Стихотворение дня

[docclass]

[DmTch_Kbf]

[tenzing]

Саша Черный

Кумысные вирши

III

    Бронхитный исправник,
Серьезный, как классный наставник,
С покорной тоской на лице,
Дороден, задумчив и лыс,
Сидит на крыльце
И дует кумыс.

    Плевритный священник
Взопрел, как березовый веник,
Отринул на рясе крючки,
И – тощ, близорук, белобрыс,
Уставил в газету очки
И дует кумыс.

    Катарный сатирик,
Истомный и хлипкий, как лирик,
С бессмысленным, пробковым взглядом
Сижу без движения рядом.
Сомлел, распустился, раскис
И дую кумыс.

    «В Полтаве попался мошенник»,–
Читает со вкусом священник.
«Должно быть, из левых»,–
Исправник басит полусонно.
А я прошептал убежденно:
«Из правых».

    Подходит мулла в полосатом,
Пропахшем муллою халате.
Хихикает… Сам-то хорош! –
– Не ты ли, и льстивый и робкий,
В бутылках кумысных даешь
Негодные пробки?

    Его пятилетняя дочка
Сидит, распевая у бочки,
В весьма невоспитанной позе.
Краснею, как скромный поэт,
А дева, копаясь в навозе,
Смеется: «Бояр! Дай конфет!»

    «И в Риге попался мошенник!»
Смакует плевритный священник.
«Повесить бы подлого Витте…» –
Бормочет исправник сквозь сон.
– За что же?! И голос сердитый
Мне буркнул: «все он»…

    Пусть вешает. Должен цинично
Признаться, что мне безразлично.
Исправник глядит на муллу
И тянет ноздрями: «Вонища!»
Священник взывает: «Жарища!»
А я изрекаю хулу:
– Тощища!!

[tenzing]

Саша Черный

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,
Туманами, парами и дождем,
Громады стен с утра влекут к бессилью
Твердя глазам: мы ничего не ждем...

Упитанные голуби в карнизах,
Забыв полет, в помете грузно спят.
В холодных стеклах, матовых и сизых,
Чужие тени холодно сквозят.

Колонны труб и скат слинявшей крыши,
Мостки для трубочиста, флюгера
И провода в мохнато-пыльной нише.

Проходят дни, утра и вечера.
Там где-то небо спит аршином выше,
А вниз сползает серый люк двора.

[tenzing]

Саша Черный

Апельсин

Вы сидели в манто на скале,
Обхвативши руками колена.
А я - на земле,
Там, где таяла пена,-
Сидел совершенно один
И чистил для вас апельсин.

Оранжевый плод!
Терпко-пахучий и плотный...
Ты наливался дремотно
Под солнцем где-то на юге,
И должен сейчас отправиться в рот
К моей серьезной подруге.
Судьба!

Пепельно-сизые финские волны!
О чем она думает,
Обхвативши руками колена
И зарывшись глазами в шумящую даль?
Принцесса! Подите сюда,
Вы не поэт, к чему вам смотреть,
Как ветер колотит воду по чреву?
Вот ваш апельсин!

И вот вы встали.
Раскинув малиновый шарф,
Отодвинули ветку сосны
И безмолвно пошли под скалистым навесом.
Я за вами - умильно и кротко.

Ваш веер изящно бил комаров -
На белой шее, щеках и ладонях.
Один, как тигр, укусил вас в пробор,
Вы вскрикнули, топнули гневно ногой
И спросили: "Где мой апельсин?"
Увы, я молчал.
Задумчивость, мать томно-сонной мечты,
Подбила меня на ужасный поступок...
Увы, я молчал!

[tenzing]

Саша Черный

В редакции толстого журнала

Серьезных лиц густая волосатость
И двухпудовые, свинцовые слова:
«Позитивизм», «идейная предвзятость»,
«Спецификация», «реальные права»...

Жестикулируя, бурля и споря,
Киты редакции не видят двух персон:
Поэт принес «Ночную песню моря»,
А беллетрист - «Последний детский сон».

Поэт присел на самый кончик стула
И кверх ногами развернул журнал,
А беллетрист покорно и сутуло
У подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай... Поэт взял два стакана,
А беллетрист не взял ни одного.
В волнах серьезного табачного тумана
Они уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта
Метнул глаза: «Прозаик или нет?»
Поэт и сам давно искал ответа:
«Судя по галстуку, похоже, что поэт»...

Подходит некто в сером, но по моде,
И говорит поэту: «Плач земли?..»
- «Нет, я вам дал три "Песни о восходе"».
И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:
Он думал из «Восходов» сшить штаны!
«Вот здесь еще "Ночная песня моря",
А здесь — "Дыханье северной весны"».

— «Не надо,— отвечает некто в сером: —
У нас лежит сто весен и морей».
Душа поэта затянулась флером,
И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:
«Я год назад прислал "Ее любовь"».
Ответили, пошаривши в конторке:
«Затеряна. Перепишите вновь».

— «А вот, не надо ль? — беллетрист запнулся. -
Здесь... семь листов — "Последний детский сон"»
Но некто в сером круто обернулся —
В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,
Он, разумеется, беднягу не узнал
И, проходя, лишь буркнул раздраженно:
«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.
Смеркалось... Ветер. Тусклый дальний гул.
Поэт с «Ночною песней» взял направо,
А беллетрист налево повернул.

Счастливый случаи скуп и черств, как Плюшкин.
Два жемчуга опять на мостовой...
Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,
А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку -
Надуй им жабу, тиф и дифтерит!
Пускай не продают души в рассрочку,
Пускай душа их без штанов парит...

[tenzing]

Во весь
   медногорлый гудочный клич,
всеми
     раскатами
          тракторного храпа,
тебе,
    товарищ
      Владимир Ильич,
сегодня
   республика
           делает рапорт.
Новь
    пробивается
       во все углы.
Строй старья —
       разболтан.
Обещаем тебе,
      работники иглы,
работники серпа
       и молота:
— Мы счистим подлиз
          и вредителей слизь,
мы труд
   разупорствуем
            втрое,
но твой
   человеческий
         социализм
на всей
   планете
      построим!

Владимир Маяковский

[tenzing]

Борис Барский

* * *
Что-то в Вас не совпадает:
Вы красивы и не глупы,
Двух вещей Вам не хватает —
Костяной ноги и ступы...

[tenzing]

Лукреций. О природе вещей


Люди еще не умели с огнем обращаться, и шкуры,
Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу;
В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах,
И укрывали в кустах свои заскорузлые члены,
Ежели их застигали дожди или ветра порывы.
Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных
Были обычаи им и законы совсем неизвестны.
Всякий, добыча кому попадалась, ее произвольно
Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь.
И сочетала в лесах тела влюбленных Венера.
Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо
Грубая сила мужчин и ничем неуемная похоть,
Или же плата такая, как желуди, ягоды, груши.
На несказанную силу в руках и в ногах полагаясь,
Диких породы зверей по лесам они гнали и били
Крепким тяжелым дубьем и бросали в них меткие камни;
Многих сражали они, от иных же старались укрыться.
Телом своим загрубелым, подобно щетинистым вепрям,
Наземь валились спать нагишом с наступлением ночи
И зарывались в листву или ветви густые с деревьев.
С воплями громкими дня или солнца они не искали,
В мраке ночном по полям пробираясь, объятые страхом,
Но ожидали в молчанье и в сон погрузившись глубокий,
Как небеса озарит светильником розовым солнце.
Ведь с малолетства уже присмотрелись они и привыкли,
Что нарождаются свет и потемки друг другу на смену,
А потому никогда не могло появиться сомненье
Иль опасенье у них, чтобы вечная не распростерлась
Ночь над землею и свет от солнца не сгинул навеки...
Да и не чаще тогда, чем теперь, поколения смертных
Сладостный свет бытия оставляли со стоном печальным.
Правда, тогда человек, в одиночку попавшися, чаще
Пищу живую зверям доставлял и, зубами пронзенный,
Воплем своим оглашал и леса, и дубравы, и горы,
Видя, как мясом живым он в живую уходит могилу.
Те же, кому удавалось спастись и с объеденным телом
Прочь убежать, закрывая ладонью дрожащею язвы
Гнусные, Орка потом ужасающим криком на помощь
Звали, доколе их боль не лишала жестокая жизни,
Их, беспомощных, не знавших, чем надо залечивать раны.

[tenzing]

More than night's vault, it's you that I adore,
Vessel of sorrow, silent one, the more
Because you flee from me, and seem to place,
Ornament of my nights! more leagues of space
Ironically between me and you
Than part me from these vastitudes of blue.

I charge, attack, and mount to the assault
As worms attack a corpse within a vault.
And cherish even the coldness that you boast,
By which, harsh beast, you subjugate me most.


— Roy Campbell, Poems of Baudelaire (New York: Pantheon Books, 1952)