходит. Так и в опере. Время от времени возникает так называемое новаторство. Кому-то хочется считать, что то, что он делает, – новое, свежее, открытие горизонтов. Это абсолютная чушь! Я не видел ни одного человека, который пошел бы открывать горизонты! Что такое «горизонт»? Кто-нибудь его видел? И дойти до этого места никто не может или не должен… В искусстве 1920-х годов тоже были новаторы, но всё это рухнуло и давно забыто. Крохи остались. Крохи тоже могут быть талантливыми, но они - крохи, а не искусство. Подлинное искусство не уходит за линию горизонта. С моей точки зрения, «новаторство» в классической опере – невежество, умноженное на спекуляцию.
- Чайковский писал, что нельзя смешивать правду искусства и правду жизни. Что такое, по-Вашему, правда искусства, правда жизни, и почему их нельзя смешивать? Или можно?
- Правда искусства – это правильные чувства, адекватные. А правда жизни – это буквально то, что происходит – с человеком, со страной, с миром. Их все время смешивают как угодно. Другое дело, что если в манную кашу положить кучу перца и банку горчицы, то есть ее станет невозможно. Видимо, Чайковский имел в виду не только баланс и пропорции, но и художественность, которая и отличает искусство от жизни.
- Когда Вы пришли работать в Большой театр, там пели выдающиеся и уже знаменитые певцы. Вас робость не одолевала?
- Это даже не робость. Я относился к ним, как к богам. Когда я был ребенком, у моих родителей дома стояло пианино, но на нем никто не играл, и вообще, в моей семье никто не занимался искусством. Был и граммофон, и пластинки. На них пел господин Шаляпин. Я, если оставался один, заводил их с утра до вечера – не только Шаляпина, но и Собинова, Нежданову. Они все являлись для меня реликвиями на граммофонной пластинке. А потом прошло много лет, и я был у них в гостях, понимаете? И Нежданова меня поцеловала!
Когда я пришел в Большой театр и начал работать, там были Козловский, Пирогов, Лемешев, Норцов, Рейзен… Они почувствовали во мне человека, который этому себя посвятил, и сделали меня родным! Большой театр того времени – собрание очень талантливых людей высочайшей культуры. Я вам скажу про людей того времени. Иду я по Петровке, а по другой стороне улицы идет Леонид Васильевич Баратов, который до меня был главным режиссером Большого театра, до меня он поставил знаменитый спектакль «Евгений Онегин». Меня пригласили поставить «Онегина» заново, а его не пригласили. То есть я ему, получается, наступал на пятки, фактически его сменил. Так вот, он, увидев меня на улице, позвал, чтобы я перешел через дорогу к нему, и сказал: «Слушай, Боб (он меня называл Бобом), имей в виду, у тебя на днях будет репетиция «Онегина», ты придешь в репетиционный зал, и там тебя будут ждать знаменитые артисты и дирижеры Большого театра. Не смущайся, что они встанут при твоем появлении и будут тебя приветствовать стоя. Так принято». Хорошо, что он мне это сказал, потому что, если бы я не знал, то, наверное, упал бы в обморок! И вот действительно, когда я пришел на репетицию, все великие певцы Большого театра встали, как в школе! Я со всеми поздоровался и начал репетицию. Мне было легко с теми певцами и дирижерами, потому что им было легко со мной! И мне стало легко в Большом театре ВООБЩЕ.
- Но потом Вы ушли из Большого театра…
- Да, ушел, прослужив там несколько десятков лет! Понимаете, началась эта мода – исполнение зарубежных опер на языке оригинала. Точнее, это не мода, а веяние коммерции. Певцы Большого театра – Образцова, Атлантов, Нестеренко и другие стали ездить выступать за границу, а там они пели Верди по-итальянски, а Бизе – по-французски, и стали здесь требовать, чтобы западные оперы шли на иностранных языках. А кому это нужно в России? Почему российскому зрителю, чтобы что-то понять в оперном спектакле Большого театра, нужно быть полиглотом? Большой театр – оплот русской культуры, и его спектакли должны быть понятны любому российскому зрителю. Я понимаю, что сейчас артисты ездят петь по всему миру и везде поют на языке оригинала, потому что невозможно для гастролей в Китае выучивать «Кармен» по-китайски, а для гастролей в Японии – по-японски. Но в своей стране, в таком театре как Большой, оперы должны идти на русском языке, как это раньше и было. Потому что опера – это не просто музыка, это еще и театр, а в театре каждое слово имеет значение и должно быть понятно публике. Шаляпин пел в России по-русски, а в Париже – по-французски и не бунтовал из-за этого. А тогда эти певцы пошли на меня жаловаться. На меня, главного режиссера Большого театра!..
- В Библии сказано: «Не сотвори себе кумира», а люди всё равно творят кумиров и им поклоняются, особенно артистам. Что Вы по этому поводу думаете?
- Я считаю, что когда большой артист является кумиром – слава Богу! Когда кумиром является торговец, который торгует искусством, торгует девочками, жизнью, честностью и честью, а таких сейчас полно, - это плохо. А поклоняться артисту – чистое дело! Ну, можно не разделять вкусов, но право есть! Поклонялись Лемешеву, Козловскому, Собинову, Шаляпину. Они заслужили поклонение. Хотя бы тем, что отвоевывали сознание людей от гадостей и пошлостей жизни.
Беседу вела Людмила ПЕТРОВА
Газета "НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГЪ", №3(817), 25.01.2007 г., www.newspb.org