С днем рожденья, Роберт!

[Нина]

8-го июня у всех нас есть повод повеселиться - ведь 199 лет назад родился Роберт Шуман. И пусть этот день приходится нынче на понедельник! Срочно бежим за бутылкой шампанского и светлым пивом! Ведь отметить этот праздник лучше всего тем напитком, который любил сам автор «Карнавала»… А что если набраться храбрости и заглянуть к нему в гости? И нужно-то для этого несколько книжек с воспоминаниями, письмами, да капелька воображения…
184… год. Благословенная Саксония. Дрезден. Рейтбангассе, 20.

Впрочем, даже если бы мы (подобно одному из посетителей Шумана), не знали точного адреса, к нужному дому нас привели бы звуки фортепиано, мы услышали бы как занимается Клара: «Играли гаммы, но с таким блеском, так выразительно, невзирая даже на быстрый темп, как это может только натренированная рука мастера». Вот Майнардус поднялся «вверх по ступенькам с чувством абсолютной уверенности, словно его властно тянула за собой жемчужная нить звучащих нот, и остановился перед дверью на третьем этаже — “Должно быть здесь”».
Служанка провела бы нас в гостиную: «Убранство гостиной свидетельствовало о простом, но хорошем вкусе. Здесь, правда, не было ни тяжелых шелковых гардин и благородной полутьмы, властно противостоящей солнцу, ни мягкого, застилающего всю комнату ковра, как у Мендельсона. Зато стены украшали ценные гравюры, и одна из них, работы Бендемана, выделялась начертанным на ней (вероятно, рукой самогó знаменитого мастера) посвящением Кларе Шуман». Гравюра эта висела подле двери во внутренние комнаты. И вот, спустя некоторое время, в ней появился сам хозяин, «одетый в удобное, мягкое, длиною до колен домашнее платье и, приветствуя посетителя, подал ему свою мягкую, белую руку».
Вот он сам перед нами — создатель «Крейслерианы» и «Альбома для юношества»: «По комплекции Роберт Шуман был статным, даже крупным. В его осанке в хорошие времена было нечто горделивое, величественное, исполненное покоя и достоинства, походка же, напротив, — обычно медленная, бесшумная, как бы слегка и плавно покачивающаяся. Дома он обычно носил фетровые туфли. Нередко в своей комнате он без всяких на то видимых причин ходил на цыпочках. Глаза чаще всего опущены, полузакрыты, взор оживлялся лишь в беседах с близкими людьми, но уже тогда — самым привлекательным образом. Черты лица в целом производили приятное впечатление. Самым характерным в его полном, круглом, цветущем лице были глаза и тонко очерченный рот с обычно чуть вытянутими вперед, как бы готовыми засвистеть губами. Над тупой формы носом высился круглый лоб, заметно раздававшийся к вискам. Вообще его голова с густыми и довольно длинными каштановыми волосами оставляла впечатление какой-то дюжести, чрезвычайной силы. Некоторая резкость черт обычно сглаживалась самым что ни на есть мягким и добродушным выражением лица. Богатая внутренняя жизнь никогда на нем явственно не отражалась».
Быть может, нам довелось бы увидеть и кабинет Шумана: «То была уютная, вытянутая в длину комната. Стоявший посередине рояль и письменный стол у единственного окна почти не оставляли свободного места, и двигаться поневоле приходилось вокруг инструмента. Помимо печки все оставшееся пространство занимали заполненные книгами и нотами стеклянные шкафы и несколько кресел».
Попав в дом господина Шумана, мы наверняка были бы представлены и его супруге — во всяком случае после того, как она закончила бы свои фортепианные занятия: «Клара Шуман была стройна и грациозна для немки. Она была не красива но интересна, высокого роста и очень худощава; голова ее узковатая, угловатая, горбатый нос, тонкие губы, глубоко лежащие серо-голубые глаза; черные волосы окаймляли бледное лицо, выражение которого спокойно-грустное. Она, как и ее муж по временам картавила. Одевалась она хорошо: просто, но со вкусом. В обращении бывала очень любезна и предупредительна, и только в отношении людей, которые ей антипатичны, держала себя свысока». (Хочется надеяться, что мы со своим воображаемым визитом не вызвали ее неудовольствия).
И, конечно, нельзя представить себе дом Шуманов без детей. Довольно частая смена квартир была обусловлена постоянно разраставшимся семейством. «В доме очень оживленно. Пятеро детей прыгают вокруг и уже начинают прислушиваться к Моцарту и Бетховену», — так писал Шуман одному из друзей в ноябре 1849 года. Относящаяся к более позднему времени фотография 1855 года запечатлела шестерых (на ней отсутствуют Юлия, гостившая в то время у бабушки в Берлине, и Эмиль, умерший во младенчестве). В центре сидит старшая, Мария, держа на коленях Феликса — последнего из детей Шумана. Слева от нее Людвиг, справа в углу — Евгения, позади которой Фердинанд и Элиза. Лица большинства детей насуплены и напряжены, как это обычно бывает на снятых в студии детских фотографиях.


«Когда я оглядываюсь на свою жизнь, — вспоминала Мария, — самым ярким светом сияет в ней мое детство. Счастье, испытанное мною в доме родителей, убежденность в том, что мы, дети, были для них дороже всего на свете, давало мне чувство надежности, защищенности уверенности, которое исчезло без следа, когда наш дом постигла большая беда, — с тем чтобы никогда уже в такой степени не возвратиться».
Вот как вспоминается дочери счастливая жизнь в родительском доме: «Уходя в школу, мы говорили отцу “доброе утро” — родители завтракали одни. Потом мы видели его уже за обедом, тут он иногда болтал с нами, а часто молчал или беседовал только с матерью. Мы благоговели перед родителями, и дерзкое слово не могло просто так вырваться у нас в их присутствии, хотя вообще мы были очень непослушны. Если же у матери появлялись жалобы на нас, и она хотела поговорить об этом с отцом, он обыкновенно отвечал: “Не знаю, чего ты хочешь, дети ведь так послушны”.
После обеда мы снова шли в школу и видели отца уже к вечеру, когда он переставал работать — в сумерках. И вот потом наступало совершенно замечательное время, потому что теперь он занимался исключительно нами. Когда мы были маленькими, он позволял нам скакать у себя на коленях и при этом читал стишок или забавлялся с нами шутливой игрой, которую мы называли “ставить хлеб в печь”: он брал одну из нас на руки и плавно опускал меж расставленных ног. Длинный шлафрок на подкладке усиливал прелесть игры: мы закутывались в него, как в кулису, и выбирались лишь затем, чтобы начать все сначала.
Иногда отец еще играл нам какую-нибудь пьеску на фортепиано; так, мне вспоминается Хор охотников из “Вольного стрелка”. После этого недолгого веселья отец обычно уходил на часок в казино, а в 8 часов ужинал со старшими детьми. Дети получали суп и хлеб с маслом, родители — немного мяса или яичницы. Ни воды, ни вина на столе никогда не было, как и за обедом. После ужина родители играли в домино, и нам, детям, дозволялось при этом присутствовать. Мать сидела на софе, и самым большим удовольствием было для нас возиться позади нее, а иногда можно было расплетать ее волосы и играть с ними. Одно время отец читал нам по вечерам. Помню, что он прочел нам “Ули-батрака” и “Хижину дяди Тома”».
В памяти Марии запечатлелись совместные прогулки с отцом: «Не так давно мне случайно попалась на глаза картинка Рыночной площади в Дрездене, и, словно по волшебству, привиделось мне, как я ребенком иду за руку с отцом по этой площади к Земельной библиотеке. Ясно, прямо как в жизни, предстал он передо мной: высокий и статный, с голубыми глазами, белоснежной кожей и каштановыми волосами — пряди спадают на уши, в точности как на юношеском портрете Крихубера. На этой и других прогулках он, бывало, рассказывал мне обо всем том прекрасном, что его занимало. Истории “Пери”, “Проклятия певца”, “Странствия розы” я узнала от него, он говорил и о Гёте, Шекспире и всегда с величайшей терпеливостью отвечал на тысячи возникающих у ребенка вопросов».
Однако никто никогда не скажет, кто на таких прогулках бывает более счастлив — дитя или родитель. Достаточно прочесть такие строки из шумановского дневника: «Сегодня цветущая Пасха! Моя Клара отправилась вчера утром в Лейпциг послушать там Линд; я от всего сердца пожелал ей радости. Мы с Марией провожали ее на вокзал; а потом пошли гулять дальше в Лёсниц. Первый день Пасхи — первая молодая зелень — вишни уже в цвету — за руку ласковое дитя — счастливые, мы гуляли. В лесочке красивые бабочки; я поймал для Марии несколько траурниц, которых мы потом отпустили. Счастливое детство — его переживаешь вновь вместе со своими детьми».
Все в доме Шуманов было подчинено творческой работе, и шла она по заведенному строгому распорядку: «Жизнь, которую вел Шуман в последние годы, внешне была весьма однообразной и в высшей степени упорядоченной. По утрам он до 12 часов работал. Потом в сопровождении супруги или кого-нибудь из знакомых совершал прогулку. Примерно в час обедал и, немного отдохнув, опять работал до 5 или 6 часов. После этого обычно посещал какое-нибудь общественное место или закрытое общество, членом которого состоял, чтобы почитать газеты и выпить стакан пива или вина».
Между прочим, если бы мы побывали с визитом в доме Шумана, то, быть может, получили бы возможность увидеть его и в пивной, за кружкой баварского: «Не глядя по сторонам, он тотчас занял место у самого дальнего края стола в углу комнаты, но только сел он не так, как садятся все люди, а подперев голову правой рукой, облокотившись на столешницу и повернувшись боком. То была обычная его поза. Едва он зажег сигару. как ему поднесли уже кружку пива. Не меняя положения тела, он время от времени протягивал левую руку к кружке пива, чтобы глотнуть из нее. Как только кружка была опорожнена, кельнер, не дожидаясь знака, принес другую. Шуман по большей части хранил глубокое молчание. Казалось, он погрузился в свои думы, между тем как его соседи вели непринужденную беседу между собой. Как правило, Шуман почти не участвовал в общем разговоре. Лишь изредка он вставлял отдельные реплики в виде коротких замечаний, высказываний и острот, иной раз весьма метких. Не в его власти было вести длинные гладкие речи».
Ну, довольно… Можно, наверное, потихоньку выйти из пивной, расплатившись с кельнером парой крейцеров. Оставим господина Шумана наедине с его думами и кружкой… Пора, пора вернуться в наши дни и выпить за его день рожденья. Пиво и шампанское уже принесли? Называется этот экзотический коктейль «Herrengedeck»: в холодное пиво наливается сухое или полусухое шампанское. Соотношения могут быть разные: и в равных долях, или же на бутылку пива 200 грамм игристого. И после этого в голове сразу начинают плясать мелодии – прежде всего шумановские, но, бывает, что и собственные прилетают!
А потом можно в компании с Шуманом еще и прогуляться…

Оригинал поста в сообществе

[БаБах]

У меня с Шуманом мистика какая-то. Его дня рождения я никогда не помню, и записи его музыки слушаю редко. В прошлом году вдруг потянуло и то послушать, и сё--благо записей уже насобирал. Через день узнаю, что бум пришёлся на его день рождения.

И вот в этом году всё повторяется точь-в точь. Получается, что я не зная того отмечаю день рождения Роберта!

[Нина]

У меня с Шуманом мистика какая-то. Его дня рождения я никогда не помню, и записи его музыки слушаю редко. В прошлом году вдруг потянуло и то послушать, и сё--благо записей уже насобирал. Через день узнаю, что бум пришёлся на его день рождения.

И вот в этом году всё повторяется точь-в точь. Получается, что я не зная того отмечаю день рождения Роберта!

Здоровско ))
Может, он просто самый Ваш композитор, и Вы его чувствуете через века!