Феномен Святослава Рихтера

[Yuriy]

B 2005-oм Фонд Святослава Рихтера проводил в Тарусе очередной фестиваль. Год этот был юбилейный - исполнилось 90 лет со дня рождения Музыканта.
Вот такие коллажи были размещены в фойе кинотеатра-концертного зала Тарусы. Один из них вы видите здесь. Адреса остальных под фотографией.



http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2461723427/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2462558870/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2461728981/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2461731893/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2462568308/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2462586020/
http://www.flickr.com/photos/22185041@N02/2461756291/

[Yuriy]

Тамара Грум-Гржимайло

(из книги “Ростропович и его современники. В легендах, былях и диалогах”

М.: Изд-во “Агар”, 1997)

ГЛАВА XIII

“Его все озаряющее присутствие”

ЛЕГЕНДА ЖИЗНИ СВЯТОСЛАВА РИХТЕРА, СЛОЖИВШАЯСЯ К ЕГО 70-ЛЕТИЮ, КОТОРОЕ ОТМЕЧАЛ ВЕСЬ МУЗЫКАЛЬНЫЙ МИР В 1985 ГОДУ

Отвечая однажды на вопрос студента: “Будете ли вы преподавать?” – Святослав Рихтер воскликнул: “Нет, нет, не буду. Я еще сам все время учусь!”
Кажущаяся курьезность ответа в действительности обнажает правду единственного в своем роде максимализма, юношеской непресыщенности души великого музыканта.
Святослав Рихтер всегда умел и жаждал учиться у жизни, у природы, у творцов классического искусства, избегая банальных привязок к узко ремесленному цеху. И поэтому, наверное, его путь к вершинам музыкального исполнительства похож на легенду о блестящем самоучке, который, однако, никогда не был “вундеркиндом”.
Он пришел в музыку поздно. В юности создавал собственные музыкальные спектакли, выступая как композитор, драматург, режиссер и актер. И не удивительно, что на вопрос: “Кто ваш любимый композитор?” – Рихтер отвечает: “Тот, который совсем не писал фортепианную музыку, - Вагнер”. И потом поясняет: “Вагнер перешагнул рамки своего профессионализма. У него все сливается – музыка, театр, литература, дирижирование…” Ответ Рихтера высвечивает сокровенное – жизнь его духа в обширнейшей сфере искусств, его жажду художественного синтеза.
Строго говоря, его школьной скамьей стала сразу Московская консерватория, а точнее – класс Генриха Густавовича Нейгауза, куда был зачислен в 1937 году концертмейстер Одесского оперного театра Святослав Рихтер, не имевший никаких документов о начальном музыкальном образовании. А было ему в ту пору 22 (!) года – возраст, когда крупные музыканты уже завоевывают мировую известность…
Зато и наверстал упущенное в один вечер! То был памятный осенний вечер дебюта Рихтера с Шестой сонатой Прокофьева в Малом зале Московской консерватории в 1940 году. Перед ошеломленной публикой предстал не “ученик Нейгауза” (игравшего в первом отделении концерта), но законченный пианист-новатор, вулканический художник, артист мирового класса.
Генрих Нейгауз не случайно назвал Рихтера “учеником нашей страны, нашего времени и нашего народа. И только в последнюю очередь своим”. Он не стеснялся признаваться, что до конца дней своих будет не только восхищаться Святославом Рихтером, но и… учиться у него. Неумолимая жажда “ученичества” скрепила узы деликатнейшего из союзов Учителя и Ученика.
Между тем Рихтер всегда поражал именно комплексом ярчайших черт “школы”, русской музыкально-исполнительской классической традиции, на знамени которой написаны Человечность, Правда и Красота. Его гигантская одухотворенная виртуозность возвращала фортепиано его царственное положение на концертной эстраде ХХ века. “Такого мастера, как Святослав Рихтер, могла взрастить и выпестовать лишь лучшая музыкальная школа, какую знает мир”, - признавалась Розина Левина в дни первых гастролей советского пианиста в США в 1960 году. Рихтера назвали “пианистом века”, олицетворяющим собой гений русского народа. В нем увидели живое воплощение “легендарных гигантов клавиатуры прошлого”, один из которых – Антон Рубинштейн, основоположник русского концептуального пианизма, словно предвидя явление Рихтера, изрек известный афоризм: “Воспроизведение – это второе творение”.
Именно авторское, сверхмощное по творческой энергии, созидательное начало делает Рихтера интерпретатором, конгениальным исполняемым авторам. Именно феноменальный артистический максимализм, дар перевоплощения, позволяющий бесконечно глубоко погружаться в своеобразный мир композитора – будь то Бетховен, Шуберт, Шрпен, Скрябин, Прокофьев и кто угодно еще – составляет тайну всеохватывающего дарования пианиста. “Искать автора” – иначе “дорога в никуда”. Так лаконично определил однажды свою проблему Рихтер в беседе с журналистами…

Взойдя на вершину исполнительского мастерства и обретя к 60-тым годам мировую славу, он продолжал “расти”. Он продолжал свой путь к совершенству, который для него в этой земной (а быть может, и не только земной! ) жизни не завершится никогда. Мощный дух Рихтера, помноженный на исключительное виртуозное дарование, меняет облик его пианизма постоянно, заставая воображение слушателя врасплох. На смену демоническому приходит аскетическое; взамен отрешенному, холодному – глубоко человеческое. Но как говорит о нем Юрий Башмет: “И уж никак не отнесешь его к “романтическому” направлению или “интеллектуальному”. Это тот самый сплав всех оттенков исполнительского мастерства и всех человеческих качеств, который и дает ему право считаться великим… Он какой-то бездонный, Рихтер… От него словно излучение какое-то идет… Он одним своим присутствием “вытягивает” из человека максимум” (будь этот человек партнером по музыкальному ансамблю или дружескому общению, или, наконец, просто рядовым слушателем. – Т.Г.-Г.).
И далее Юрий Башмет размышляет: “Подарит ли природа миру еще одного такого музыканта? Если уже и родился другой такой же великий, то пусть сначала доживет до этого возраста (то есть до 70-летия. – Т.Г.-Г. ), и так же растет, и так же играет, пусть он станет величиной хотя бы вполовину того, что сейчас собой представляет Рихтер… Может быть, природа и одарит его комплексом каких-то исходных данных, но сможет ли он с ними справиться? А Рихтер справился. Уже очень давно”.
Еще студентом Святослав Рихтер переиграл “всю музыку” – камерную, оперную, симфоническую – и приобщил к ней коллег по Московской консерватории. Таких “рихтеровских” музыкальных собраний студенческого кружка, как вспоминают участники, состоялось около ста (!). В истории Московской консерватории – ни до, ни после Рихтера – ничего подобного не бывало.
“Музыку он знает всю, - рассказывает Нина Львовна Дорлиак, -Вспоминаю, как они общались с Нейгаузом. Тот подходил к роялю и наигрывал: “А вот в “Электре” Штрауса, Слава, ты помнишь?..” Так они с Генрихом Густавовичем разговаривали”.
А мы, консерваторская молодежь, каждый месяц устремлялись на новые “бездонные” программы концертов Рихтера, которые он посвящал “отдельно взятым” композиторам, как-то: Бах, Бетховен, Шуберт, Шуман, Лист, Дебюсси, Рахманинов, Прокофьев, Шостакович – и несть им числа. Монографический тип концертов был его страстью, а для нас – огромным впечатлением-открытием, побуждающим нашу мысль и воображение – вслед за Рихтером – “выйти из берегов”.
“Помню его первые концерты в Москве, - пишет Вера Горностаева. – Облик молодого, стройного, идущего по сцене стремительно и плавно. Был волнующий контраст между закругленной пластикой походки и яростной волей, сокрушительной мощью, которые слышались в его игре. Зал ощущал охватывающий плен, особое влияние… Стихия в игре Рихтера так же запомнилась и впечаталась в сознание, как и побеждающий ее интеллект. Уже ясно становилось, что есть высшее и не имеет слов… ”
Его фортиссимо ошеломляло звуковой громадой и напряжением. Его пиано-пианиссимо зачаровывало, заколдовывало бездной оттенков и неземной отстраненностью. Рихтеровский фортепианный “оркестр” переливался фантастическим многоцветьем, сулящим приближение к тайнам непознанных звуковых миров. А темпы, темпы!.. Его ураганные темпы игры порой ломали все представления о границах человеческих возможностей. Его темпереамент, словно заряженный сверхвысокой энергетикой высших миров, придавал его облику черты и повадку молодого воина, бросающегося в сражение. Об этом особом состоянии артистического экстаза молодого Рихтера известный музыкальный критик и знаток пианистического искусства Давид Рабинович писал: “… Взгляните на его пальцы, вгрызающиеся в клавиатуру, на его ноги, исступленно топчущие пол около педалей. Это не эксцессы показного эстрадного темперамента – тут, пожалуй, уместнее вспомнить слово “берсеркер””, которым норманны некогда обозначали неистовство, в бою охватывающее викингов”/
Но мы знали и другого Рихтера – статуйно-неподвижного, отрешенного, почти холодного, почти недоступного для неискушенного слушателя; Рихтера, “музицирующего” наедине с Богом, живущим в его непостижимой музыкальной душе; Рихтера, играющего очень долго и очень тихо свои “божественные длинноты”… Но об этом “неприступном” Рихтере-олимпийце всегда хотелось сказать словами Бузони (о Бетховене) : “Его не назовешь божественным, он слишком человечен, в этом его величие…”
- Мне многого хочется, - признается Рихтер. – И не потому, что я честолюбив или разбрасываюсь. Просто я многое люблю, и меняч никогда не оставляет желание донести все любимое до слушателей.
(Продолжение следует.)

[Yuriy]

Тамара Грум-Гржимайло

(из книги “Ростропович и его современники. В легендах, былях и диалогах”

М.: Изд-во “Агар”, 1997)

ГЛАВА XIII

“Его все озаряющее присутствие”

(Продолжение)

Однажды ему задали весьма характерный вопрос:
-Вы играете “всю музыку”. И все же признаете ли вы перемены вкусов, как реагируете на моду на того или иного композитора?
Рихтер ответил:
-Мода на какого-то композитора, на определенный род музыки возможна только в дилетантской среде. Настоящее искусство неподвластно моде, оно живет века. И нужно играть все достойное, истинное.
В Рихтере все огромно, все вырывается за пределы привычных норм и представлений. Став пианистом, он умудрился, по существу, быть и композитором, и дирижером, и артистом-режиссером, а впоследствии – и живописцем (кстати, он брал уроки рисования у обожаемого им Фалька). Только все эти профессии слились в грандиозном сплаве его пианизма, равного которому не знал ХХ век.

- Нетерпение! Нетерпение! Все более одухотворенный звук! Чудо должно быть! ..
Эти удивительные, полные динамизма и мечтательности слова говорил Святослав Теофилович певцам коллективов Всесоюзного радио, репетируя с ними Шесть хоров для женских и детских голосов Рахманинова. Записанная на пленку и переданная в эфир, эта уникальная репетиция станет материальной крупицей памяти о “чудоискательстве” великого артиста-музыканта. Он верит в чудо – в искусстве и в жизни. Всегда ждет неожиданного, необыкновенного. И сам творит его.
- Я думаю, что все исполнительское искусство вообще, - говорит Рихтер, - построено на неожиданности…
Но в том-то и дело, что в своих вечных поисках “чуда” и “неожиданности” музыкального решения пианист бесконечно точен и строг, как профессионал-интерпретатор. Строгое отношение к своему искусству, говорит он, “мгновенно связывает тебя с концертным залом”, а “стихия музыки, подчинившая тебя, не оставляет места праздным мыслям… Тогда важно знать одно – идея, сформулированная композитором, как ценность, которой предстоит жить в звуках”.
Так говорит музыкант о мгновениях своего строгого концертного творчества, которое возвышает и артиста, и слушателя, и самого творца.

Режиссер Рижской киностудии Гунар Пиесис, снимавший фильм “Святосла Рихтер”, писал: “Удивительный он человек. Гениальное и простое в нем рядом. Как обаятелен и просто он в беседе с рыбаками! Какой огромной эмоциональной силой заряжено его восприятие!.. Музыка, живопись, литература, природа – все это связано неразрывно в его восприятии, и все это проникает в его творчество путями неведомыми, делая его всеобъемлющим, раздвиная для слушателей границы прекрасного беспредельно…”
Нейгауз гордился “универсализмом” Рихтера, способного воспроизводить своим искусством не только духовный мир композитора, но и мир целой эпохи. Мы, современники Рихтера, его слушатели и “ученики”, хорошо знаем, что такое всепокоряющая магия его интерпретаций: кажется, вся мощь его феноменальной памяти и культуры, весь его прометеев труд и “нетерпение души” переливаются в эти фортепианные откровения, а точнее сказать – необъятные космические миры духовного созидания, где сливаются все начала и стихии бытия, казалось бы, неподвластные рукам единственного музыканта. Знакомое ощущение: будто играет не один человек. “Все, что мы слышали, - писали, например, слушатели города Ужгорода в дни гастролей Рихтера, -выходило за пределы просто фортепианной музыки. Казалось, на сцене огромный оркестр, спаянный единой волей творца, стихия звуков. Мы забыли, что перед нами пианист. Мы видели художника, творца-композитора, дирижера, живописца…”
А гастроли предпринимал Рихтер фантастические. 70-летний мастер совершил многомесячное турне по просторам Сибири, Средней Азии, Дальнего Востока, республикам Прибалтики и Кавказа, в Молдавии, Белоруссии и на Украине, не пропуская и самых маленьких городов, и небольшиз поселков, не отказывая ни школам, ни сельским клубам, играя порой в помещениях, где до него не играл ни один пианист. Он мог играть в полутьме, при одной-единственной зажженной лампе, поставленной на пюпитр.
Его театрально-режиссерская фантазия порождает планы самые неожиданные. Он может предложить кинооператору снимать руки пианиста с самых невероятных точек: например, из-под рояля или с потолка. Его неуемная фантазия может превратить старый амбар для зерна в концертный зал. Так случилось в предместье французского города Тура, где по идее Рихтера “перевернутая лодка” деревянной постройки “Гранж де Меле” (чудо плотницкого искусства XIII века!) стала сводом концертного зала – центром притяжения лучших музыкальных сил мира на протяжении трех десятилетий!

(Окончание следует.)

[Yuriy]

Тамара Грум-Гржимайло

(из книги “Ростропович и его современники. В легендах, былях и диалогах”

М.: Изд-во “Агар”, 1997)

ГЛАВА XIII

“Его все озаряющее присутствие”

(Окончание)

Об этих интереснейших событиях биографии Рихтера рассказывает Нина Львовна Дорлиак: “Двадцать лет назад (то есть в середине 60-х годов. – Т.Г.-Г.) Рихтер давал концерт в Национальном театре города Тура, во Франции. “Садом Франции” называл Рабле эти края. Местное общество друзей музыки “уловило” то, что витало… Создать фестиваль Рихтера! Провезли его по всем окрестностям, по всем замкам. Наконец главный архитектор Тура, Пьер Буаль, привез его в старинный амбар “Гранж де Мэле”, постройку XIII века. Амбар был полон сена, кукурузы, но… акустика оказалась уникальной. С той поры ежегодно выступают тут музыканты мирового масштаба, подчиняющиеся инициативе Святослава Теофиловича с кротостью поразительной. Здесь дважды пел Д.Фишер-Дискау, Элизабет Шварцкопф, играл Давид Ойстрах, квартет имени Бородина, выступали певицы Криста Людвиг (с Венской Оперой), Барбара Хендрикс, Грэс Бэмбри, Джесси Норман, оркестры Пьера Булеза, Лорина Мазеля, Карла Рихтера, “Моцартеум” из Австрии, оперы Б.Бриттена шли в составе исполнителей из Ковент-Гардена. И неизменно ежегодно – Рихтер, Рихтер, Рихтер…”
В программке одного из туринских фестивалей середины 80-ых годов говорилось: “ЕГО ВСЕ ОЗАРЯЮЩЕЕ ПРИСУТСТВИЕ притягивает артистов и меломанов, которые хорошо знают, что там, где находится Рихтер, они найдут качество, чистоту стиля и вдохновение”.
На одном из фестивалей в Туре по приглашению Рихтера побывала Ирина Александровна Антонова, директор Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина. И сразу задала вопрос “вдохновителю” фестиваля: почему в Туре, почему не в Москве?
Рихтера не пришлось долго уговаривать. Ведь он давно, еще с середины 50-ых годов, играл в “цветаевском доме” на Волхонке. Как вспоминает Ирина Александровна, первый концерт состоялся между итальянским и греческим двориками, когда пела Дорлиак, а Рихтер ей аккомпанировал. Потом он играл в музее в самых разных залах самые изысканные свои программы: поздние сонаты Бетховена, всю знаменитую серию фортепианных и вокальных произведений Шуберта, музыку Дебюсси и Шимановского, Двойной концерт для скрипки и фортепиано Альбана Берга…
Рихтер загорелся. И родились в снежном декабре 1981 года в Музее на Волхонке “Декабрьские вечера” – чудо московской элитарной музыкальной культуры и просвещения, сконцентрировавшихся вокруг гипнотической личности “пианиста века”. Их особенностью и непременным условием, по замыслу Рихтера, стала глубоко продуманная и каждый раз заново созданная художественно-насыщенная среда – воплощение рихтеровской идеи синтеза, созвучия искусств изобразительного и музыкального.
Белый зал Музея изящных искусств. Снежно-белая московская зима. Кажется, невозможно было отыскать лучшего фона и образа московских “Декабрьских вечеров”, о которых замечательно написал однажды петербургский музыковед Леонид Гаккель: “Здесь сыграли какую-то роль ключевые для русской культуры, в особенности для московской, понятия о зиме, о снеге, о каком-то укрытии под снегом за зимней пеленой. Особенно, мне кажется, это важно для Москвы, это какой-то тип русского общения, который всегда предполагает некую скорлупу, защиту. Снег, зима испокон века были такой защитой для культуры в Москве, в России вообще… И 81-й когда очень сильно замело снегами, вызвал потребность укрыть и сделать снег союзником, как сказано у Пастернака – “Зимний вечер, сочувствующий союзник”. И когда сегодня мы смотрим по сторонам, когда чувствуем, что нет никакой защиты и негде укрыться, то это значение Декабрьских вечеров как укрытия под снегом, как укрытия среди зимы… кажется еще более существенным. Для русской музыки очень терпким является контраст между простором русской беспредельности, русской открытости и духом камерного творчества, камерного музицирования. В этом есть какая-то острота, неведомая западной культуре. Там нет такого контраста между музицированием в узких стенах и широкими беспредельными просторами жизни. Беспредельными просторами русского материального мира. Все это придавало Декабрьским вечерам, их рождению, придает им до сих пор (Гаккель писал сей обзор десяти рихтеровских фестивалей в 1990 году – Т.Г.-Г.) какое-то живительное напряжение…
В камерном ансамбле мы наблюдаем музицирование, в котором никто не играет за чужой счет, мы наблюдаем способность умолкнуть и дать место другому, наблюдаем некое просветление. Это и есть существование в некоем музыкальном доме.
Я бы сказал, что нигде и никогда качество слушания не было лучше, чем на Декабрьских вечерах”.
Сказано удивительно проникновенно и точно. Страстная творческая стезя Рихтера–камерное музицирование, его великое прирожденное искусство БЫТЬ ПАРТНЕРОМ В АНСАМБЛЕ, в котором он не имеет себе равных, но где он всегда готов принять в свой “круг” аристократов музыкального духа молодых поколений, чтобы окунуть их в свой глубочайший творческий максимализм и неистовство любви к утонченно-высокому и беспредельному, как сама жизнь, воплащенная в музыке и живописи всех эпох, - не это ли единственная в своем роде суть Декабрьских вечеров?!
A постоянными партнерамии единомышленниками Рихтера в программах фестиваля, имевшего такие яркие тематические символы, как “Мир романтизма”, “Век Моцарта”, “Чайковский и Левитан”, “Ансамбли, сотворчество, содружество, гармония”, “Звездный час”, стали такие прославленные ныне музыканты, как Наталия Гутман, Юрий Башмет, Олег Каган (преждевременно ушедший), Элисо Вирсаладзе, Гидон Кремер, квартет Бородина и многие другие, в том числе и западноевропейские и американские исполнители.
Врезался в память своей художественной мощью фестиваль 83-го года, имевший название “Образы Англии. Тадиция и фантазии”. Не только чудом портретной живописи, густо заполнившей стены Белого зала, но редкой, неведомой музыкой, которую Рихтер всегда счастлив открыть своим слушателям, а – главное – колдовским представлением оперы Бриттена “Поворот винта”, поставленной режиссером… Святославом Рихтером.
Здесь пианист искал и находил родственные скрещения музыки, живописи, актерского представления и самого зрительно-конструктивного образа оперы. Именно в Декабрьских вечерах осуществлялось его невоплощенное режиссерское призвание, когда он каждый раз искал и находил особенную тему, особый ракурс концертов, интересных для возможностей музея, сам разрабатывал сценарий, выстраивал мизансцены и обдумывал интерьер, участвуя в развешивании картин и т.д. А основное, он находил “главный тон”, “главную интонацию” каждого фестиваля, призванного погрузить слушателей в новый и бесконечный мир музыкально-художественных ассоциаций и впечатлений.
- Есть особое настроение, сопутствующее концерту в музее, - Говорит Святослав Теофилович. – В величественном интерьере зала, среди творений Микеланджело, Вероккьо, Донателло слушатели, как мне кажется, необычайно чутки к музыке.
Мне вспоминается один эпизод, связанный с Декабрьскими вечерами 84-го года, имевшими девиз “Мастера ХХ века”. Их кульминацией стало фортепианное трио Дмитрия Шостаковича в исполнении бесподобного ансамбля: Святослав Рихтер, Олег Каган, Наталия Гутман. Изумительная, глубокая, смелая интерпретация!
- В чем секрет подобного нового, нетрадиционного интонирования этого сочинения? – cпросила я Святослава Теофиловича.
- Какой же тут секрет? Какая тут нетрадиционность? Точное исполнение текста – вот и все. Слава Богу, написано Шостаковичем. Что же там еще можно прибавить? Но!.. (пианист сделал интригующую паузу. – Т.Г.-Г.) НУЖНО ЧЕСТНО ПРОЧУВСТВОВАТЬ ТО, ЧТО ЕСТЬ.

В этих словах – “его все озаряющее присутствие“, - воплощение скромного творческого гения Человека в обличье Музыканта.
“Святослав Рихтер стал для своего поколения больше, нежели знаменитый артист, - пишет Вера Горностаева. – В быту, как и в искусстве, он тоже сотворил свое особенное “рихтеровское пространство”. Духовное поле, куда не проникает низменное, плоское, одномерное… Могучий облик излучает и притягивает. Любой человек видит: перед ним легенда. Живая, радующая нас своим необычайным существованием и остающаяся навсегда! Легенда”.

[Клавиша]

Святослав Рихтер, был ещё хорошим художником. Он рисовал в стиле импрессионизма. Я видел одну работу дома у В.В. Леоновича, который до конца жизни дружил с Рихтером и общался с ним. Он рассказал; что когда был у Рихтера в гостях, попросил его подарить на память какую нибудь картину. Святослав Теофилович сказал сначала: "Да вот эту забирай, она мне не нравится совсем? Как только Леонович взял её, Рихтер сразу вцепился в картину, жалко видимо стало. Так они с минуту тянули её. Всё же Владимиру Владимировичу удалось завладеть ценнейшим даром.

[Yuriy]

Фотографии сделаны в Киеве, в 60-е (дирижер Тольба).

[Yuriy]

Ленинград. Малый зал филармонии, 18.01.1972. Таким этот концерт запомнился мне.

Январь 1972-го я вспоминаю, как личные “годы странствий”, но сжатые до двух с половиной недель. Наконец удалось побывать в двух российских столицах! Мне тогда повезло – получилось так, что это время было насыщено интереснейшими выставками, премьерами фильмов, концертами… И всюду удалось поспеть! Но самыми замечательными и незабываемыми событиями явились два концерта Рихтера в Малом зале Ленинградской филармонии (18 и 20/01/72). На самом деле он дал три концерта – два с одинаковой программой, 24-ым Концертом Моцарта (17 и 18/01), и один – сольный. Мне удалось послушать Моцарта и сольный.
Везение сопутствовало с самого начала! Это и благодаря замечательным людям, ленинградцам, охотно откликнувшимся на горячее желание юного поклонника Маэстро…
Утром в день концерта томился у кассы в ожидании обещанного билетика вместе с подобными “соискателями”, которые сновали туда-сюда, входили и выходили, впуская с Невского воздух, пропитанный снежинками. В очередной раз дверь открылась, и… в фойе появился исполин в, как мне показалось, огромном, до пола, пальто, в неимоверных рукавицах и красный от мороза. Очередь замерла – Рихтер! Его встретили работники филармонии, проводили на репетицию, а мы остались ждать. Для меня все складывалось, как в сказке с хорошим концом, – билетик на симфонический концерт я добыл, а на сольный меня пообещали пропустить просто так!!
Не стану рассказывать о своем волнении. Ведь это была вторая (после двух киевских концертов 69-го) встреча с любимым музыкантом. На самом деле волнение я испытывал всякий раз, соприкасаясь с его творчеством, будь это хоть двадцать пятый концерт (в моем исчислении)!
Первое отделение симфонического концерта с моцартовской программой. Николай Рабинович очень профессионально продирижировал увертюрой к “Директору театра” и “Парижской” симфонией. Оркестр совершенно молодежный. Видно было, до чего старались. В перерыве чувствовалось желание публики поторопить время. Ловил обрывки рассказов о том, “что было вчера”.
И вот снова оркестр на сцене. Выход солиста. Ведь у него все начиналось уже с этих мгновений! Стройный, подтянутый, с царственной осанкой, он кланялся, отвечая взорвавшемуся аплодисментами залу. Выражение лица доброжелательное, но чувствуется, что мысли уже где-то далеко, в звуках, которые в нем и сейчас хлынут в зал. Длинное вступление оркестра, во время которого было крайне интересно следить за ним, слушающим и впитывающим гениальную музыку и готовящимся подхватить и повести за собой. Это всегда волнующий момент – вступление солиста. Теперь он начинает властвовать. Но это совсем не выглядит, как желание преподнести себя, покрасоваться на фоне оркестра, – ему, великому музыкальному мыслителю, есть, о чем сказать, и делает он это сверхубедительно, так, “как может только он и никто другой” (с). Невозможно забыть, как он исторгал каждый звук, причем делали это не только руки, но и подвижные плечи, все туловище, все естество. Первая часть Концерта трактовалась насыщенно-драматической. Не помню, чтобы кому-либо удавалось так уплотнить музыкальную материю. Исполнение поражало поляризацией звучания – сурово-беспощадные аккорды сменялись звуками небесной чистоты. Сохранившиеся записи с Булезом и с Мути, увы, не в состоянии в полной мере передать богатства звуковой палитры и всей содержательности его прочтения этого гениального произведения Моцарта, предвосхищающего грандиозные бетховенские творения. И какое благородство во второй части! Музыка струится как бы сверху, из горних сфер, а сам он несколько отстраняется, уступая ей дорогу. Вспоминается пушкинское “со всевозможной простотой” или жест Марии из рафаэлевского “Обручения”…

(Окончание следует)

[Yuriy]

Ленинград. Малый зал филармонии, 18.01.1972. Таким этот концерт запомнился мне.

Эту программку храню до сих пор:



В дневниках Рихтера ни слова о собственном выступлении, зато хорошие слова о дирижере (запись # 84).

- Николай Рабинович очень хороший музыкант и дирижер, по-настоящему не признанный, официально и публикой - также, но ценимый настоящими музыкантами.
Он также очень симпатичный собеседник, и с ним я давно знаком. Специально слушал этот концерт, чтобы удостовериться в том, что про него говорят и думают, и разочарования не было. Он представляет собой часть музыкального Ленинграда.

[Yuriy]

Ленинград. Малый зал филармонии, 20.01.1972.
(Окончание.)

Программа сольного концерта поражала. О таком можно было только мечтать! - 30-я и 31-я сонаты Бетховена и Симфонические этюды Шумана. Что тут скажешь? Понимаю, как люди относятся к чужим восторгам, этим “ахам” и “охам”… Что поражало в его искусстве – выстроенность смысловой линии, грандиозность концепции. Вот уж действительно произведение виделось “с орлиного полета“. У меня всегда создавалось ощущение (оказалось, что я не одинок), что отзвучавшие звуки незримо присутствуют, помогая звучащим в данное мгновение.
Как сейчас вижу его и слышу начало второй части 30-ой – мощный посыл, и зрительный образ – титан за фортепиано! И какое содержание и симфоническое звучание в вариациях в третьей части! Большего выразить просто невозможно! И тогда казалось, что ничего лучшего в музыке нет! Но началась 31-я, и это чувство возникло снова! Эту сонату я тогда слушал у него впервые. Поразил неторопливый темп второй части – как-то необычно и непривычно. Все играют ее заметно быстрее. Но по мере развития музыкальной мысли становилось понятно, что именно так должна звучать эта музыка. Он всегда умел подобрать “ключик” , ему был известен этот “код” (его определение - сказанно о музыкантах, владеющих “божественным кодом”). Помню эти аккорды перед второй фугой в последней части, как бы порциями входящие в пустоту и наполняющие ее. Трудно описать словами, как это звучало. Сколько в них было внутреннего, потаенного – мурашки по коже. А ведь мне знакомы другие исполнители, у которых в этом месте просто прямолинейное нарастание силы звука. Когда он достигает высшей точки, внутри ничего не остается, и можно переходить к следующему эпизоду. Рихтер же умел властвовать в музыке, он подчинял время, заставлял аудиторию сопереживать. Ведь действительно в такие минуты внешняя жизнь, за стенами зала, как бы переставала существовать. И это не только мое мнение, человека, где-то абсолютизирующего его искусство. Такую же мысль, но несколько другими словами, выразил в прошлом году один великий музыкант, когда мы обменивались воспоминаниями о любимом Маэстро.
Лучших, более впечатляющих и убедительных “Симфонических этюдов” я больше никогда не слышал. Возможно, это потому, что я их больше не слышал у него в концертах. Его замечательные записи все же не передают в полной мере того богатства, которым он одарил нас тогда. Существует слабая по качеству (не исполнению) запись, сделанная через два дня в Москве, изданная фирмой REVELATION. – Никакого сравнения с тем, что удалось услышать в концерте! В концерте – это поистине пир ума! Совершенство формы потрясающее! Вот уж действительно “взвешено, измерено” (с), но не “разделено”, а сотворено! Задачей Музыканта было не любование каждым звуком в ущерб содержанию – разнообразие и богатство звуковой палитры у него было удивительное – он создавал музыку, создавал шедевр. Поражала точность высказываний, законченность каждой фразы. Жаль, нет нот, а то бы в качестве примера указал любимые несколько тактов, которые лучше и точнее по смыслу сыграть просто невозможно. “Симфонические” – пожалуй наиболее значительное, грандиозное и совершенное творение Шумана, да и во всей музыке они занимают достойное место. Для понимания этого нужен такой “коммуникатор” (с), которым и является Святослав Рихтер.
В этот этот опус он включал пять посмертных этюдов, без которых цикл теперь как-то и не слушается. По крайней мере мне их очень не хватает у других исполнителей. Эта благоухающая вставка умиротворяет, гениально оттеняет… Последний из них как-то долго не заканчивается, музыка снова и снова повторяется… И вдруг наскок, напор, вихрь! Как он умел создавать контрасты, как умел мгновенно круто изменять душевное состояние. Поражал диапазон – утонченность в медленных спокойных этюдах и сверхмощь, грандиозность и техническое совершенство – в быстрых.
Тут я попытаюсь ответить тем, кому у Рихтера не хватает то ли нежности, то ли теплоты в более лирических эпизодах. Он музыкант грандиозного масштаба, монументалист. Его лирику надо рассматривать в контексте некоей мировой драмы, где есть место всему, всяким событиям, настроениям, душевным состояниям. У меня невольно возникает ассоциация с баховскими “Страстями” как образцами возвышенности, чистоты и жизнеутверждения. И лирика у Рихтера возвышенная, чистая, целомудренная, человечная, но обращенная ко всему человечеству. Возможно, при этом кто-то почувствует себя обделенным. На самом деле, обращаясь ко всем сразу, он обращается и к каждому, и каждому доверяет. Щедрость – вот отличительная черта его искусства. Но не все слышат это обращение.
Хоть раз побывавшие на концерте Маэстро могут себе представить реакцию зала. Его вызывали и вызывали, боясь, что после такой программы бисов не будет, но все же надеясь. И вот наконец Шопен: Ноктюрн фа мажор, соч.15, no.1. Высота, благородство в крайних частях и взлет, как на гребне волны, – начало второй части. Мгновенное переключение состояния, драматизм, внутреннее напряжение, не ослабевающее до самого ее конца, – и снова безмятежность, умиротворенность. А потом еще Ноктюрн фа диез мажор, соч.15, no.2. Как по мне – это и есть душа шопеновской музыки, во всяком случае одно из “принципиальных” его произведений. Здесь слов не хватает, чтобы передать то чудо, свидетелями которого нам посчастливилось быть. Такое надо услышать тем, кто считает, что Шопен Рихтеру “не удавался”. Музыкант вложил душу в это прочтение. Было ясно, что бисов больше не будет.
Потом еще долгое время музыка этих эпохальных концертов будет звучать в моем сознании...
Вернувшись домой, в Киев, поинтересовавшись афишей на февраль, не поверил глазам – 12 февраля концерт Святослава Рихтера!..

[Ёпрст]

В этот этот опус он включал пять посмертных этюдов, без которых цикл теперь как-то и не слушается. По крайней мере мне их очень не хватает у других исполнителей.

Меня мучал этот вопрос: стоит ли играть эти дополнительные вариации? Почему Шуман их не включил в произведение? (Шуман даже в оригинальном виде две вариации пометил, что их можно не играть, а тут еще 5!) Если играть - то куда их вставить? Вот задача. И в посмертных же тоже есть финал в Des-dur - ведь не может быть 2 финала.