Алемдара больше нет...

[Gelsomina]

Страшная весна...
потери одна за одной...
Потери удивительных, неповторимых творческих личностей, наделенных особым талантом человеческим...

Светлая память.

[Rouslan Khazov]

О 5й симфонии Караманова:

С. Крылатова(сестра А.С.Караманова)

ДРАМАТОРИЯ



Я хочу быть понят

моей страной,

а не буду понят — что ж?

По родной стране пройду

стороной,

как проходит косой дождь

В. Маяковский



Когда итожишь то, что прожил, всегда интересны и памятны поворотные моменты прошедшей жизни — точки отсчета, круто менявшие магическую гамму судьбы. «Прочитай и подумай», — с такими словами & 1974 год кинорежиссер Михаил Богин вручил мне написанный им киносценарий, эти ключевые, императивные слова глубоко уважаемого мною человека оказались для меня поворотными — от них начался отсчет иного времени моей жизни, буквально преобразившейся, наполнившейся новым смысле творческим, литературным трудом. Громада бездумно и безалаберно л читанных к этому времени книг — обычно всех, что попадались под руку не смогла совершить столь революционного поворота в моем сознании какой произвел этот тоненький сценарий, сопровождаемый провидчески повелительным указанием — подумать! В этом-то и заключалось все дело, вся загвоздка была именно в этом — подумать! Подумать! — в доселе мирно, дремотно отдыхавший мозг (ученые считают, что клетки мозга века в течение всей его жизни работают только на 4%) опустился пламенный пульсирующий катализатор, мощный ускоритель всех процессов, и сразу же очень активно, очень целеустремленно, с присущими мне от природы прилежанием и усердием я впервые серьезно задумалась над прочитанным сценарием, постаралась проанализировать его, разобрал поразмышлять над ним и найти свою собственную точку зрения, обоснованную логикой и здравым смыслом. Мне, простой домохозяйке, надлежало высказать свои соображения по сценарию маститому, признанному кинорежиссеру, получившему за свои фильмы «Двое» и «Зося» множество наград на международных кинофестивалях, к тому же широко образованному, эрудированному, умнейшему и интеллигентнейшему человеку Михаилу Богину. Три года назад, в 1971 году, Михаил Богин пригласил моего мужа Евгения Павловича Крылатова, только начинающего работать в кинематографе композитора, написать музыку к его новому фильму «О любви». Личность Михаила Богина, его улыбка, его обаяние и эрудиция произвели невероятное впечатление на моего мужа, сильное эмоциональное воздействие оказал и уже практически готовый фильм Именно к этому фильму и была написана одна из чудеснейших мелодий композитора Евгения Крылатова, а творческое общение, продолжение в работе ещё над одним фильмом «Ищу человека», плавно перетекло теплую человеческую дружбу. Михаил Богин с любимым оператором Сергеем Филипповым часто бывал в нашем доме, и сейчас, спустя четверть века, я отчетливо помню ощущение собственной безъязыкости, возникавшее в общении с ним по причине моего неумения мыслить да уровне, соответствующем интеллекту такого выдающегося человека, как Михаил Богин. Безъязыкость, немота при общении (естественно, , не имею ввиду примитивные утомительный уровень разговоров на быт вые темы) были следствием отсутствия мысли, отсутствия привычки думать, привычки размышлять. Сначала — мысль, потом — слово. Сов как при сотворении нашей Вселенной, — вначале была огромная Мысль сверх Мысль. Мысль Бога. Слово было потом. Мой мозг — микровселенная, вдруг заработал, начал выдавать аналитические мысли — они сразу же положили конец моей безъязыкости, развязали мой замкнуты язык. За давностью лет я уже не помню суть увлекательного, растянувшегося на два часа спора с Михаилом Богиным, в котором мне с внезапно нахлынувшим красноречием пришлось отстаивать свои соображения по поводу его сценария, однако мы расстались, так и не переубедив друг друга. Михаил Богин готовился к отъезду в Америку на постоянное местожительства и рассчитывал найти в Америке богатых людей, которым этот сценарий о еврейских погромах в России в начале века покажется интересным, и они выделят средства на съемки фильма по этому сценарию (в России в те годы поставить фильм на такую тему было невозможно). К сожалению, его надежды не оправдались — самодовольной, самовлюбленной, богатой стране не понадобились чужие давние страдания, ей вполне хватало собственных современных проб При очередной встрече уже незадолго до своего отъезда Михаил Бог сказал мне, что он подумал над моими замечаниями и решил, что все-таки я была права. Как я возликовала, как возгордилась! Сам Богин признал мою правоту! Михаил Богин уехал в Америку, даже не подозревая, что оказался для меня крестным отцом на пути в литературу. После его отъезда у меня началась сильнейшая сценарная лихорадка. Это напоминало ядерный взрыв, цепную реакцию в одной отдельно взятой голове, из которой ураганным вихрем во все стороны полете начавшие плодиться и размножаться мысли. Теперь каждый сценарий, присылаемый мужу режиссерами для ознакомления на предмет написания музыки, а их было по 5-6 сценариев в год, я аналитически прорабатывала, отмечала слабые места, ходульность персонажей, застрявшее действие, провисшие скучные диалоги. Но больше я не вступала в дискуссии с режиссерами, а занималась со сценариями сама, ради собственного удовлетворения. Кончились эти занятия тем, что я самостоятельно написала сценарий полнометражного художественного фильма под названием «Люблю». Заглянув в этот сценарий лет через пятнадцать, я оказалась приятно удивлена и очень обрадовалась — он был так складно, таким хорошим языком написан, а некоторые сцены показались мне просто превосходными. Но я помню, как мучительно трудно было перемещать героев во времени и в пространстве, когда я начала работать над этим сценарием, до тех пор, пока мне на помощь не пришел Лев Николаевич Толстой. Дело происходило в Рузе, в Доме творчества композиторов, на очередных школьных каникулах, не помню почему я взяла в тамошней библиотеке роман «Анна Каренина», находясь в состоянии отчаяния от сознания своей полной литературной беспомощности, но чтение именно этой великой книги оказалось для меня шоковой, лекарственной терапией. Все перевернулось вверх дном в моем сознании, блеск глаз Анны после свидания с Вронским, который как ей казалось, она сама в темноте видела, когда долго лежала неподвижно с открытыми глазами, воспламенил и мое воображение. Герои моего сценария вдруг ожили, задвигались, заговорили, и с т пор и по сей день моими неизменными учебными пособиями по литературному мастерству являются великие книги, преодолевшие время. Скажи, какие книги ты читаешь… Наше двадцатое столетие оставляло грядущему двадцать первому веку несметные литературные сокровища совершенного слова — книги Шолохова, Фолкнера, Моэма, Набокова, Маркеса, Булгакова, Распутина, Астафьева, Айтматова. Моя самая последняя нежная, благоговейно-почтительная привязанность — Людмила Улицкая, её повести «Медея и её дети», «Сонечка», «Веселые похороны» восхищают меня современным образным языком, сочащимся терпким юмором с безупречно выверенными вкраплениями легких интонаций неподражаемого сарказма.

Работа над своим сценарием научила меня целенаправленно мыслить, впервые я получила возможность, отбросив скучные мелочи жизни и быта, рассуждать через придуманных героев об интересном и возвышенном, например, один из героев, подросток, Митя, делясь со своей сестрой обширными и содержательными жизненными планами, читал ей любимый отрывок из поэмы Евгения Евтушенко «Станция Зима», другой герой, профессор, как из рога изобилия, сыпал тщательно отобранными мною нерасхожими мудрейшими пословицами. С этой работой ко мне постепенно пришло ощущение врожденной грамотности, врожденного чувства слова, чувства любви к нему, врожденной жизненной прозорливости, врожденной энергии памяти, и мне страстно хотелось не растратить попусту так остро ощущаемую мною внутреннюю напирающую яркую радостную силу творчества. Творчество — захватывающая, соблазнительнейшая «езда в незнаемое», позволяющая осуществить важнейшую, основополагающую библейскую заповедь — «Аз есмь» — состояться как человеку, выразить себя.

Сценарий был закончен в 1978 году, а в январе 1979 года произошло историческое событие, совсем неожиданно для меня определившее на последующие двадцать лет новое направление моей литературной деятельности. В Большом зале Московской консерватории была исполнена пятая симфония моего брата композитора Алемдара Караманова — драматория «В. И. Ленин» для чтеца, солистов, хора и оркестра по поэме В. Маяковского. Спустя какое-то время, когда у меня вновь появилась острая потребность продолжить прерванную литературную работу, я поняла, что мне совсем не хочется напрягать писательское воображение, придумывая новые сценарии, повести или романы, а хочется рассказать о действительных событиях, связанных с исполнением этой замечательной, симфонии. Полная мешанина в памяти, отсутствие четкого замысла, а главное — недостаточно свободное владение словом, неумение находить теплые, живые краски, скупая, сухая прямолинейность изложения — вот что помешало мне сразу взяться за задуманный рассказ об исполнении драматории. Я решила получше попрактиковаться и написать для разминки девять рассказов, а рассказ «Драматория» должен был быть десятым. Вот на эту разминку, на простенькую работу по подготовке к написанию этого рассказа у меня ушло ровно двадцать лет — правда, было написано пятнадцать рассказов, и рассказ «Драматория» оказался не десятым, а шестнадцатым.



«И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно». 1 Что я могу разглядеть через толщу лет почти в полвека в том нужном мне сейчас лете 1956 года, когда молодой 22-летний студент 4-го курса Московской государственной консерватории Алемдар Караманов начал сразу с увертюры писать клавир драматории? Ровным счетом ничего, что помогло бы осветить историю создания этого удивительного сочинения. Мне было 20 лет, и I моя короткая молодая жизнь, начиная с ранних детских лет, как только я помню себя, являла собою неустанный труд, труд, труд… Я и не помню ничего, кроме постоянного беспросветного труда. Особенно летом, когда мы уже были студентами. Во время каникул надо было заработать деньги на жизнь большой семьи из 5-ти человек, на билеты до Москвы, на оплату учебы моей и брата — высшее образование тогда ещё не стало бесплатным. К счастью, нам как-то удавалось обходиться минимумом простевшей одежды, но и о ней надлежало позаботиться. Мне приходилось помногу часов проводить за старой зингеровской швейной машиной, выстрачивая на белом крепдешине узорные воротнички для школьных Форменных платьев — они достаточно быстро рас пались на симферопольской толкучке. От лета 1956 года у меня есть любительская фотография, где я снята с одноклассницей Лизой Ивантеевой в нашем парке перед самым отъездом на учебу — мне в Москву, ей в Ленинград. Последние дни лета бывали особенно трудными, уже сказывались бессонные ночи, проведенные за работой, и эта фотография оставила мне память о том, как тяжелое свинговое утомление придавило меня, сковало черты лица, состарило его, сделало угрюмым, лишив лучистого света молодости. Еще одна оставшаяся на память деталь — светлое ситцевое платье, в котором я снята на этой фотографии. Помню, как серьезно побранила меня мама за растрату денег на 5 метров самого дешевого ситчика с мелким цветочным рисунком. Но мне совершенно нечего было носить летом, и маме пришлось признать необходимость пошива летнего платья. Платье получилось сногсшибательным благодаря покрою удлиненной юбки полным солнце-клешем. Этот крой уже вошел в моду в Москве, но ещё не успел добраться до Симферополя. Соседка по дому Ирина тоже сшила себе такого же кроя юбку и когда мы изредка бывали вместе, то прямо по-детски развлекались, подмечая изумление сограждан на улицах Симферополя и чувствуя себя потрясающими модницами в своих диковинных широченных, разлетающихся юбках. Пути, которые мы выбираем… Как легко было сбиться с пути, впервые познав сладостную цену внимания к модной одежде, цену восхищенных липких взглядов окружающих, как легко все это можно было превратить в тщеславную самоцель, подчинив вакханалии моды оставшуюся жизнь! Когда этим летом я с превеликим удовольствием надевала прекрасно сохранившиеся ситцевые сарафанчики, сшитые мною двадцать лет назад, то не уставала благодарить судьбу за то, что она раз и навсегда уберегла меня от пагубного диктата моды, научила признавать один единственный диктат — диктат ума.



Но бывает —

жизнь

встает в другом разрезе,

и большое

понимаешь через ерунду. 2



Цепочка разного рода «ерунды» помогает осознать сейчас ту

высочайшую целеустремленность, тягу к знаниям, трудолюбие, которой отмечены студенческие годы — мои и брата Алемдара. Первые три года обучения нам удавалось жить только на наши стипендии — вряд ли в это поверят сегодняшние студенты, вынужденные львиную долю своего времени тратить на подработку денег. Но это было именно так. У меня, как отличницы, была повышенная стипендия, а у брата — стипендия им. Римского-Корсакова, назначенная ректором консерватории А. В. Свешниковым со второго семестра. Начиная с четвертого курса Свешников уже периодически поддерживал материально Алемдара, покупая у него хоровые сочинения. В дни стипендий я приходила к Алемдару и забирала у него деньги на хранение, таким образом, избавляя его от искушения потратить их на что-либо нецелесообразное, а потом оставаться голодным. В течение месяца я навещала его в общежитии два раза в неделю, выдавая ему на жизнь строго размеренные суммы денег Такой режим экономии, разумно растягивающий имеющиеся средства до следующей получки, давал ощущение стабильности и освобождал мозг Алемдара от мелочного высчитывания рублей и копеек — этим занималась я. К счастью, Алемдар крайне редко позволял себе перерасход денег обычно на папиросы или на редкий сытный обед, я же всегда укладывалась в рамки отведенной на день моей жизни мизерной суммы денег за счет крайне скудного рациона питания. Однажды я купила батон бело хлеба в булочной в Сокольниках, но была так голодна, что по дороге пешком до студенческого общежития на Стромынке длиной в три трамвайных остановки я съела его целиком, до последней крошки. Сегодня моя невестка Марина и моя внучка Маша хлеб не едят совсем, опасаясь обременить свои хрупкие статуэтные фигурки лишним граммом плоти, вот вам и воздействие на сознание пагубного диктата современной моды на худосочность женского тела. При нашем общежитии на Стромынке была постирочная с сушкой и глажкой белья, там я раз в неделю стирала взятое у Алемдара белье, и никого и никогда, а меня и подавно, ни смущали и не шокировали стираемые мною, девушкой, мужские трусы, майки, кальсоны, рубашки. Так что Алемдар имел возможность не думать о такой прозе жизни, о такой «ерунде», как стирка белья, и всегда ходил чистым и опрятным, правда, однокурсники в шутку прозвали его неизменные полосатые симферопольские рубашки «казарменными».

«Я работал с первого дня консерватории по шестнадцать часов в сутки», — вспоминал в одном из интервью Алемдар. Когда нельзя было работать в комнате общежития, он выносил стол прямо в коридор и писал, писал, писал… Соната № I потрясла его учителя, профессора Семена Семеновича Богатырева, в ней он почувствовал возрождение русской культуры, соната была на уровне сонат Рахманинова, Скрябина, над второй симфонией Алемдар работал с профессором Богатыревым два месяца и однажды принес её на урок в красном переплете. Через неделю он принес на урок в таком же красном переплете новую симфонию — «Майскую», которую успел сочинить и оркестровать за 1 неделю. Увидев знакомый переплет, профессор Богатырев был уверен, что это снова вторая симфония, и был крайне изумлен, узнав, что перед ним сделанное за этот кратчайший срок новое симфоническое сочинение. Впоследствии симфонию «Майская» записал на радио молодой дирижер А. Жюрайтис. На втором курсе консерватории профессор Богатырев привел Алемдара к Шостаковичу. Алемдар вместе с Геннадием Проваторовым играл на двух роялях вторую симфонию. После этого прослушивания Шостакович дал высокую оценку таланту Алемдара, попросил принести ещё какие-либо сочинения. Алемдар передал ему свое раннее симфоническое сочинение, детские пьески — все это потом куда-то пропало. Еще один раз Алемдар уже сам обращался к Шостаковичу с просьбой помочь в исполнении сочинения. Шостакович пообещал.

Огромное дарование и огромная работоспособность обеспечивали Алемдару бесспорное лидерство среди студентов с самого начала обучения в консерватории. Однако замысел и масштабы нового сочинения драматории, законченной в 1957 году, остались непонятными однокурсникам; друзьям Алемдара — Геннадии Проваторов (ныне главный дирижер Минской филармонии) и Юрий Холопов (ныне профессор Московской консерватории) сцеплялись в яростных спорах по поводу драматории. Единственный из студентов, кто понял, одобрил и очень высоко оценил драматорию, был Геннадий Савельев. Он сказал Алемдару: «Ты даже сам не понимаешь, что ты сделал». Профессорско-преподавательский состав кафедры, ныне полностью покойный, разгромил драматорию, несмотря на поддержку С. С. Богатырева, пытавшегося обратить внимание своих коллег на конструктивность замысла масштабного произведения, созданного из пяти тем.

Обычно драматорию показывали втроем, на одном рояле. Алемдар сидел в центре, читал весь текст, пел, играл. Александр Лебедев, Игорь Яврян, Аркадий Федоров, чередуясь, помогали ему. Всего был восемь показов — и все были отвергнуты. При показе в Московской филармонии на предмет исполнения Алемдару было сказано: «Нам такой Ленин не нужен». При первом показе на радио комиссия заглянула в партитуру и возмутилась: «Как! Ленин и саксофоны!» При втором показе на радио режиссеры предложили выбросить 1-ю и 3-ю части, а из второй сделать радиопостановку, раздробив на кусочки, а на вопро Алемдара о сроках исполнения ответили, что придется подождать лет десять. Безуспешными оказались и показы драматории на предмет покупки в двух министерствах культуры — РСФСР и СССР. Вместе с Первым концертом для фортепиано с оркестром, который играл сам Алемдар, драматория была представлена на Госэкзамен. Государственая комиссия поставила Алемдару «отлично». «Вы победили, а победителей не судят», — сказал Алемдару один из бывших гонителей, профессор кафедры композиции.

Через несколько лет, в 1963 году, драматорию услышал и сразу; горячо одобрил Тихон Николаевич Хренников, класс которого Алемдар посещал, будучи аспирантом. Еще через шесть лет, в 1969 году, партитуру драматории приобрело министерство культуры РСФСР — только благодаря мощной протекции Т. Н. Хренникова. Еще через десять лет, в 1979 году, драматория, наконец, была исполнена.

Через двадцать лет после исполнения драматории, летом 1999 да, собираясь работать над этим рассказом, я взяла с собой на дачу 12 томов полного собрания сочинений Владимира Маяковского в тринадцати томах, выпущенного Государственным издательством художестве ной литературы в 1958 году и приобретенного нами по абонементной подписке сорок лет назад, когда наша молодая семья, несмотря на скудость средств, уже начинала собирать свою библиотеку (тринадцатый том со статьями почему-то остался невыкупленным). Мне хотелось самостоятельно, без подсказки официальной критики, осмыслить именно сегодня все творчество, весь короткий жизненный путь Маяковского, не ограничиваясь только прочтением заново поэмы «В. И. Ленин», по которой написана драматория Алемдара Караманова. В школьные годы Маяковский был моим любимейшим поэтом, я даже сочинение на выпускных экзаменах в десятом классе написала на тему: «Советский патриотизм в творчестве В. Маяковского», но только теперь, после прочтения всех двенадцати томов, мне стала отчетливо понятна — и подтверждена! — моя давняя любовь к его поэзии. Тогда такого вопроса — принимать или не принимать — для меня, семнадцатилетней, не было мой Маяковский. Сегодня для меня Маяковский остается в поэзии как великое гениальное озарение, принадлежащее вечности независимо от востребованности его поэзии в прошлом и невостребованности сейчас «Великое зовет. Давайте думать. Давайте будем равными ему», — эти строчки Евгения Евтушенко в моем сценарии 1978 года декламировал подросток Митя. Невозможно быть равным гению, но надо хотя бы пытаться приблизить свое развитие к пониманию тех вечных ценностей какие великий творец оставляет человечеству. Сегодня не сухим хрестоматийным языком учебника по литературе, а всей своей душой гудящей восторгом от громогласной, грандиозной мощи слова. Маяков ского, я могу выразить свою верную и преданную любовь к величайшему поэту нашей эпохи. Ярчайшее, светлое, смелое, емкое, небывало образное, напористое, запоминающееся слово Маяковского — воистину «полководец человечьей силы». Но стихи Маяковского несут в себе не только колоссальный поэтический пафос и яростную непримиримость всему дурному в новой жизни общества, но и высочайшую человечность, глубоко выстраданную лиричность.

«Это, может быть, последняя в мире любовь вызарилась румянцем чахоточного», — поэма «Флейта-позвоночник» (1915 г.). Любовь к Лиле Брик не оказалась последней в жизни Маяковского, но лучшие лирические стихи Маяковского связаны именно с ней, с этой горячечной, лихорадочной, неистовой болью его великой души.



Вот я богохулил.

Орал, что бога нет,

а бог такую из пекловых глубин,

что перед ней гора заволнуется и дрогнет,

вывел и велел:

Люби!



И небо,

в дымах забывшее, что голубо,

и тучи, ободранные беженцы точно,

вызарю в мою последнюю любовь,

яркую, как румянец у чахоточного.



Забуду год, день, число.

Запрусь одинокий с листом бумаги я.

Творись, просветленных страданием слов

нечеловечья магия!



Смятеньем разбита разума ограда.

Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.



Я душу над пропастью натянул канатом,

жонглируя словами, закачался над ней.



Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,

а в короне слова мои —

радугой судорог.



Я поступью гения мозг твой выгромил.

Напрасно.

Тебя не вырву.



Вызолачиваетесь в солнце, цветы и травы!

Весеньтесь, ; жизни всех стихий!

Я хочу одной отравы —

пить и пить стихи.



В праздник красьте сегодняшнее число.

Творись,

распятию равная магия.

Видите —

гвоздями слов

прибит к бумаге я. 3



Лилечке Брик, любимой так мучительно, исступленно, «отчаяньем иссечась», — и эти царственные строки:



И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек…

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?



Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг. 4



Стихотворение «Лилечка! Вместо письма» написано 26 мая 1916 в Петрограде, а через год, в 1917 году, Маяковский пишет стихотворение «К ответу!» Ему 24 года, но как отчетливо он понимает страшную, извечную причину войн — рубль!

Я привожу это стихотворение целиком — сегодня оно чересчур актуально — за проливаемой в Чечне и Дагестане человеческой кровью снова стоит рубль — выгода от продажи нефти.



К ОТВЕТУ!



Гремит и гремит войны барабан.

Зовет железо в живых втыкать.

Из каждой страны

за рабом раба

бросают на сталь штыка.

За что?

Дрожит земля

голодна, раздета.

Выпарили человечество кровавой баней

только для того,

чтоб кто-то

где-то

разжился Албанией.

Сцепилась злость человечьих свор,

падает на мир за ударом удар

только для того,

чтоб бесплатно

Босфор

проходили чьи-то суда.

Скоро

у мира

не останется неполоманного ребра,

И душу вытащат.

И растопчут там ее

только для того,

чтоб кто-то

к рукам прибрал

Месопотамию.

Во имя чего

сапог

землю растаптывает скрипящ и груб?

Кто над небом боев —

свобода?

бог?

Рубль!

Когда;. не встанешь во весь свои рост

ты,

отдающий жизнь свою им?

Когда же в лицо им бросишь вопрос:

за что воюем?



Когда я пытаюсь припомнить что-либо поэтическое, относящееся ко Второй мировой войне, у меня не получается вспомнить ничего, кроме стихотворения К. Симонова «Жди меня» и нескольких замечательных военных песен: «Вставай, страна огромная», «Темная ночь», «В землянке», «В лесу прифронтовом», «Случайный вальс». Хорошо, если получится у вас. Вот почему меня совершенно потрясла прочитанная только сейчас поэма Маяковского «Война и мир» (1915-1916 г. г) невероятное поэтическое слово о Первой мировой войне.

Милостивые государи!

Понимаете вы?

Боль берешь,

растишь и растишь ее:

всеми пиками истыканная грудь,

всеми газами свороченное лицо,

всеми артиллериями громимая цитадель

головы —

каждое мое четверостишие.



Не затем

взвела

по насыпям тел она,

чтоб, горестный,

сочил заплаканную гнусь;

страшной тяжестью всего, что сделано,

без всяких

«красиво»,

прижатый, гнусь.



Убиты —

и все равно мне, —

я или он их

убил.

На братском кладбище,

у сердца в яме,

легли миллионы, —

гниют,

шевелятся, приподымаемые червями!



Нет!

Не стихами!

Лучше

язык узлом завяжу,

чем разговаривать.

Этого

стихами сказать нельзя.

Выхоленным ли языком поэта

горящие жаровни лизать!



Эта!

В руках!

Смотрите!

Это не лира вам!

Раскаяньем вспоротый,

сердце вырвал —

рву аорты!



В кашу рукоплесканий ладонь не вмесите!

Нет! ,

Не вмесите!

Рушься, комнат уют!

Смотрите,

под ногами камень.

На лобном месте стою,

Последними глотками

воздух…



Вытеку, срубленный,

но кровью выем

имя «убийца»,

выклейменное на человеке.

Слушайте!

Из меня

слепым Вием

время орет:

«Подымите,

подымите мне

веков веки!»



Вселенная расцветет еще,

радостна,

нова.

Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,

каюсь:

я

один виноват

в растущем хрусте ломаемых жизней!



Вытеку срубленный,

и никто не будет —

некому будет человека мучить.

Люди родятся,

настояние люди,

бога самого милосердней и лучше. 5



В Прологе к поэме Маяковский пишет: «Единственный человечий средь воя, средь визга, голос подъемлю днесь». Для меня настоящим, вселенским, подлинно человеческим раскаянием звучат слова Маяковского о своей как человека вине в «растущем хрусте ломаемых жизней, звучит пропущенная через горнило его огромной души неистовая потребность, взойдя на лобное место, искупить «имя «убийца», выклейменное на человеке». Обычный человек в обычной повседневной жизни отнюдь не склонен находить свою собственную вину в происходящих событиях — обычно он норовит перенести её с себя на кого угодно, или на что угодно, а уж раскаяться в содеянном — это и вовсе редчайшая способность, свойственная только очень открытой и очень объемной человеческой душе.



Чтоб поэт перерос веков сроки,

чтоб поэт

человечеством полководить мог,

со всей вселенной впитывай соки

корнями вросших в землю ног. 6



Маяковский успел за свою короткую жизнь побывать во многих странах Европы и Америки, выступая с чтением своих стихотворений и рассказывая с жизни советского народа. Ему было с чем сравнивать нищую жизнь своей страны — «Тяжек разрух груз, Мы в хвосте у других стран. 7 Сегодняшним российским олигархам, безнаказанно ограбившим свой народ, перекачав миллиарды долларов на свои счета в зарубежных банках, я лично, кроме внушительных тюремных сроков, назначила бы в целях духовного просветления ежедневное многоразовое чтение наизусть стихотворения Маяковского «Вызов», из которого привожу некоторые выдержки.



Я

полпред стиха —

и я

с моей страной

вашим штатишкам

бросаю вызов.

Если

кроха протухла,

плеснится,

выбрось

весь

прогнивший кус.

Сплюнул я,

не доев и месяца

вашу доблесть,

законы,

вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

всех держав.

Мне бы

кончить жизнь

в штанах,

в которых начал,

ничего

за век свой

не стяжав.



Вот и я

стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

и не выселить.



Но пока

доллар

всех поэм родовей.

Обирая,

лапя,

хапая,

выступает,

порфирой надев Бродвей,

капитал —

его препохабие. 8



Я утверждаю

и — знаю — не налгу:

на фоне

сегодняшних

дельцов и пролаз

я буду

— один! —

в непролазном долгу.

Долг наш —

реветь

медногорлой сиреной



в тумане мещанья,

у бурь в кипеньи.

Поэт

всегда

должник вселенной,

платящий

на горе

проценты

и пени. 9



Даже если прочесть только одни заголовки многих стихотворений Маяковского, то станет понятно, как он выполнял свой непролазный долг»: «О дряни», «Служака», «Помпадур», «Подлиза», «Сплетник», «Ханжа», «Взяточники», «Протекция», «Фабрика бюрократов», «Хулиган», «Прозаседавшиеся», «Беспризорщина», «Четырехэтажная халтура».



Республика наша в опасности.

В дверь

лезет

немыслимый зверь.

Морда матовым рыком гулка,

лапы —

в кулаках.

Безмозглый,

и две ноги для ляганий,

вот — портрет хулиганий.

«Хулиган»



О, сколько нуди такой городимо,

от которой

мухи падают замертво!

«Четырехэтажная халтура»



Но если

скравший

этот вот рубль

ладонью

ладонь мою тронет,

я, руку помыв,

кирпичем ототру

поганую кожу с ладони.

«Взяточники»



Рой чиновников

с недели на день

аннулирует

октябрьский гром и лом.

«Фабрика бюрократов»



Кто бы ни были

сему виновниками

— сошка маленькая

или крупный кит, —

разорвем

сплетенную чиновниками

паутину кумовства,

протекций,

волокит.

«Протекция»



Скольким идеалам

смерть на кухне

и под одеялом!

«Вместо еды»



Горькая укоризна звучит в «Письме писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»:



И Вы

в Европе,

где каждый из граждан

смердит покоем,

жратвой,

валютцей!

Не чище ль

нам воздух,

разреженный дважды

грозою

двух революций!

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

лысинку

южной зарей озарив, —

разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

сердце

отдать

временам на разрыв.

Здесь

дела по горло,

рукав по локти,

знамена неба алы,

и соколы —

сталь в моторном клокоте —

глядят,

чтоб не лезли орлы.

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывшею в найме, —

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганное и пропетое,

пробитое пулями знамя!



Мне кажется, что в мировой поэтической литературе Маяковский навсегда останется недосягаемой вершиной, и никто не сможет повторить его воистину титанический труд по добыванию «драгоценных слов из артезианских людских глубин».



Но как

испепеляюще

слов этих жжение

рядом

с тлением

слова-сырца.

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца. 10



Уже перед своим преждевременным уходом Маяковский в последний раз обращается к нам, подводя итоги своей поэтической работе в суровом и торжественном вступлении к поэме «Во весь голос» (1930 г.), оставшейся незаконченной.



Слушайте,

товарищи потомки,

агитатора,

горлана-главаря.

Заглуша

поэзии потоки,

я шагну

через лирические томики,

как живой

с живыми говоря.



В последний раз поэт напоминает о своей тяжелейшей доле «ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного», напоминает о том, что ему «и рубля не накопили строчки», напоминает о своей самоотверженной работе над плакатами, лозунгами, в «Окнах РОСТА»:



Для вас,

которые

здоровы и ловки,

поэт

вылизывал

чахоткины плевки

шершавым языком плаката.



В последний раз Маяковский принимает итоговый парад своего громадного поэтического наследия:



Парадом развернув

моих страниц войска,

я прохожу

по строчеаному фронту.

Стихи стоят

свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

к жерлу прижав жерло

нацеленных

зияющих заглавий.

Оружия

любимейшего

род,

готовая

рвануться в гике,

застыла

кавалерия острот,

поднявши рифм

отточенные пики.

И все

поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

пролетали,

до самого

последнего листка

я отдаю тебе,

планеты пролетарий.



В феврале 1930 года открылась выставка «Двадцать лет работы Маяковского». На открытии выставки мрачный Маяковский сидел один за столом президиума. Никто из руководителей писательской организации не счел нужные придти и поздравить Маяковского с двадцатилетием его поэтической деятельности.



Машину

души

с годами изнашиваешь.

Говорят:

— в архив,

исписался,

пора! —

Все меньше любится,

все меньше дерзается,

и лоб мой

время,

с разбега крушит.

Приходит

страшнейшая из амортизаций —

амортизация сердца и души. 11



Драма несложившейся личной жизни, травля критиков, утверждавших, что Маяковский исписался», недоброжелательное отношение к выставке «Двадцать лет поэтической работы» не только официальных лиц, но и близких друзей, увидевших в выставке нескромную саморекламу — с моей точки зрения, все это вызвало обострение весенней депрессии, общего переутомления организма напряжением многолетнего труда с колоссальной отдачей всех духовных и жизненных сил. 14 апреля 1930 года Маяковский ушел из жизни. Ушел всего лишь спустя 15 лет после того, как в поэме «Облако в штанах» сразу обрушил на нас вс громаду своего уже осознанного им таланта.



Мир ограбив медью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний. 12



Ушел, так и не дождавшись «человечьего слова». Думаю, что в конце жизни, перед смертью, это слово было ему остро необходимо, гораздо более необходимо, чем в начале, когда он был молод и в 1916 году в стихотворении «Дешевая распродажа» готов был отдать за него все богатства своей души и свою драгоценнейшую корону поэта.



Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,

— а её богатства подите смерьте ей!

великолепие,

что в вечность украсит мой шаг,

и с? ^ое мое бессмертие,

которое, громыхая по всем векам,

коленопреклоненных соберет мировое вече, —

все это — хотите? —

сейчас отдам

за одно только слово

ласкозое,

человечье.



Люди!

Пыля проспекты, топоча рожь,

идите со всего земного лона.

Сегодня

в Петрограде

на Надеждинской

ни за грош

продается драгоценнейшая корона.

За человечье слово —

не правда ли, дешево?

Пойди,

попробуй, —

как же

найдешь его! 13



Маяковский не дожил до того времени, когда у нашего «вели го кормчего» разыгралась паранойя, пробудившая всеобщий всплеск безумия, широкомасштабную истерию по поискам «врагов народа» чуть не в каждой семье, Маяковский воевал с настоящими врагами новой жизни своего народа — мещанской пошлостью, самодовольством, тупым обывательским эгоизмом, духовным убожеством, его четкая беспощадная сатира была направлена против социальных и извечных нравственных пороков. В «Оде революции», написанной в 1913 году, есть такие строчки:



Как обернешься еще, двуликая?

Стройной постройкой,

грудой развалин?

Тебе обывательское

— о, будь ты проклята трижды! —

и мое,

поэтово

— о, четырежды славься, благословенная! —



Стихотворение «Головотяпам» (1928 г.) оказалось и вовсе провидческим:



Словом,

счесть

чудеса безобразий —

не сможет

и кодекса

уголовный том.

Куда вам строить?!

Постройте разве

сами

себе

сумасшедший дом.



И построили. Но в приключившемся с нами головотяпстве Маяковского обвинять совершенно незачем. Если бы он остался жив, он сам обвинил себя в чем-либо, малодоступном нашему обывательскому пониманию, как сделал это в поэме «Война и мир», желая своей смертью, своей кровью «выесть» «имя «убийца», выклейменное на человеке». Мы не имеем права обвинять его сейчас в пламенной любви к ныне развенчанной и поруганной Октябрьской революции. Это была подлинная искренняя, великая любовь великого поэта, великого человека, великого гражданина. А все великое надо учиться уважать, понимать и принимать, ещё раз напоминаю строчки Евгения Евтушенко:



Великое зовет.

Давайте думать,

Давайте будем равными ему. 14



Готовясь к работе над этим рассказом, кроме двенадцати томов полного собрания сочинении Маяковского, я прочитала двухтомник «Семь вождей» и трилогию «Вожди» в шести томах писателя, историка, философа Дмитрия Антоновича Волкогонова. Эти книги были подарены нашей семье его вдовой Галиной Алексеевной Волкогоновой, замечательной женщиной, нашей соседкой по даче, — поэтому, к счастью, они — оказались здесь, на даче, у меня под руками. Мне хотелось сравнитть политический портрет В. Ленина из этих исторических книг с поэтическим образом Ленина, созданным В. Маяковским в поэме»В, И, Ленин». Оказалось это «две вещи несовместные» — злодей и гений.

Однако, в случае с Лениным историческая правда отыщется лишь при совмещении в нем этих качеств — злодея, увиденного писателем Д, А, Волкогоновым через призму рассекреченных архивных документов мемуарной и архивной литературы последних лет, и гения, воспетого современником Ленина поэтом В. Маяковским. Сегодня чудовищными кажутся призывы Ленина к поражению собственного отечества в войне и к превращению империалистической войны в братоубийственную гражданскую. Ленин оказывается национальным и историческим преступником, совершившим величайшее предательство нации: подготовку и осуществление Октябрьского переворота на немецкие деньги, заключение сепаратного мира в Брест-Литовске, признавшего поражение России перед Гермаиией, которого на деле не существовало, поскольку Германия сама уже фактически стояла на коленях перед Антантой. Ленин не только признал это поражение, он согласился отдать миллион квадратных метров российской территории Германии и выплатить контрибуцию в 245, 5 тонны золота — вот такие щедроты в благодарность за десятки миллионов золотых марок, перекачанных по хитроумным денежным каналам на подпитку разрушительного для России дела ленинской партии — партии большевиков. Самое сильное впечатление на меня произвели цифры — в Государственном банке на момент захвата власти большевиками оказалось золота на сумму 1 064 300 000 золотых рублей. Кроме того, большое количество ценностей хранилось вне Государственного банка — платина, серебро, драгоценные камни. Позже эти ценности доставили в Кремль, потом туда же перевезли и ценности царской семьи на сумму 458, 7 миллиона золотых рублей. Революция оказалась прибыльным делом — фантастические богатства российского народа достались горстке узурпировавших власть людей. Нашим современным олигархам было у кого поучиться, как наплевать на нужды собственного народа. С беспримерной расточительностью национальные ценности по указующим записочкам Ленина растрачивали на нужды Коминтерна, на создание и содержание за рубежом новых и новых компартий, на инициирование революционных выступлений проле тариата в других странах. Дорого обошлась российскому народу омрачившая разум Ленина навязчивая, патологическая идея победы мировой революции. В трилогии «Вожди», во втором томе «В. И. Ленин» Д. А. Волкогонов пишет: «Ленин был единственным в истории человеком, который вознамерился осуществить коренные революционные перемены не в масштабе общины, региона, государства, континента, а всей планеты». Вот так — в планетарном масштабе. Никакого золота никогда бы не хватило. Лично я убеждена, что всякое тяготение к планетарным масштабам вызывается психическим нездоровьем людей, психическими отклонениями, с синдромом маниакально-навязчивых бредовых идей. Лично я после многолетней слепой веры в святость и непогрешимость наших великих вождей Ленина и Сталина теперь не смогу поверить никогда ни одному из политиков. Политикам нужна только власть — все остальное им чуждо и просто неинтересно. Вечной загадкой останется то обстоятельство, каким образом миллионы психически здоровых людей начинают слепо верить фанатикам разрушительных идей и слепо следовать за ними. Стоит задуматься над эпитафией владыке Древнего мира Александру Македонскому, бессмысленно окропившему кровью своих воинов громадные пространства от Греции до Индии: «Этой могилы оказалось достаточно для того, кому не хватало Вселенной». У Ленина могилы нет, и он несет тяжелое посмертное наказание через непогребение его праха.



Хорошо вам.

Мертвые сраму не имут.

Злобу

к умершим убийцам туши.

Очистительнейшей влагой вымыт

грех отлетевшей души. 15



В первом томе «В. И. Ленин» той же трилогии «Вожди» Д. А. Волкогонов пишет: «Мы ещё не представляем, сколь убогими и смешными в своем идолопоклонстве будем выглядеть для людей из XXI века». Убогими, может быть, но не смешными. Не до смеха там, где речь идет об идолопоклонстве: за ним стоят миллионы и миллионы бессмысленно загубленных жизней, которыми человечество расплачивается за пренебрежение библейской заповедью — не сотвори себе кумира. Видимо, в самой человеческой природе генетически заложено что-то такое, что заставляет человека не следовать этому мудрейшему двухтысячелетней давности предостережению. Увы, на смену политическим идолам нашего вею Ленину, Сталину, Гитлеру, Мао Цзе Дуну, Ким Ир Сену с исторической закономерностью придут новые, может быть, не такие кровавые, как их предшественники. Участь идолов исторически трагична — их безжалостно ниспровергают. Поучительный пример для размышлений — огромные каменные кладбища из бесчисленных изваяний Ленина и Сталина, некогда без чувства меры повсеместно громоздившихся на улицах, площадях, скверах городов и поселков.

Как же нам, настоящим и будущим идолопоклонникам, справляться этой тягостной напастью? Идолопоклонничество проявляется уже в подростковом возрасте — толпы мальчишек и девчонок беснуются на рок концертах своих идолов, фанаты футбольных команд давно бы разнесли в щепки все стадионы, если бы не количество блюстителей порядка, почти равное числу болельщиков. Когда бывший солист группы «Иванушки Интернейшнл» Игорь Сорин выпрыгнул из окна, то его безрассудному примеру последовали 7 молоденьких девчонок — 2 москвички и 5 из регионов, для которых жизнь не имела смысла без своего кумира. Почему открывавшаяся перед ними такая огромная и прекрасная жизнь сузилась, сморщилась, стала такой одномерной, убогой? Мне кажется, что вино! Всему недостаточное духовное и культурное развитие, за исключение конечно, клинических случаев психических отклонений. Нельзя это развитие откладывать на «потом, успеется», его надо начинать с ранних детских лет. «Со всей вселенной впитывай соки корнями вросших в землю ног», — писал Маяковский. Миллионы золотых рублей — не заработанных, а награбленных царских денег, — Ленин истратил на поддержку своей химерической идеи мировой революции — победы коммунистов во всем мире. Победа в планетарном масштабе была одержана и весь мир был завоеван, но не коммунистами, а неувядаемым, нестареющим искусством современников Октябрьской революции — Рахманинова, Скрябина, Стравинского, Чехова, Шолохова, Булгакова, Анны Павловой, Шаляпина. Алемдар Караманов в 1989 году в радиоинтервью, данном Ольге Шаповаловой, сказал замечательные, полюбившиеся мне слова — они часто цитируются и мною, и музыковедами. «Искусство, дух, мысль человеческая — только они способны спасти мир, противостоять всему разрушительному».

Молодой 22-х летний студент 4-го курса Московской государственной консерватории Алемдар Караманов уже был широко и всесторонне образованным человеком, великолепно знавшим не только музыку своих гениальных предшественников-композиторов, но и мировую литературу, и мировую живопись. Когда он начал работать над своей драматорией «В. И. Ленин» по поэме В. Маяковского, он не был новичком и в симфонизме — им уж были созданы четыре симфонии, одна из которых, вторая, заслужила высокую оценку Шостаковича. Поэма «В. И. Ленин» Маяковского была выбрана для новой работы потому, что Алемдару хотелось быть признанным советской властью — так он написал в далеком 1956 году в письме к маме в Симферополь. Но временщина советской власти, как и временщина вообще любой власти, оказалась поглощенной величием поэтического и музыкального замысла. Драматория не получилась приближенной к идеям советской власти — это была история Октябрьской революции и история жизни её творца Владимира Ленина, увиденная глазами великого поэта и великого музыканта.

Положив в основу своей драматории — масштабной, объемной симфонии с непривычным составом — чтец, солисты, хор и большой симфонический оркестр с группой саксофонов — одно из самых замечательных поэтических творений нашего века поэму Маяковского «В. И. Ленин», Алемдар Караманов провел над литературным источником очень тщательную и очень продуманную работу. С редкой смелостью и уверенностью в своих творческих силах он выстроил диалоги чтеца с солистами, с хором, с оркестром так ярко и изобретательно, что смысл гениально: слова Маяковского, бережно и уважительно выводимого на первый плат усиливался, укрупнялся многоплановым полифоническим звучанием хора и оркестра. Прекрасная эмоционально яркая и мелодичная музыка неразрывно спаивалась с выразительным словом Маяковского, как будто оживляла его, и оно становилось ощутимо реальным, выпуклым, зримым.

Драматория начинается эпической, мощной, стремительной увертюрой. Начальные величественные оркестровые аккорды и отзвуки скорбной ленинской темы как бы предваряют масштабность музыкального повествования об эпохе Ленина, их сменяет стремительно развивающаяся на фоне четкой барабанной дроби и ритмически мерных «шагов» виолончелей могучая революционная тема, подкрепляемая призывным ревом саксофонов. Музыка зовет под революционные знамена, собирает, объединяет людей, и вот уже весомо, зримо видишь грозные шеренги ожесточенных, суровых солдат и матросов, готовых к последнему страшному рывку, чтобы отвоевать себе новую свободную жизнь — без войн, без насилия, без угнетателей. Стремительная революционная тема развивается, нарастает, усиливается совместным звучанием с другими темам и вот, наконец, в музыке проступает сокрушительная, все сметающая на своем пути основная суть любой революции. Пафосная, победоносная тема в финале увертюры завершается постепенно затихающей мерной дробью барабанов.



Время —

начинаю

про Ленина рассказ.



Чтобы объяснить, «что он сделал, кто он и откуда — этот самый человечный человек», Маяковский возвращается в историю «далеко давним, годов за двести» — ко времени становления капитала.



Город грабил,

грёб,

грабастал,

глыбил

пуза касс,

а у станков

худой и горбастый

встал

рабочий класс.

И уже

грозил,

взвивая трубы за небо:

— Нами

к золоту

пути мостите.

Мы родим,

пошлем,

придет когда-нибудь

человек,

борец,

каратель,

мститель! —



И пришел. Алемдар пропускает несколько страниц текста, рисующих «капитализма портрет родовой», но не вдохновляющих его, как музыканта, однако останавливается на портрете «старшего ленинского брата Маркса» — предтечи-теоретика классовой борьбы, провозвестника будущего практика — Ленина.

Первая часть драматории заканчивается резюмирующим пояснением чтецом, хором и оркестром причин появления в мире Ленина:



Смесью классов,

вер,

сословий

и наречий

на рублях колес

землища двигалась.

Капитал

ежом противоречий

рос во-всю

и креп,

штыками иглясь.

Коммунизма

призрак

по Европе рыскал,

уходил

и вновь

маячил в отделенья…

По всему поэтому

в глуши Симбирска

родился

обыкновенный мальчик

Ленин.



Хочу отметить то, что не успел осознать Маяковский. Несколько столетий назад Русь прикрыла собой Европу от татаро-монгольского нашествия, на сей раз Россия тоже выступила спасительницей Европы от рыскавшего по ней «призрака коммунизма». Именно в России он нашел тепленькое, безопасное пристанище на долгие десятилетия и, таким образом, избавил Европу от своего злодейского, кровавого присутствия,

Вторая часть драматории — это революционный путь Ленина.



Шагом человеческим,

рабочими руками,

собственною головой

прошел он

этот путь.

Сверху

взгляд

на Россию брось —

рассинелась речками,

словно

разгулялась

тысяча розг,

словно

плетью

исполосована.

Но синей,

чем вода весной,

синяки

Руси крепостной.

Ты

с боков

на Россию глянь —

и куда

глаза ни кинь,

упираются

небу в склянь

горы,

каторги

и рудники.

Но и каторг

больнее была

У фабричных станков

кабала.

Были страны

богатые более,

красивее видал

и умней,

Но земли

с ещё большей болью

не довиделось

видеть

мне.



Будучи студентом консерватории, Алемдар часто посещал репетиции корифея хорового мастерства А. В. Свешникова, бывшего в ту пору ректором консерватории и всячески поддерживавшего Алемдара. Может быть, помимо природного таланта, в таком приближении к хору и были какие-то начальные истоки потрясающего овладения Алемдаром мастерством хорового звучания. Покоряющая, ясная, яркая мелодическая красота звучания хоровой ткани драматории — одна из её сильнейших сторон. В приведенном выше эпизоде голос тенора сменяется пением хора на словах: «рассинелась речками, словно разгулялась тысяча розг». Возникающий образ страданием истерзанной, исполосованной страны уже не исчезнет из памяти, закрепленный в ней как будто стонущей от боли музыкой хора и оркестра.



Слова

у нас

до важного самого

в привычку входят,

ветшают, как платье.

Хочу

сиять заставить заново

величественнейшее слово

«ПАРТИЯ».



Я не буду приводить здесь отданное хору четкое, чеканное славословие партии, за прошедшие десятилетия достаточно прочно затверженное, зацитированное и изрядно заезженное нашим обществом, а приведу предшествующие этому славословию строчки, оказавшиеся пророческими:



Партия —

рука миллионопалая,

сжатая

в один

громящий кулак.



Справившись с царем, с капиталистами и помещиками, этот «громящий кулак» принялся крушить собственный народ, к счастью для Ленина и Маяковского, им уже не довелось дожить до этих тяжелых дней,



Но вот из лет

подымается

страшный четырнадцатый.

Земля —

горой

железного лома,

а в ней

человечья

рвань и рваль.

Отсюда Ленин

с горсточкой товарищей

встал над миром

и поднял над

мысли

ярче

всякого пожарища,

голос

громче

всех канонад.

— Солдаты!

Буржуи,

предав и продав,

к туркам шлют,

за Верден,

на Двину,

Довольно!

Превратим

войну народов

в гражданскую войну!



И превратили. Слишком яркими, зажигательными были мысли и речи у горсточки товарищей во главе с Лениным.



Гнет капитала,

голод-уродина,

войн бандитизм,

интервенция ворья —

будет! —

покажутся

белее родинок

на теле бабушки,

древней истории.

И оттуда,

на дни

оглядываясь эти,

голову

Ленина

взвидишь сперва.

Это

от рабства

десяти тысячелетий

к векам

коммуны

сияющий перевал.

Пройдут

года

сегодняшних тягот,

летом коммуны

согреет лета,

и счастье

сластью

огромных ягод

дозреет

на красных

октябрьских цветах.



Этот многослойный кульминационный эпизод — чтец, хор, оркестр звучит торжественным сияющим апофеозом, прославляющим наше — будущее огромное счастье, дозревшее на кровавых октябрьских цветах.



Когда я

итожу

то, что прожил,

и роюсь в днях-

ярчайший где,

я вспоминаю

одно и то же —

двадцать пятое,

первый день.



После этих слов чтеца Алемдар пропускает несколько страниц текста поэмы о революционных передрягах, он заменяет их содержа! оркестровой увертюрой на темы песен времен революции и граждане! войны, некоторые из этих песен Маяковский цитирует в поэме. Увертюра звучит то стремительно, маршеобразно, то тягуче, распевно, скорбно. Блистательно полифонически оркестрованная, увертюра от вается великолепной находкою Алемдара, сокращающего таким музыкальным образом излишне растянутый на этой теме текст поэмы.

Третья часть драматории — это грандиозный реквием Ленину.

мировой музыкальной литературе нет ничего, подобного этой музыке с таким состраданием, сердечным сочувствием и пониманием отражающей огромную всенародную скорбь о бесценной утрате. Всенародное оплакивание умершего вождя передается потрясающими, проникновенными страдающими, скорбящими плачами хора и оркестра, то соединяющимися, то чередующимися с голосом чтеца.



Это

его

несут с Павелецкого

по городу,

взятому им у господ.

Улица,

будто рана сквозная —

так болит

и стонет так,

Здесь

каждый камень

Ленина знает

по топоту

первых

октябрьских атак.

Здесь

всё,

что каждое знамя

вышило,

задумано им

и велено им.

Здесь

каждая башня

Ленина слышала,

за ним

пошла бы

в огонь и в дым.

Здесь

Ленина

знает

каждый рабочий,

сердца ему

ветками елок стели.

Он в битву вел,

победу пророчил,

и вот

пролетарий —

всего властелин.

Здесь

каждый крестьянин

Ленина имя

в сердце

вписал

любовней, чем в святцы.

Он земли

велел

назвать своими,

что дедам

в гробах,

засеченным, снятся.

И коммунары

с-под площади Красной,

казалось,

шепчут: — Любимый и милый!

Живи,

и не надо

судьбы прекрасней —

сто раз сразимся

и ляжем в могилы! —

Сейчас

прозвучали б

слова чудотворца,

чтоб нам умереть

и его разбудят, —

плотина улиц

враспашку растворится,

и с песней

на смерть

ринутся люди.

Но нету чудес,

и мечтать о них нечего.

Есть Ленин,

гроб

и согнутые плечи.

Он был человек

до конца человечьего —

неси

и казнись

тоской человечьей.

Вовек

такого

бесценного груза

еще

не несли

океаны наши,

как гроб этот красный,

к Дому союзов

плывущий

на спинах рыданий и маршей.



Можно развенчать и ниспровергнуть бывшего идола — вождя на, можно сжечь бесчисленные тома издании и переизданий его устаревших и теперь никому не интересных работ, можно сбросить с постаментов и разбить созданные ему за эпоху идолопоклонничества многочисленные памятники, но этот реквием, этот эмоциональный поэтически-музыкальный документ, передающий подлинные исторические чувства всенародной любви и скорби сплотившихся и склонившихся в горе людей, не подвластен разрушению — это великое произведение искусства.

Величественные оркестровые аккорды, с которых начиналась увертюра драматории, открывают и её торжественный, светлый, жизнеутверждающий финал. Громогласный голос чтеца, произносящего последние строки поэмы, разносится на фоне апофеозного исполнения хоре «Интернационала», органически вписанного в оркестровую ткань муз ни. Мощно, убедительно звучит действительно «современная, сегодняшняя молодая музыка Революции». 16

Ко времени начала подготовки к исполнению драматории мой муж Евгений Павлович Крылатов занимал заслуженное и весомое положение в отечественном кинематографе. Им уже была написана музыка к целому ряду популярных кинофильмов, в том числе и к 6-ти серийному телевизионному фильму «И это все о нем», для которого шесть текстов песен написал поэт Евгений Евтушенко. Для записи музыки к кинофильмам Евгений Павлович предпочитал приглашать дирижера Константина Кримца и очень высоко ценил его профессиональное мастерство, эмоциональную страстность, напористость, твердую волю и умение увлечь за собой оркестр. Константин Кримец был одним из дирижеров Государственного симфонического оркестра кинематографии. Этот оркестр получал возможность один раз в году выступать с концертом в Большом зале Московской консерватории, и очередной концерт в январе 1979 года должен был продирижировать Константин Кримец. Он предложил включить в программу концерта одну из симфоний Алемдара Караманова, с гениальной одаренностью которого был знаком не понаслышке, а по нескольким годам совпавшего по времени обучение в Московской консерватории, когда в 1961-1963 г. г. своей аспирантуры Алемдар Караманов был признанным лидером московских авангардистов. Евгений Павлович сразу одобрил идею исполнения сочинения Алемдара и предложил исполнить драматорию «В. И. Ленин». Константин Кримец с удовольствием и без возражений согласился, а дальше началась длинная цепочка противодействий и злоключений, вплоть до последней генеральной репетиции в день концерта. Начало этой цепочке было положено категорическим отказом художественного руководителя и директора Государственного симфонического оркестра кинематографии Васильева (имя стерлось из памяти) исполнять сочинения композитора Алемдара Караманова. Возникла картина обыденного, так или иначе часто повторяющегося житейского парадокса: Алемдар Караманов с 1965 года жил и исключительно интенсивно и плодотворно работал в далеком от Москвы городе Симферополе: к 10 симфониям, 2-м фортепианным и 2-м скрипичным концертам, созданным им за годы обучения в Московской консерватории, добавились 4 симфонии «Совершишася», 3-й фортепианный концерт, «Аве Мария», оратория «Стабат Матер», Реквием, 2 симфонии «In amorem at vivificantem», симфония «Америка», а начиная с 1976 года Алемдар уже работал над грандиозным циклом из шести симфоний «Бысть»; в Москве же кто-то настойчиво распространял всевозможные нечистоплотные, порочащие его имя слухи. Васильев объявил, что нравственный облик Караманова аморален, он религиозен, посещает церковь, кроме того, он пьяница и хулиган, и по этим причинам исполнение его симфонии в Большом зале недопустимо. Когда Алемдар в один из своих приездов в Москву зашел проведать А. В. Свешникова на репетицию, то старый маэстро при виде Алемдара очень обрадовался и с изумлением сказал: «Вы живы? А я слышал, что вы уже умерли». Возможно, что кому-то очень хотелось чтобы Алемдар Караманов умер, поэтому желаемое хотя бы в виде слухов выдавалось за действительность.

Обычно всеми делами, связанными с Алемдаром, в нашей семье занимался Евгений Павлович, однако, именно в то время, когда заранее, почти за год составлялся тематическйй план предстоящего концерта для подачи его в филармонию и был получен категорический отказ включить в этот план драматорию, Евгений Павлович был в отъезде в Киеве, и тогда я, чтобы спасти положение, набравшись смелости, записалась на прием к Первому секретарю Союза композиторов СССР Тихону Николаевичу Хренникову. В годы обучения в аспирантуре Алемдар Карананов, не найдя общего языка со своим консервативным педагогом проессором Д. Кабалевским, посещал класс профессора Т. П. Хренникова.

Драматория, показанная ещё в то время Т. Н. Хренникову, получила его одобрение и самую высокую опенку. Так что при встрече с Т. Н. Хренниковым у меня, к счастью, не было необходимости говорить что-либо о самой драматории. К этому визиту я хорошо подготовилась: взяла с собой афишу авторского концерта Алемдара, состоявшегося в Симферополе в 1977 году, и афищу исполненной в Киеве одной из симфоний «Бысти» под тогдашним названием «Победе рожденной», взяла несколько крымских газет с прекрасными статьями о его жизни и творчестве, я не могла взять с собой партитуры всех перечисленных выше сочинений — поднять и нести такой груз было просто физически невозможно, да их и не было в моем доме, однако я сообразила взять с собой партитуру 3-го концерта для фортепиано с оркестром «Аве Мария» и партитуру исполненной в Киеве симфонии. Тихон Николаевич Хренников встретил меня очень любезно, очень дружелюбно, внимательно выслушал, обе партитуры вызвали у него профессиональный музыкальный интерес и он их внимательно просмотрел — зримые, весомые, очень объемные по числу убористо заполненных нотными знаками страниц документы — самые убедительные аргументы, подтверждающие мои слова, что Алемдар Караманов в действительности активно творчески работает, а не пьянствует и хулиганит, как считает тов. Васильев, что же касается его религиозности, то это обстоятельство тоже никак не должно препятствоватъ исполнению драматории: в нашей стране религия не находится под запретом, и вероисповедание является личным делом каждого гражданина. В моей жизни это была первая, очень приятная и очень памятная встреча с государственным деятелем такого масштаба, и у меня осталось отчетливое ощущение именно государственного подхода Т. Н. Хренникова к разрешению проблемы с исполнением драматории. Т. Н. Хреиников пообещал переговорить с Васильевым, и буквально через день было получено его согласие на включение драматории в тематический план. Теперь надлежало найти партитуру драматории и передать её в производственный комбинат Музфонда СССР для расписки хоровь и оркестровых партий.

Возникла новая проблема — единственной авторской партитуры (в нашей стране тогда ещё не было ксерокса) не оказалось на месте в Министерстве культуры РСФР, которое приобрело эту партитуру десять лет назад, и никто из работников министерства не мог сказать, куда она исчезла. Мне посоветовали поискать партитуру в библиотеке Всесоюзного бюро пропаганды советской музыки, в библиотеке Московской филармонии, в библиотеке радиокомитета, в музее им. М. Глинки. Я побывала везде, но не нашла никаких следов партитуры драматории. Ее не было на нотных стеллажах, и никто из работников библиотек ничего о ней не знал. Безвыходная, тупиковая ситуация — мне на память об этой существующей в единственном авторском экземпляре партитуре оставалось только светлое воспоминание о том, как мы с Евгением Павловичем, счастливые молодожены, в 1957 году, в крошечной квартирке, где мы проживали, в течение нескольких дней по очереди обводим черными чернилами написанные простым карандашам нотные знаки — для очередного показа драматория могла быть представлена только в таком, чернильном, варианте. И в эту уже печально осознанную мною безысходную ситуацию, внезапно вмешивается проведение и заставляет меня раз и навсегда поверить, что основные моменты жизни Алемдара не пущены на самотек, а находятся под покровительством высших сил, именно они определяют и направляют все знаменательнре в его жизни, а вовсе не мы, простые смертные люди.

Наша дочь Маша с 1972 года обучалась в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории — очень престижной, но крайне трудной для обучения из-за чрезмерной загруженности учащихся.

Я села за руль автомобиля и первые четыре года ежедневно возила Машу в школу и забирала её по окончании уроков, два раза в неделю приходилось привозить её в школу ещё раз на занятия по специальному предмету — музыке. К 1978 году мои поездки стали более редкими и приходилась на те дни, когда у Маши была специальность, и мне хотелось сберечь ей время и силы, растрачиваемые на дорогу. И вот в одну из этих уже редких поездок за Машей в школу я свернула с Садового кольца не на улицу Чехова — по обычному многолетнему маршруту, а на улицу Каретный ряд, переходящую в улицу Петровку. Совершенно не припомню, почему мной был сделан этот поворот, но именно в ту минуту, когда я повернула с Садового кольца, я заметила стоявшего у дорожного бордюра нашего прославленного дирижера Евгения Федоровича Светланова. Было понятно, что он высматривает такси, и я притормозила, вышла из машины, представилась и предложила подвезти его, куда ему надобно, инстинктивно чувствуя, что его поездка будет в пределах Центра и я ещё успею в школу к Маше. Фамилию моего мужа Евгений Федорович не только слышал, а и был лично знаком с ним по совместным застольям в Доме творчества композиторов в Рузе, поэтому он доверчиво сел рядом со мной. Оказалось, что нам действительно по пути, потому что он торопился на репетицию на фирму грамзаписи «Мелодия». У кого что болит, тот о том и говорит, а у меня болела и душа, и голова от расстройства из-за невозможности найти партитуру драматории. Поэтому я не могла развлекать досужими разговорами своего знаменитого попутчика в считанные минуты нашей короткой совместной поездки, а просто и бесхитростно поделилась с ним наболевшим, горестным, рассказала, что, разыскивая партитуру драматории, побывала и в обслуживающей его оркестр библиотеке Московской филармонии. Через несколько минут Евгений Федорович, поблагодарив и попрощавшись, вышел у ворот студии, а когда я вернулась с Машей домой, мне позвонил инспектор его оркестра и сообщил, что партитура драматории нашлась на антресолях в квартире у Евгения Федоровича, и я могу созвониться с его женой, подъехать и забрать партитуру, Незабываемо и неописуемо словами радостное волнение, с которым я взяла в руки партитуру — найденные несметные сокровища вряд ли обрадовали бы меня сильнее. Уже дома, бережно рассматривая партитуру, узнавая страницы, где ноты были обведены моей неуверенной, не привыкшей к их написанию рукой, я впервые задумалась о роли провидения в жизни Алемдара. Что было бы, если бы я оказалась у большого углового дома на повороте с Садового кольца на Каретный ряд, где в то время жил Е. Ф. Светланов, на несколько даже не минут, а секунд раньше, когда Светланов ещё не вышел из своего подъезда и не пошел к бордюру дороги, или же на несколько секунд позже, когда он уже уехал бы в такси? Партитура драматории продолжала бы безнадежно пылиться на антресолях квартиры, которую он впоследствии покинул, разведясь с женой, и, возможно, при очередной генеральной уборке была бы выброшена ею в мусорный контейнер, как невостребованный, ненужный хлам? Нет. Я никогда не думала, что моя встреча со Светлановым была просто делом случая — только провидение могло с такой сверхточностью вмешаться и разрешить подобным сверхъестественным образом злосчастную ситуацию с исчезнувшей партитурой.

Мой муж Евгений Павлович, на протяжении многих лет постоянно опекавший Алемдара, заботившийся о периодической продаже его симфрний в министерства культуры, и на этот раз принимал живейшее участие во всей подготовке к исполнению драматории. Именно он посоветовал пригласить для исполнения труднейшей партии чтеца такого замечательного поэта, как Евгений Евтушенко, и взял на себя все переговоры с ним, рассчитывая на свое обаяние и личное знакомство с поэтом при успешной работе над песнями к кинофильму «И это все о нем», ставшими к этому времени очень популярными, особенно задушевная «Ольховая сережка». Евгений Павлович поехал в Переделкино к Евгению Александровичу и сразу получил его согласие, хотя фамилии дирижера Константина Кримца и композитора Алемдара Караманова были ему, как и остальным москвичам, абсолютно незнакомы. Впоследствии выяснилось, как безмерна любовь Евгения Евтушенко к поэзии Маяковского, как великолепно он знает все его творчество.

В январе 1979 года стояли сильнейшие морозы, каких в Москве не бывало на протяжении нескольких десятков лет. Премьера драматории была назначена на 18 января. Алемдар приехал в первых числах января, его поезд опоздал на несколько часов из-за обильных снежных заносов на железнодорожных путях. Сразу после приезда Алемдара я повезла его и Константина Кримца в Переделкино, на дачу к Евгению Александровичу, несмотря на сильнейший мороз. Мне запомнилась просторная гостиная на первом этаже дачи, на стенах которой висели удивительно прекрасные, большие по размерам картины — подарки поэту от художников. Запомнился изучающий, проницательный взгляд, которым Евгений Александрович удостоил представленного ему Алемдара, и хитроватые, ласково-ироничные нотки в его голосе, когда он неоднократно называл Алемдара «наш гений» — употребление этих слов вместо сложного имени доставляло ему явное удовольствие. Запомнилась его милая жена англичанка Джоан и её знакомая иностранка с маленьким ребенком, воспитываемым по поразившему мое воображение японскому методу — все разрешать — предоставленный сам себе малыш ползал по полу, хорошо освоенной и вполне безопасной территории, и никому не мешал, пока женщины занимались разговорами и хозяйственными делами. Джоан была на сносях и собиралась ехать рожать в Англию, она неоднократно обещала подарить Евгению Александровичу нескольких, «крепких, как кремлевские звездочки» сыновей, однако уже со здоровьем второго сына случился сбой — слишком опрометчивым оказалось дразнить судьбу подобными обещаниями. Евгений Александрович увел Алемдара и Константина Кримца в свой кабинет на втором этаже дачи и они там довольно долго работали, потом нас кормили обедом, мы пили чай — все происходившее за столом осталось в зыбком тумане сильнейшего эмоционального волнения, переживаемого мною из-за столь близ кого присутствия моего кумира — поэта Евгения Евтушенко. В это время я не просто зачитывалась его стихами — они уже были для меня настольными учебниками по литературному мастерству; быстро и легко запоминающиеся, его стихи, как постоянно звучащий в голове набат, пробуждали во мне понимание «вкусной строчки» — современной образности в литературном языке. Стать заправской, заядлой фанаткой одного, пусть и гениального поэта, я не могла, хотя несколько раз посещала его концерты с букетами цветов. Слишком широкий, многообразный мир драгоценного, выразительного слова — «полководца человечьей силы» — открывался благодаря его поэзии, и постижение этого мира для меня было гораздо более притягательным, чем постоянное, назойливое выражение своих чувств своему кумиру.

В начавшийся репетиционный период Евгений Александрович показал редкий пример четкости, серьезности и ответственности в работе над текстом драматории. Помню, как однажды на репетицию с оркестром, проходившую в большом зале здания в Лиховом переулке, он приехал с какого-то мероприятия в сопровождении целой свиты людей. В роскошной меховой шубе, мохнатой шапке, в инкрустированных мехом унтах Евгений Александрович выглядел импозантно, великолепно и величественно, но уже через несколько минут он был собран, сосредоточен и работал с полной самоотдачей, выполняя все необходимые указания дирижера. На репетиции он приезжал и в наш дом, чтобы лишний раз проработать текст партии чтеца во взаимодействии с солистами, хором и оркестром, которых за роялем заменял Алемдар, и в эти часы Евгений Александрович воспринимался мною как невообразимое, немыслимое и тем не менее реальное живое чудо, непринужденно сидевшее в кресле в кабинете Евгения Павловича. До сих пор не понимаю и удивляюсь, как в состоянии такого эмоционального напряжения, обострявшегося в те минуты, когда живое поэтическое чудо размещалось рядом со мною в автомобиле, мне удавалось благополучно доставлять Евгения Александровича домой, в Переделкино, после репетиций — в эти морозы его машина не всегда ездила.

Евгений Александрович по согласованию с Алемдаром внес в партию чтеца небольшие, но весьма уместные цитаты из стихотворений «Мама и убитый немцами вечер», «Вам», из поэмы «Хорошо». Эти цитаты ним очень органично вписались в текст поэмы. Евгению Александровичу разрешалось все. Он объявил Алемдару и Кримцу, что хочет прочитаь следующие строчки поэмы «В. И. Ленин», предусмотрительно не включенные Алемдаром в текст партии чтеца при создании драматории двадцать два года назад:



Я б нашел

слова

проклятья громоустого,

и пока

растоптан

я

и выкрик мой,

я бросал бы

в небо

богохульства,

по Кремлю бы

бомбами

метал:

д о л о и!



Можете представить себе, как прозвучал бы подобный призыв в 1979 году в Большом зале консерватории? Бомбы по Кремлю — это, конечно, святотатство, но крепкая железная метла, чтобы вымести из Кремля засидевшихся там престарелых маразматиков, была давно необходима нашему обществу, и, по-видимому, Евгений Александрович как умнейший человек своей эпохи, уже в то время прекрасно это понимал — в отличие от нас. В день премьеры утром, на генеральной репетиции, он не стал читать эти строчки — в зале явно находились соответствующие люди из соответствующих организаций, и концерт мог быть отменен. Но я чувствовала, что Евгений Александрович просто предусмотрительно схитрил, но от задуманного не отступит. Действительно, на концерте он так горел пламенным желанием произнес эти сакраментальные слова, что начал говорить их ещё до того, как отзвучал оркестровый аккорд, завершавший предыдущую фразу, и ему пришлось остановиться, дать прозвучать музыке и начать читать эту фразу снова. Нараставший по мере чтения прочувствованный, справедливый, яростный гнев переполнил голос Евгения Александровича и с огромной силой выплеснулся на последних словах: «по Кремлю бы бомбами метал!: долой!» Если бы голос человека мог разрушать каменные постройки, то Кремль бы не устоял.

Как реликвию, я храню у себя партию чтеца, всю испещренную пометками Евгения Александровича. Для комплекта нот я заказала новую выписку этой партии взамен оставленного у себя редкого автографа на память о близком общении с выдающимся поэтом нашей эпохи.

Не знаю, как сейчас, а в 1979 году в Большом зале консерватории не было соответствующей аппаратуры — микрофона и динамиков, которые давали бы возможность голосу чтеца в моменты совместного звучания с хором и оркестром быть слышимым в зале. Из Симферополя на концерт приехала музыковед Майя Михайловна Гурджи, большая почитательница творчества Алемдара, и она договорилась с кем-то, выступавшим в Новоарбатском ресторане, о предоставлении высококачественного импортного микрофона для концерта в Большом зале. Еще один почитатель музыки Алемдара Караманова, тоже крымчанин, студент фортепианного факультета Института им. Гнесиных Сеня Сон раздобыл в своем студенческом общежитии динамики. Утром, в день концерта, на генеральной репетиции на сцене БЗК выяснилось, что мощности динамиков нехватает, и голос чтеца едва слышен.

И снова в экстремальную ситуацию вмешиваются высшие силы со своей, помощью в лице Альфреда Гарриевича Шнитке, бывшего однокурсника и большого друга Алемдара. Не представляю, чем мог бы закончиться весь этот переполох с непригодными динамиками, если бы Альфред Шнитке не пришел на репетицию, а присутствовал бы только концерте. Быстро уяснив ситуацию, Альфред Шнитке созвонился со своими друзьями и договорился с ними, что на концерт они дадут мощные импортные усилители. Помню, как я волновалась за сохранность этой дорогостоящей аппаратуры, когда мы с Сеней Сон бережно доставлляли её с квартиры композитора В. Мартынова в Большой зал, а потом отвозили обратно. Концерт был снова спасен.

Альфред Шнитке всегда очень внимательно относился к творчеству Алемдара. Помню, как в 1982 году после концерта в Колонном зале Дома союзов, где исполнялась двадцать третья симфония Алемдара «Аз Иисус» (тогда ей пришлось дать другое название — «Возрожденный из пепла»), Альфред подошел ко мне с поздравлениями и сказал:»Вот видишь, ты была неправа, когда говорила, что при жизни симфонии Алемдара не сыграют. Вот и сыграли». Чувствовалось, что музыка произвела на него сильное впечатление, и он был искренне рад огромному успеху этого концерта. Спустя три года в этом же зале был объединенный концерт, на котором среди других сочинении исполнялась «Весенняя увертюра» Алемдара. Альфред пришел, чтобы её послушать, и они с Алемдаром сели в одной из отдаленных боковых лож, а я устроилась позади них. В ожидании исполнения «Весенней увертюры» вынужденные слушать бездарную музыку, от которой у меня лично осталось впечатление неимоверного шума и грохота, они нашли себе развлечение в остроумнейшем комментировании по ходу звучания изысков чужой бесталанности, они резвились, как дети, соревнуясь в острословии и радуясь, как находкам, особенно удачным шуткам и остротам. Уже после случившегося с ним инсульта Альфред оказал неоценимую услугу Алемдару. В своем интервью с тогда исключительно популярным телеведущим Урмасом Оттом, передачи которого смотрел весь бывший Советский Союз, он назвал Алемдара гениально одаренным композитором, и на следующее утро в своем родном Симферополе Алемдар проснулся уже знаменитым. Еще не раз Альфред называл Алемдара гением в статьях и беседах, и именно его высказывания об Алемдаре цитируют сейчас в аннотациях к дискам Алемдара.

Моя благодарность Альфреду Шнитке совершенно особого свойства. С 1965 года Алемдар постоянно жил в Симферополе и в первый раз приехал к нам в Москву только спустя девять лет, в 1974 году. Он хотел показать свои новые сочинения нам, москвичам, и первым, кто пришел повидаться с ним и послушать его музыку, был Альфред. Две большие комнаты нашей квартиры — кабинет Евгения Павловича и гостиная — соединяются общей дверью. Алемдар сел за рояль, Альфред сел рядом, чтобы переворачивать страницы объемистого клавира, а я тихонько расположилась на диване в гостиной, и через открытую дверь мне все было отлично видно и слышно. Алемдар играл только что завершенную симфонию «In amorem at vivificantem», в переводе с латыни — «В любовь животворящую», слово «верую» в названии симфонии опущено. В первый раз в своей жизни я внимательно вслушивалась в звучащую музыку и всеми своими духовными силами старалась понять, постичь эти странные не привычные моему немузыкальному слуху кульминационные нарастания и всплески. И в один из моментов мощной кульминации я вдруг почувствовала, как неведомая сила стягивает меня с дивана, и мне хочется слушать эту музыку дальше, уже стоя на коленях. Впервые в жизни я испытала подобное экстатическое состояние, потом Алемдар объяснил мне, что возбуждение чувства экстаза и было задачей этой музыки. Вот с того памятного для мел дня, когда Алемдар играл симфонию «In amorem», а Альфред сидел рядом и переворачивал страницы клавира, началось мое постижение не только этой симфонии, но и понимание всей остальной музыки, уже написанной к этому времени Алемдаром. С присущей ему прозорливостью Алемдар инстинктивно осознавал мою тогдашнюю полную внутреннюю глухоту к его музыке, он не навязывал мне прослушивание своей симфонии, даже не звал в кабинет, и не для меня с таким вдохновение играл. Если бы не это потрясающее, проникновенное исполнение для одного Альфреда, возвозможно, для меня ещё долго оставался бы закрытым бесконечно прекрасный мир духовно содержательной музыки.

Альфреду Шнитке понравилась и услышанная им спустя несколько лет уже в оркестровом звучании девятнадцатая симфония «Кровию Агнчею», исполненная в 1977 году в Киеве. Оставаясь верным авангардизму, Альфред все-таки одобрил и поддержал новое направление в музыке Алемдара. Историческая аналогия — «и в гроб сходя, благословил». Так что моя глубокая душевная благодарность всемирно известному композитору Альфреду Шнитке, прах которого ныне покоится на Ново-девичьем кладбище в г. Москве, и за слова, сказанные об Алемдаре и по сей день помогающие ему в жизни, и за мое музыкальное прозрение.

Нелегко и непросто жить рядом с гениями. У них свое понимание окружающего мира и редкостное умение не обращать внимания на крайне важные жизненные обстоятельства и детали. Дней за десять до концерта я выделила деньги и послала Алемдара в кассы БЗК купить билеты на концерт для нас, наших знакомых и тех лиц, чьи фамилии и адреса продиктовал по телефону Евгений Евтушенко — им надлежало достави тьбилеты в конвертах. Алемдар вернулся домой с билетами в блаженном состоянии, растроганный, размягченный. Из его рассказов я поняла, что благостный восторг был вызван афишей предстоявшего концерта, перед которой он долгое время простоял в радостном изумлении, любуясь своей фамилией, выведенной на афише крупными буквами, — именно это обстоятельство его особенно восхищало. Послушав его восторги, я инстинктивно заподозрила что-то неладное, но недоброе предчувствие быстро развеялось, хлопот и забот было предостаточно, и я даже толком не успела осознать всю важность ниспосланного мне предвестия. В очередной раз высшие силы вмешались в дело спасения концерта в лице приятеля Евгения Павловича Арнольда Порка. Заехав проведать Евгения Павловича и услышав о концерте, он взял почти все ещё остававшиеся у меня билеты для того, чтобы раздать их слушателям той академии, где он читал лекции. Билетов нехватало, и утром во вторник, 16 января, я поехала в кассы БЗК. Афиша на стендах БЗК, перед которой в эйфории простаивал Алемдар, — эйфории простительной, поскольку он видел подобную афишу в первый раз в своей жизни, — меня ужасно расстроила. Да, действительно, фамилии Алемдара Караманова и Константина Кримца были написаны достаточна крупными, издалека видными буквами, а вот фамилия Евгения Евтушенко, для художника, писавшего афиши БЗК, видимо, так мало значившая, была указана в перечне прочих исполнителей так незаметно, что разобрать её можно было, лишь подойдя к афише на очень близкое расстояние.

Второй тяжелый удар ожидал меня, когда за стеклом окошечка кассы кассирша стала перебирать и перекладывать пачки длинных неразрезанных полотнищ билетов на концерт, который должен был состояться через день. Не знаю, что было бы с концертом, если бы мне лично не пришлось бы увидеть эти толстые целехонькие лачки. В моем воображении незамедлительно возникла ужасающая, угнетающе картина — обожаемый поэт Евгений Евтушенко выходит на сцену Большого зала консерватории, позади него большой оркестр, большой хор, в зале — пусто, людей там меньше, чем на сцене, только горсточка музыковедов и композиторов, ещё не успевших за двадцать лет забыть имя Алемдара Караманова. Чтобы не случилось подобного неслыханного позора, мне пришлось прожить два спрессованных во времени дня на пределе своих человеческих возможностей. Наша квартира превратилась в боевой штаб по спасению концерта. Были куплены плакатные перья, цветная тушь, большие листы бумаги, и жена Алемдара, художница по профессии, написала несколько афиш, начинавшихся с очень крупно написанных слов: «Поэт Евгений Евтушенко читает поэму В. Маяковского «В. И. Ленин». Дальше шли фамилии композитора, дирижера и других исполнителей. Пока изготавливались такие афиши, мы с Майей Михайловной Гурджи отправились в Московскую филармонию, чтобы там взять афиши, отпечатанные в типографии. На полу в приемной директора филармонии лежали даже не распечатанные пачки афиш концерта, и секретарша, отводя в сторону неоднозначные, увиливающие от правды глаза, стала что-то толковать нам о случившейся задержке с расклейкой этих афиш по городу. В этот же день мы обратили внимание, что в больших стендовых декадных афишах с программой всех театров и концертных залов в графе Большого зала консерватории на дне концерта стоял прочерк, не было упоминания о концерте и в сводных декадных буклетах. Не знаю, чем в действительности была вызвана со стороны Московской филармонии талая обструкция концерта — личностью композитора Алемдара Караманова, или личностью поэта Евгения Евтушенко.

Евгений Павлович припомнил, что пару месяцев назад, когда приглашал на предстоявший концерт композитора Вячеслава Овчинникова, то услышал от него зловещее предсказание: «Вас ждет провал». Директор филармонии был большим другом В. Овчинникова, и тогда я была безапелляционно уверена, что противодействие филармонии концерту произошло именно с подачи Овчинникова и даже высказала это свое убеждение прямо ему в глаза в день концерта. Сейчас я так не могу думать, сейчас моя душа не приемлет подобных скверных мыслей о человеке, который учился вместе с Алемдаром, делил с ним кров в студенческом общежитии и даже считался его другом.

Однако, информационная блокада концерта была слишком очевидной, провал нас поджидал, и сопротивляться ему приходилось изо всех сил. Кто-то помогал расклеивать взятые в филармонии афиши, я лично расклеивала все написанные от руки женой Алемдара афиши в тех местах, где концерт мог вызвать подлинный интерес: в здании Литературного института и его общежитии, в Мерзляковском музыкальном училище, в Институте им. Гнесиных, где-то ещё — я уже не помню, а самую последнюю афишу уже поздно вечером 17 января я повесила в фойе зала в здании Московского университета на Ленинских горах.

Майя Михайловна Гурдди разыскала двух своих знакомых по Институту им. Гнесиных однокурсников и побывала у ник с просьбой об информационной помощи концерту; один из них дал на следующий лень оповещение о концерте в какой-то газете, а другой организовал объявление по московскому радио утром 18 января о предстоящем в БЗК концерте с участием Евгения Евтушенко. Эти сообщения всколыхнули москвичей, всегда живо интересовавшихся всем, что делает поэт Евгений Евтушенко ещё с той поры, когда поэты-шестидесятники выступали на открытых площадях города при огромном стечении народа. Многие звонили в кассы БЗК, чтобы узнать, есть ли билеты на Евтушенко, но им с возмущением отвечали:

«Какой Евтушенко? У нас сегодня Кримец!» Я видела, как перед концертом торопились в зал люди и уже перед самым началом шли непрерывным потоком, я почувствовала облегчение, наконец-то расслабилась, но все же не смогла пойти в зал и слушать в первом отделении концерт-симфонию Ан. Александрова. Я сидела в конце фойе за буфетным столиком и видела, как по центральной лестнице неторопливо поднялся Евгений Евтушенко, и как он прежде всего цепким, изучающим взгляд окинул вешалки раздевалок по обеим сторонам фойе. Да, вешалки бы переполнены громоздкой зимней одеждой — мы победили, мы прорвали информационную блокаду, публика пришла на концерт, в партере не было свободных мест, я не помню, успела ли поднять глаза на амфитеатры, но и так знала, что там тоже были зрителя. От самого концерта у меня осталось только единственное зрительное воспоминание — дирижер Константин Кримец медленно поднимает руки в такт нарастающей в музыке мощи оркестра и хора и остается стоять с поднятыми вверх руками, пока звучит грандиозный финальный апофеоз. Сейчас, прослеживая несколько раз пленку с записью драматории, я могу смело утверждать, что на подлинной высоте был весь состав исполнителей драматории: Государственный симфонический оркестр кинематографии с блестящим дирижером Константином Кримцом, Московский государственный хор, руководимый проф. Владиславом Соколовым, солист Большого театра Петр Глубокий (бас) и заслуженный артист РСФСР Юрий Ельников (тенор). Евгений Александрович Евтушенко блистательно оправдал все возлагаемые на него надежды — и увлеченно, и азартно, и взволнованно, и выразительно, и вдохновенно он донес суть каждого драгоценного слова Владимира Маяковского о подлинных событиях исторической эпохи революции и о её вожде Владимире Ленине. «То, с каким энтузиазмом аудитория приняла произведение, — написала газета «Москоу ньюс», — дает нам полное основание предполагать, что драматория займет выдающееся место на советской музыкальной сцене». Увы, так не могло быть в эпоху «секретарской музыки», когда на Пленумах и Съездах Союза композиторов СССР и РСФСР и Союзов композиторов многочисленных республик, на конпертах Всесоюзного бюро пропаганды советской музыки звучала серая, безликая, малоинтересная музыка секретарей Союзов, основательно и надолго отвадившая публику от концертов современной музыки, проходивших обычно в полупустых залах. По списку Евгения Евтушенко я лично развезла билеты на концерт в редакции разных газет, поэтому замолчать исполнение драматории не удалось — в прессе были очень хорошие отклики. Но когда в 1982 году в Колонном зале прозвучала двадца третья симфония Алемдара Караманова «Аз Иисус», а в 1983 году в Большом зале консерватории двадцатая симфония «Блаженны мертвые» (тогда эти симфонии назывались по-другому), то из огромной когорты отечественных музыковедов не нашлось ни одного человека, который написал хотя бы строчку об этих грандиозных симфониях, а заодно и вспомнил бы о самом существовании такого масштабного композитора, как Алемдар Караманов. Волей-неволей пришлось вспомнить о нем только после настойчивых утверждений Альфреда Шнитке о том, что Алемдар Караманов — гений.



Склонится толпа,

лебезяща,

суетна.

Даже не узнаете —

я не я:

облысевшую голову разрисует она

в рога или в сияния. 17



Возможно, Алемдар Караманов инстинктивно выбрал единственно возможный путь сохранения и выражения в потрясающих симфониях ниспосланного ему Богом огромного дарования — в Симферополе, подальше от лживой суетной толпы. Слава Богу, что таланту Алемдара Караманова удалось выжить, выстоять, уцелеть в такой огромной и безалаберной стране, как наша, с её редкостным безжалостным и пренебрежительным отношениям к талантам. Владимиру Маяковскому не удалось.

Спасибо Провидению, охраняющему Алемдара, спасибо всем тем кто так или иначе помогал ему на жизненном пути, спасибо всем тем, кто помог состояться исполнению его пятой симфонии — драматории «В. И. Ленин» по поэме В. Маяковского.

История учит нас, что правда, как её ни спрятать, все равно выйдет на свет Божий, а справедливость так или иначе восторжествует. Надеюсь и верю, что историческую закономерность этих простых библейских истин в конечном счете ещё раз подтвердит жизнь и судьба композитора Алемдара Караманова.



Великое зовет.

Давайте думать.

Давайте будем равными ему.



Сентябрь-октябрь 1999 г.

Снегири.



1 В. Набоков. «Другие берега».

2 В. Маяковский. «Юбилейное».

3 В. Маяковский. «Флейта-позвоночник».

4 В: Маяковский. «Лилечка! Вместо письма».

5 В. Маяковский, Поэма «Война и мир».

6 В. Маяковский. Поэма «Пятый интернационал»

7 В. Маяковский. «Студенту пролетарию».

8 В. Маяковский. «Вызов».

9 10 В. Маяковский. «Разговор с фининспектором о поэзии».

11 В. Маяковский. «Разговор с фининспектором о поэзии».

12 В. Маядовскик, Поэма «Облако в штанах».

13 В. Маяковский, «Дешевая распродажа».

14 Е. Евтушенко. «Станция Зима».

15 В. Маяковский. Поэма «Война и мир».

16 «Московский комсомолец» за 25 января 1979 г. Статья Н. Лагиной «Или в сердце было в моем».

17 В. Маяковскиь. «Дешевая распродажа

[Kampanella]

Царствие небесное одному из самых гениальных и ярких композиторов 20 века...

[человек искусства]

Как жалко, что этого человека больше нет. К сожалению, лично с ним не была знакома, но много о нём слышала. Всё мечтала поехать на его конкурс пианистов в Симферополе и получить возможность с ним пообщаться. Вот я уже собралась, а его уже не застану. Да и будет ли он проводиться?..

[igos]

Как жалко, что этого человека больше нет. К сожалению, лично с ним не была знакома, но много о нём слышала. Всё мечтала поехать на его конкурс пианистов в Симферополе и получить возможность с ним пообщаться. Вот я уже собралась, а его уже не застану. Да и будет ли он проводиться?..

Алемдар уже давно принадлежит вечности и 4 мая мы попрощались с его телом, но не с духом, который звучит и будет звучать в его музыке всегда....
Приезжайте на конкурс, он обязательно состоится. В этом году это будет конкурс-реквием памяти Алемдара

[человек искусства]

Спасибо за приглашение. Думаю, что готовиться буду к нему с особенным душевным трепетом. Надеюсь, смогу привести себе на родину какие-нибудь сведения об Ал.Караманове, т.к. в КАЗАНИ достаточно мало онём знают, а его музыка звучала единожды: года 3-4 назад.

[Rouslan Khazov]

Потомки нам не простят нашу глухоту. Великий Алемдар Караманов ушел
тихо,незаметно... Да,не было громких речей,общенародного траура,просто Гений "ушел в горы",на которые мы не можем подняться. Теперь Ему хорошо,теперь Он с Богом,теперь Он там... Официального траура не было - это избавило нас от чувства смерти. Для нас Алемдар Сабитович Караманов ещё "симферопольский отшельник",пишет новые симфонии,творит,живет...

[О.С.]

Все время встречаясь глазами с этой надписью "Алемдара больше нет..." испытываю внутренний протест: друзья, он с нами навсегда, он живет в своей замечательной музыке, и каждый раз, когда где бы то ни было будет звучать эта музыка, он будет там - в этом зале, в этом классе. Разве вы не знаете, что композиторы, а особенно такие, как Алемдар Караманов, т.е. оставившие потомкам замечательную музыку, вечно живы?! Так же, как и художники, и писатели, и поэты. Да, мы всегда испытываем потрясение в момент их перехода в МИР ИНОЙ, потрясение от расставания, от того, что больше не увидим, не услышим, что больше они ничего не смогут создать... Но их творения остаются с нами, а значит, и они ЖИВУТ в них с нами, так мне кажется...

[Demon]

человек жив до тех пор, поа его помнят!

[pianokeys]

Что-нибудь о последних днях Алемдара Караманова?