1. #1
    Постоянный участник Аватар для arkdv
    Регистрация
    10.09.2005
    Адрес
    Москва
    Возраст
    66
    Сообщений
    637
    Записей в дневнике
    7

    По умолчанию Михаил Аркадьев Лингвистическая катастрофа

    http://write-read.ru/interviews/331

    Михаил, как родилась Ваша теория лингвистической катастрофы?
    - В некотором смысле на этот вопрос невозможно точно ответить, так как это связано со всей моей жизнью, с вопросами, которыми, наверное, впервые и не вполне осознанно, я стал задавать себе ещё в раннем детстве: вопросами о добре и сопереживании, человеческой жестокости и равнодушии, которые всегда рядом. Может быть, это как-то связано с тем, что я до 6 лет очень редко видел своих родителей, которые меня очень любили, но большую часть времени я проводил в круглосуточном детском саду, так как им приходилось много работать, а маме приходилось вообще ездить в далёкие затяжные командировки.
    Я был всегда счастлив по субботам и воскресеньям, но в будние дни я попадал в мой детский сад, который, как я понял гораздо позже, был неким детским вариантом лагеря общего режима. Там я впервые столкнулся не столько со своим, сколько вообще с человеческим унижением и одиночеством. Помню, что у меня всегда было страстное детское желание найти друга, я выбирал его, и почти всегда не получал ответа. Эта жажда дружбы сохранилась у меня до сих пор, но первого своего настоящего друга на всю жизнь я нашёл только в 17 лет, уже поступив как пианист в Мерзляковское училище при консерватории. Это прямо связано с вопросом о книге, но я пока не буду на этом останавливаться. Важно то, что я очень рано стал спрашивать себя: «Как возможны любовь и самоотверженность рядом с унижением и безжалостностью?» Кроме того, я рано и много начал читать, у нас была великолепная библиотека, притом что жили мы в коммунальном подвале рядом с Курским вокзалом, и эти вопросы сами собой вставали со страниц замечательных книг, детских сказок, в моём воображении и в нашей реальной жизни в коммуналке. Помню счастье от общения с родителями в нашей комнатке, из которой я гулять выходил во двор через окно. Но также одно из моих ранних, наверное, четырёхлетнего возраста, детских воспоминаний: мама лежит, закрывшись руками на грязном полу на общей кухне, а её с руганью бьёт скалкой одна из наших соседок. При этом ни мама, ни отец никогда не бывали озлобленными, в нашем общении всегда была музыка, к которой родители относились с благоговением, великая живопись, репродукции которой висели на стенах, много Пушкина… И книги, книги, которые смотрели на меня, когда я засыпал.
    - Вот так «зрела» Ваша концепция?
    - Вот так - постепенно и совершенно незаметно для меня. Писать первые тексты, которые потом частично вошли в книгу, я начал на первом курсе вуза (тогда ГМПИ им Гнесиных, теперь РАМ им. Гнесиных). Но уже в училище я нашёл своего первого настоящего друга, который остался на всю жизнь. Это Владимир Генин, замечательный русский, а теперь и немецкий, композитор. Вот именно с ним начались бесконечные разговоры на вечные темы и обсуждения вечных вопросов, мы были типичными «мальчиками» и «подростками» Достоевского, который на нас, кстати, сильнейшим образом влиял. Но не только Достоевский, не только. Вот как я об этом пишу в книге:
    «Я хотел бы рассказать о том, как началось в моей жизни движение, приведшее к попыткам писать текст, который вы сейчас с недоумением читаете, а я с некоторым недоумением пишу. ...собственно говоря, это очередной неосуществимый проект, так как начала не было. Вернее, первое, что я помню и могу считать началом: это момент, когда на неожиданный даже для меня самого вопрос, умру ли я, мама сказала мне, шестилетнему: «Нет, не умрёшь, ты бессмертен». В этот момент я засыпал, и, лёжа совершенно расслабившись, перестал чувствовать своё тело и остро ощутил и запомнил это непосредственное невесомое переживание независимости сознания от тела, и хорошо помню свою мысль о том, что вот это ощущение - бессмертно. Этот опыт, вероятно, и был моей первой, пока неосознанной философской инициацией. Вторая была связана с переживанием моральной необходимости суицида, третьей стали мои разговоры с другом о «проклятых вопросах», когда нам было по двадцать с небольшим лет.
    Вопрос о самоубийстве встал передо мной, когда я осознал, как бы это сейчас ни звучало наивно, что насилия над другими избежать невозможно, так как любое взаимодействие тел есть форма, пусть зачаточная, насилия над телом и душой другого человека и любого другого живого существа.
    Элементарная логика приводит к выводу: чтобы избежать возможности насилия, единственный радикальный и последовательный нравственный выбор - уйти из сферы взаимодействия, то есть из жизни. Это значит, что основанием для вопроса о самоубийстве может быть не только горечь и бытовое отчаяние, а нравственное переживание невозможности избежать насилия над другими. Остановить меня тогда могла только мысль о смертельной ране, которую я нанёс бы своей матери, и в тот момент только ей. А это бы противоречило основному мотиву и основной логике проблемы. В конечном счёте, философски важны не те или иные мотивы самоубийства, а сам факт уникальности человека как существа, которое не только в состоянии осознать, выбрать и совершить самоубийство, но совершать самоубийственные действия в полной уверенности, что эти действия спасительны. Но это я понял значительно позже, после изнурительных, но исключительно продуктивных разговоров и споров со своим другом.
    Эти разговоры сыграли для каждого из нас роль поворота, радикального разрыва. После этой критической точки мы стали необратимо другими. Мы сами назвали её «точкой абсолютного скепсиса», не подозревая, что цитируем Шеллинга. Цитата была, конечно, не совсем случайной - нами двигал романтический и одновременно «аналитический» порыв: порыв переступания границ, порыв радикального вопрошания, попытка осуществить мечту о дружбе. Это было более чем счастливое время - время невероятной опьяняющей радости и при этом некоторого сущностного ужаса, который можно назвать ужасом метафизического взрыва. Что, собственно говоря, происходило? Мы оба были любознательными юношами. К тому же музыкантами. К тому же не желавшими быть «только» ими. Мы вовлекали друг друга в разные эстетические и интеллектуальные приключения. Одной из таких авантюр стало чтение книг по теории относительности, естественно, в популярном изложении. Всё это было следствием особенной атмосферы времени и наших семей. За обсуждением некоторых проблем мы, как и полагается романтикам и интеллигентным юношам, проводили многие часы, в основном ночные, мешая своим родителям громкими разговорами. Однажды, после очередной серии таких бесед, я позвонил Володе и сказал: «Как ты думаешь, почему в физике есть теория относительности, а в философии - нет?» Вопрос был до крайности наивным и отдавал гимназической наглостью Коли Красоткина. Однако мы зацепились за него, и он вовлёк нас в весёлую науку философского экстаза…».
    - Сколько времени ушло на Ваш труд?
    - Если считать формально, то первая буква будущей книги была мной напечатана на старой машинке в 1979 году, на втором курсе, а закончил я правку и дополнения к книге перед самой сдачей в типографию три месяца назад. Давайте посчитаем: 1979-2013 - 34 года, если не ошибаюсь?
    - Это Ваш первый литературный опыт?
    - Я бы всё-таки не назвал это чистой литературой, это всё-таки non fiction. Книга во многом теоретическая, часто собственно философская, хотя в ней огромный элемент, как вы уже увидели, мемуарного, исповедального письма. Книга эта, конечно, не первая. Первую большую работу по феноменологии музыкального времени и ритма «Временные структуры новоевропейской музыки» я издал в 1992 году. И с тех пор было ещё несколько крупных работ в этом же направлении.
    Я считаю, что «Лингвистическая катастрофа», являясь итоговой для моей интеллектуальной жизни работой, это первая - и последняя - моя философская книга. Больше я писать такого рода больших работ не собираюсь, и это принципиально важно. Моё призвание и моё счастье - это сцена и преподавание, поэтому, если я и напишу ещё книгу, а я её напишу, она будет посвящена основным техническим принципам современного классико-романтического искусства игры на фортепиано.
    - Если можно, о чём Ваша книга?
    - Пожалуй, лучше, чем сказал об этом мой старый друг, известный исследователь философии Канта и современной трансцендентальной философии Григорий Гутнер, не скажешь: «…речь идёт о положении человека, возникающем из-за того, что он - сознающее себя и наделённое языком существо. Человек не выбирает это положение, он не волен НЕ получить этот дар, хотя и волен, в конечном счёте, от него отказаться. Но даже этот отказ есть акт обладающего языком и сознающего себя существа. Сознание предполагает выделение себя из окружающего. Эта способность не позволяет человеку слиться с миром, пребывать в неразрывном единстве со средой, с природным окружением. Никто и ничто в мире, кроме него, не может совершить ничего подобного.
    Это выделенное положение в мире создаётся благодаря языку. Именно поэтому оно возникает неизбежно, коль скоро человек вообще оказывается человеком. Язык принуждает всякого, кто им пользуется, к самоидентификации, производимой наряду с идентификацией иного. Таково принципиальное устройство языка, основанное на системе тождеств и различий.
    Такая ситуация и означает человечность, поскольку человек существует постольку, поскольку существует язык. Он выступает неустранимым условием всякого человеческого действия. То, что происходит помимо языка, не является человеческим, хотя и может происходить с человеком. Мы должны принять существование языка как факт, от которого невозможно абстрагироваться, который нельзя вынести за скобки. В противном случае мы вынесем за скобки самих себя…
    Однако, будучи выделен, извлечён из мира вследствие собственной языковой природы, человек остаётся частью мира. Он погружён в мир всей своей биологической природой. Он продолжает жить ей, оставаясь во власти инстинктов и физиологических реакций. Человек пребывает в мире, но осознаёт это пребывание как нечто иное, обозначаемое средствами языка как «я» и, одновременно, как «не-я». Язык обрекает человека на отчуждение.
    Это положение человека Аркадьев характеризует как «фундаментальный разрыв». Существование в разрыве в равной степени неизбежно и непереносимо. Этим объясняются все перипетии человеческой истории и культуры»
    Добавлю от себя: лингвистическая катастрофа - это и есть мы, сам человек, homo sapiens sapiens. Не просто «мыслящий», мыслить могут и животные, но именно «мыслящий о мысли». Я пытаюсь описать всю историю человека как разворачивание "лингвистической катастрофы". Необходимо честно отдать себе отчёт в человеческой (то есть нашей) перманентной катастрофичности. И не просто констатировать, такая констатация стара как мир, но знать полную структуру катастрофы человека и тем самым иметь в руках инструмент для предотвращения и прогнозирования реальных катастроф, продуцируемых человеком в себе, в социуме, в мире.
    - Как Вы определялись с выбором издательства?
    - С издательством «Ивана Лимбаха» и с его главным реактором Ириной Кравцовой мне невероятно повезло. Услышал я о нём впервые в доме у моих друзей в Питере. Потом прямо на него меня вывел мой русско-американский друг, физик-теоретик, специалист по квантовой теории поля и православный верующий Алексей Цвелик, который выпустил в этом издательстве удивительную книгу «Жизнь в невозможном мире». Она заслуживает отдельного разговора, так как в ней содержится уникальное, никогда, насколько я помню, не встречавшееся в истории, парадоксальное доказательство бытия Бога. Кратко, для интриги: наш мир совершенно невозможен, следовательно, разумен, следовательно, создан. Полемике с этой красивой идеей я посвятил свой блог в сетевом журнале «Сноб». Страсти вокруг этой темы до сих пор кипят на «Снобе». Ну, так вот, именно Алёша Цвелик связал меня напрямую с издательством и с Ириной Кравцовой, за что я ему чрезвычайно благодарен. В результате совместной работы с Ириной книга стала компактнее, яснее, а её полиграфия и идея обложки Ника Теплова кажутся мне близкими к совершенству. Исключительная благодарность моя Ирине Кравцовой за умную редакторскую работу, я полностью удовлетворён, а это, как вы знаете, с авторами бывает не часто.
    - Все честные люди в России уважают Вашу храбрость и принципиальность, помнят Ваш поступок. Где Вы работаете после ухода из Тихоокеанского оркестра? Где живёте?
    - К огромному (и это ещё мягко сказано) сожалению, я потерял вообще всякую работу по специальности (я прежде всего дирижёр, концертный пианист и педагог) в России. Так вышло, что одновременно с увольнением с поста главного дирижёра Тихоокеанского симфонического оркестра (не путать с Тихоокеанским военно-духовым оркестром), меня уволили и из моей альма-матер РАМ им. Гнесиных, в которой я работал с 1982 года. Всё это для меня катастрофично, и я уехал в провинциальный институт в Китае, от отчаянья и безнадёги. Сейчас живу и работаю в городе Юэян, в качестве музыкального эксперта, курирующего педагогов фортепиано в музыкальном колледже при Хунанском институте (университете) науки и технологии. Очень странное сочетание, вы не находите? Я нахожу. Музыкальный уровень, мягко говоря, оставляет здесь желать лучшего, хотя я делаю, что могу, в этой не самой радостной жизненной ситуации.
    - Что Вы читаете?
    - Читаю я, как всегда, много и одновременно самое разное. Вгрызаюсь в потрясшую меня трилогию Александра Янова «Россия и Европа», одновременно штудирую только что вышедшую книгу моего старого друга Григория Ревзина о русской архитектуре рубежа веков, тут же читаю детективы Дика Френсиса, роман Жорж Санд и работы по истории религии Мирча Элиаде. Как-то так, примерно.
    - Как российского интеллигента Вас не может не волновать будущее родной страны. Каково оно, по-Вашему, учитывая её прошлое и настоящее?
    - Сейчас Россия находится в одной из самых тревожных эпох своего существования, думаю, эта эпоха во многом заключительная, эпоха последнего выбора. Если мифологический псевдопатриотизм, который всегда только имитация настоящего, окончательно победит на государственном уровне, поддержанный жестокой и беззаконной судебной машиной, а всё к этому идёт, нас ждёт очередная историческая катастрофа, из которой нам опять придётся долго и мучительно выбираться с огромными потерями.
    - Какая идея сегодня могла бы стать для России национальной?
    - Я совершенно убеждён, что осталась одна единственная идея, которая может спасти Россию от очередного падения в тотальное внутригосударственное насилие и произвол - это идея цивилизованного правосудия и независимого суда. Всё. Больше для национальной идеи и для достойного будущего наших детей не осталось ничего.
    - Русская классическая литература - что она значит для Вас?
    - Из моего рассказа уже ясно, что невероятно много значит. Пушкин и пушкинский декабристский круг до и после катастрофы 1825 года, моя, если так можно выразиться, экзистенциальная основа. А также вся великая русская поэзия от Державина до Бродского и его друзей-поэтов. Достоевский заставил меня страдать и думать, как и все поколения его читателей. Значение Толстого как писателя и даже мыслителя, что неожиданно, для меня только возрастает. Ну, и так далее. Не перечислять же сейчас весь пантеон нашей великой литературы?
    - Согласны ли Вы, что «всё уже написано Толстым и Достоевским»?
    - Нет, не согласен. С моей точки зрения так могут говорить только те, кто не имеет никакого отношения к внутренней жизни литературы и не читали по-настоящему ни Толстого, ни Достоевского.
    - Может ли писательство действительно когда-нибудь изжить себя?
    - Соответственно - нет, не может, эта вечная жажда человека никогда не будет утолена. Сама функция в культуре и типы прочтения великой литературы будут видоизменяться и давно уже видоизменяются. Но это уже тема для отдельного большого разговора.
    Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВАНажмите на изображение для увеличения. 

Название:	katastrophe_1.jpg 
Просмотров:	979 
Размер:	59.9 Кб 
ID:	82764
    Михаил Аркадьев
    Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende auch (F. Hoelderlin)
    Где опасность, там и спасение (Фр. Гёльдерлин)


  • #2
    Постоянный участник Аватар для arkdv
    Регистрация
    10.09.2005
    Адрес
    Москва
    Возраст
    66
    Сообщений
    637
    Записей в дневнике
    7

    По умолчанию Михаил Аркадьев Лингвистическая катастрофа

    http://www.limbakh.ru/index.php?id=2298

    Книга Михаила Аркадьева — захватывающий и отрезвляющий научно-философский триллер. Меня, как бывшего лингвиста и неизменного носителя языка, она заинтриговала своим основным мессаджем: язык наш — враг наш. Агрессией и тоталитаризмом чревата, как показывает автор, не животная, а именно культурная, сознательная, рефлексивная, членораздельно мыслящая и говорящая — «антиприродная» — природа человека.
    Александр Жолковский



    Что делает язык с человеком? В какие смертельные приключения он его ввергает? Что в ответ делает человек с языком, а значит с самим собой и другими, чтобы скрыться от тревог? Как устроен язык, что жизнь с ним не столь уютна, как того хотелось бы человеку? Каковы взаимоотношения между речью и тем, что мы обычно называем сознанием и бессознательным? Почему тексты о происхождении мира, потерянном рае, любви, смерти, страдании, одиночестве, ностальгии бесконечно и исступленно повторяются?
    На эти вопросы пытается дать ответ автор «Лингвистической катастрофы».
    Книга предназначена для всех, кто интересуется проблемами человеческого существования, культуры, философии, религии, языкознания, науки и истории.
    Книга Михаила Аркадьева вносит большой вклад в ту область знания, которую можно назвать хоррорологией. Это теневая наука о цивилизации и языке, об их саморазрушительных механизмах и катастрофах: минус-культурология, минус-политология, минус-лингвистика. Все, что другие науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррорология изучает как растущую возможность ее самодеструкции.
    М. Эпштейн

    Нажмите на изображение для увеличения. 

Название:	katastrophe_1.jpg 
Просмотров:	793 
Размер:	59.9 Кб 
ID:	82765


    Михаил Аркадьев
    Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende auch (F. Hoelderlin)
    Где опасность, там и спасение (Фр. Гёльдерлин)

  • #3
    Постоянный участник Аватар для arkdv
    Регистрация
    10.09.2005
    Адрес
    Москва
    Возраст
    66
    Сообщений
    637
    Записей в дневнике
    7

    По умолчанию Аркадьев Михаил. Лингвистическая катастрофа Рецензии на книгу -

    http://www.limbakh.ru/index.php?id=2333

    http://www.snob.ru/profile/25137/blog/68029

    Алексей Алексенко
    Любовь и смерть для чайников
    Опыт дешевой профанации философской системы Михаила Аркадьева

    Вышла книжка Аркадьева «Лингвистическая катастрофа», и самое глупое, что я мог бы в этой связи предпринять, — это написать на нее рецензию. Ну не может человек, даже не читавший Бенвениста, рецензировать книгу человека, который его читал (наоборот — сколько угодно). Самое большое, на что тут можно решиться, — это прикинуться популяризатором, что мы уже не раз тут с успехом проделывали. Это удобно: если чего-то не понял по собственной недалекости, всегда можно притвориться, что просто встал на позицию еще более недалекого читателя, чтоб проще было достучаться до его сердца.

    Итак: про что книжка Аркадьева? Очень просто: книжка эта про смерть.

    Собственно, почти все книжки, написанные человечеством (особенно стихами), они немножко того, про смерть. Иначе бы и читать было неинтересно, ничего бы не сжималось внутри. Да и писать тоже, пожалуй, никто бы ничего не стал, кроме разве что учебника по электротехнике, если бы не подгоняло этих писателей неутолимое изумление: как же так, я — и вдруг умру.

    Из этого банальнейшего наблюдения в свою очередь возникла целая череда книжек вот о чем: как так получилось, что людям по-настоящему интересно думать только про смерть, что-то у них внутри сжимается от этого, а больше ни от чего не сжимается — ну по крайней мере не до такой степени. Часть этих книжек, написанных около ста лет назад, плюс-минус, оказалась настолько про одно и то же, что их сейчас принято ставить на одну полку под табличкой «философия экзистенциализма».

    Если продолжить думать в этом направлении так, как мы начали — по-лоховски, — неизбежно придешь к совсем уж дурацкому вопросу. У нас, в отличие от животных и прочей природы, есть язык. В языке предусмотрены способы назвать, например, собаку собакой, выразить недовольство мерзкой погодой или попросить передать соль. Много можно делать разных штук, если умеючи пользоваться словами языка, и никаких противоречий при этом не возникает. Почему же тогда сочетание двух слов — «я» и «смерть» — ставит всех в такой когнитивный тупик, что все многообразие мира меркнет в сравнении с этой мыслью, и не думать ее — при всей ее очевидной бесплодности — просто невозможно?

    Получается, как будто и весь язык существует не для того, чтобы просить соль, а просто чтобы поставить рядом местоимение первого лица и понятие о конечности этого незадачливого лица. А потом тысячи лет перепевать эту тему на разные лады в стихах и прозе, или того хуже — сразу всю словесность похерить, устремиться к мистическому молчанию, наесться грибов-поганок, убить себя об стену, и уж тогда бог с ней, с солью...

    Неужто мы, человечество, из-за этого прискорбного бага нашей операционки обречены как вид? Вот она где, катастрофа-то.

    Если уже на этой мысли вам стало мучительно скучно, читать Аркадьева вам не следует; если же нет — не буду портить удовольствие.

    «Шваховат я в философии, — говаривал Достоевский, — но не в любви к ней. В любви к ней силен!» Шваховат ли в философии Михаил Аркадьев, предстоит обсуждать профессиональным философам (как правило, по мнению каждого из них, все остальные шваховаты, но иногда они стараются быть милыми и хвалят друг друга за отдельные частности). Не вызывает сомнения, что в любви к философии Михаил Аркадьев силен. Иначе что бы заставило человека, если он не профессор на ставке, в начале третьего тысячелетия писать философскую книжку? Над философами теперь принято насмехаться, слово «Деррида» вообще заставляет знающих людей переглядываться за спиной говорящего, а Аркадьев поминает этого Дерриду на полном серьезе, даже и в эпиграфах. Не боится выставить себя в дурацком свете, а это — верный признак любви.

    В этом смысле между любовью и смертью много общего: тот, кто говорит о смерти, тоже обречен выглядеть глупо. На такое вообще мало кто решается открытым текстом. Хотели бы вы поговорить о смерти, например, с любимой женщиной? Может, со старенькой мамой? Возможно, хотели бы, но вряд ли получалось; ну не расстраивайтесь, может, еще и получится, не с этой женщиной, так с другой.

    А Михаил Аркадьев настолько крут, что беседует об этом с вами, незнакомым человеком. Оттого при чтении его книжки у вдумчивого читателя неизбежно возникает чувство неловкости. Чтобы у этого читателя не осталось никаких сомнений насчет темы книги, автор прямо так и говорит: «Лингвистическая катастрофа — это я». Не мадам Бовари, конечно, но тоже звучит парадоксально. И, главное, он имеет в виду ровно то же, что Флобер, так что, если вы недопоняли мысль француза, имеет смысл сделать вторую попытку. Подсказка: Флобер тоже пытался поговорить с вами как раз про смерть.

    Ну и конечно, есть шанс за чтением книги Аркадьева заскучать. Это нередко случается в разговорах с человеком, который переоценил вашу эрудицию. Вины Аркадьева здесь нет, он старался быть занимательным: «Как сделать смертельную науку веселой? Если она действительно смертельна, она весела и свободна. Мое рассуждение хочет быть смертельным. Сможет? Вряд ли, но попробовать стоит».

    Ну если уж он решился попробовать, попробуем и мы, я считаю.
    ©СнобНажмите на изображение для увеличения. 

Название:	katastrophe_1.jpg 
Просмотров:	926 
Размер:	59.9 Кб 
ID:	82766
    Михаил Аркадьев
    Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende auch (F. Hoelderlin)
    Где опасность, там и спасение (Фр. Гёльдерлин)

  • #4
    Постоянный участник Аватар для arkdv
    Регистрация
    10.09.2005
    Адрес
    Москва
    Возраст
    66
    Сообщений
    637
    Записей в дневнике
    7

    По умолчанию Аркадьев Михаил. Лингвистическая катастрофа Рецензии на книгу -2

    http://www.limbakh.ru/index.php?id=2333

    http://russ.ru/pole/Lingvisticheskay...novyj-stoicizm

    Нажмите на изображение для увеличения. 

Название:	katastrophe_1.jpg 
Просмотров:	1050 
Размер:	59.9 Кб 
ID:	82767

    Григорий Гутнер
    Лингвистическая катастрофа: опасная погоня за ясностью и "новый стоицизм"
    Текст Аркадьева весьма труден для чтения. Надеюсь, что не только для меня. Труден не потому, что непонятен. Труден потому, что ни одну фразу невозможно «проскочить», оставить без внимания. То и дело приходится внутренне отвечать автору (а, в конечном счете, самому себе), что ты думаешь о только что прочитанном. Иными словами, текст нельзя прочитать безответственно (прошу не считать это каламбуром). Он принадлежит к числу тех текстов, которые напоминают тебе о твоей ответственности за то, что ты говоришь, и за то, что ты есть. Иными словами, он напоминает о твоей человечности.
    Кроме того, этот текст постоянно провоцирует читателя. Иногда кажется, что согласиться нельзя ни с одним утверждением. Впрочем, эта реакция — отчасти эмоциональная. Некоторые — даже многие — мысли автора, подумав, следует признать очень точными. Дело, однако, даже не в банальном согласии-несогласии.

    Текст задает тему, на которую нужно подумать самому. Результат размышлений может оказаться не прямым ответом на текст, а где-то рядом с ним. Но именно рядом. По мере чтения у тебя выстраиваются сложные отношения с текстом, не сводимые к попыткам оспорить или подтвердить тот или иной тезис (хотя и не исключающие их). Интересно, впрочем, что мои размышления, спровоцированные текстом, превратились (отчасти) в ту самую деконструкцию, которую автор считает главным делом философии (см. Вариацию V). Я не замышлял ее изначально, но, видимо, философская инфекция дает себя знать независимо от твоих намерений. Но и к деконструкции дело не сводится. Сам собой получается ответный философский текст, который, я надеюсь, все же соответствует жанру предисловия. Ни по замыслу, ни по исполнению он не является неким дополнением, уравнивающим себя с авторским текстом по типу Деррида-Гуссерль.

    Жанр книги, написанной Аркадьевым, определить невозможно. Тема и вариации, вместо привычных частей, глав и параграфов, достаточно точно определяют характер письма. Основная мысль исчерпывающе сформулирована в качестве темы. Все дальнейшее и в самом деле не назовешь иначе, чем вариации. Они посвящены различным предметам, написаны в разной стилистике, но в каждой из них упорно звучит всё та же тема. Этот возврат демонстрирует разнообразные повороты мысли, возможности применения исходного тезиса к различным человеческим ситуациям. Попробую для начала и я «напеть» эту тему. Я надеюсь при этом, что моя попытка не будет оценена как пение Карузо в известном анекдоте.

    В теме речь идет о положении человека, возникающем из-за того, что он – сознающее себя и наделенное языком существо. Человек не выбирает это положение, он не волен не получить этот дар, хотя и волен, в конечном счете, от него отказаться. Но даже этот отказ есть акт обладающего языком и сознающего себя существа. Сознание предполагает выделение себя из окружающего. Оно состоит в самоидентификации, т.е. особого рода рефлексивном действии, присвоении себе своих высказываний, поступков и мыслей. Эта способность не позволяет человеку слиться с миром, пребывать в неразрывном единстве со средой, с природным окружением. Никто и ничто в мире, кроме него, не может совершить ничего подобного.
    Это выделенное положение в мире создается благодаря языку. Именно поэтому оно возникает неизбежно, коль скоро человек вообще оказывается человеком. Язык принуждает всякого, кто им пользуется, к самоидентификации, производимой наряду с идентификацией иного. Таково принципиальное устройство языка, основанное на системе тождеств и различий, включающей, что особенно важно, особые структуры, называемые автором (вслед за Расселом) шифтерными. Шифтеры (от английского shift – перемещать) - это особые слова, меняющие референт в зависимости от ситуации употребления. К ним, например, относятся личные и указательные местоимения. Они действуют в языке как инструменты идентификации и самоидентификации, позволяющие обозначить как свое собственное место, так и место другого в речевом взаимодействии. Дело не только в том, что я, произнося это местоимение, присваиваю себе свое речевое действие, но еще и в том, что любой другой носитель речи, произнося то же самое шифтерное слово, осуществляет тот же самый акт. Язык, таким образом, не только подталкивает каждого из нас к самоидентификации, но заставляет нас как говорящих друг с другом существ постоянно подтверждать самоидентификацию друг друга.

    Такая ситуация и означает человечность, поскольку человек существует постольку, поскольку существует язык. Он выступает неустранимым условием всякого человеческого действия. То, что происходит помимо языка, не является человеческим, хотя и может происходить с человеком. Мы должны принять существование языка как факт, от которого невозможно абстрагироваться, который нельзя вынести за скобки. В противном случае мы вынесем за скобки самих себя, устранив тем самым всякую возможность что-либо абстрагировать и выносить за скобки. Это наше положение в языке выражается, в частности, в том, что невозможно построить теорию происхождения языка. Строя такую теорию, мы сами будем оставаться в языке, пытаясь одновременно от него абстрагироваться. В результате то, что мы объясним, будет не языком, а абстрагированной от языка знаковой системой. Язык же останется при нас, в наших попытках произвести такую абстракцию. Иными словами, язык при любой попытке сделать его объектом тут же превращается в метаязык, ускользая от объективации и одновременно производя ее. Автор очень точно описывает эту особенность языка, используя аналогию с принципом неопределенности Гейзенберга: «чем более точно мы описываем человеческую природу и человеческую историю (т.е. язык именно как язык – Г.Г.), тем менее точно мы в состоянии описать их происхождение и наоборот».

    Однако, будучи выделен, извлечен из мира вследствие собственной языковой природы, человек остается частью мира. Он погружен в мир всей своей телесностью, всей своей биологической природой. Он продолжает жить ей, оставаясь во власти инстинктов и физиологических реакций. Человек пребывает в мире, но идентифицирует это пребывание как нечто иное, обозначаемое средствами языка как «я» и, одновременно, как «не-я». Язык обрекает человека не только на самоидентификацию, но и на самообъективацию.

    Это положение человека Аркадьев характеризует с помощью оксюморона «фундаментальный разрыв». Основная теоретическая гипотеза автора состоит в том, что существование в разрыве в равной степени неизбежно и непереносимо. Этим объясняются все перипетии человеческой истории и культуры. Непереносимость разрыва заставляет искать способы его ликвидации. Все формы культурной жизни так или иначе обусловлены ностальгическим стремлением к единству.

    Миф, религия, искусство, метафизика, политическая утопия — каждый раз заново создают образ целостности, которая должна включить человека и ликвидировать его мучительную обособленность. В них неуклонно прослеживается попытка возвращения к исходному беспроблемному состоянию, выступающему то в мифических образах «отчего дома» или «утерянного рая», то в метафизических построениях «чистого единства» или «предустановленной гармонии», то в грядущем рае социальных утопий. Однако ни одна такая попытка, оставаясь человеческим действием, не может быть успешной. Все они осуществляются в языке и посредством языка, а потому вновь и вновь возвращают человека к исходному разрыву. Единственный выход может состоять лишь в избавлении от человечности как таковой, т. е. в ликвидации человека как человека. В конечном счете, речь идет о его уничтожении. И это радикальное решение также постоянно осуществляется в истории. Гнетущая ностальгия толкает человека к вопиющей бесчеловечности, к разрушению и уничтожению себя и себе подобных. Логика проводимого рассуждения заставляет признать, что все мифические и идеальные образы единства представляют собой не что иное, как символы смерти.

    Так опыт философской антропологии превращается в «общую теорию всего». Развернутая тема «лингвистической катастрофы» выступает у Аркадьева и как универсальная теоретическая схема, способная объяснить все культурные феномены - «от Акрополя до Освенцима». В восьми вариациях заданной темы даются разнообразные примеры таких объяснений. Обратим внимание на интересный мысленный эксперимент, осуществляемый Аркадьевым при конкретизации общей схемы в различных историко-культурных условиях. Суть этого эксперимента — идея «стадиального наложения». Последнее происходит, когда сталкиваются культуры, имеющие различный исторический опыт устранения фундаментального разрыва.

    Существуют молодые культуры, пребывающие в стадии мифотворчества и примитивных религиозных ритуалов. Они с относительным успехом практикуют эти первичные формы восстановления целостности. Но существуют и старые культуры, многократно испытавшие неудачу устранения фундаментального разрыва. Рефлексивность языка уже не раз заставляла их отказаться от первичных мифов. В этих культурах вырабатываются все более изощренные способы «борьбы с языком». Но вместе с этой изощренностью вновь и вновь возникают рефлексивные приемы, неизбежно опрокидывающие все построения. Неожиданный эффект возникает тогда, когда молодая культура присваивает себе формы жизни, выработанные такой искушенной культурой. Она сталкивается с врагом в совершенно новом обличье. Борьба с ним требует радикальной перестройки всех жизненных укладов, всех форм сознания. Ее религия и мифология претерпевают диковинные трансформации. Именно таким стадиальным наложением объясняет автор появление монотеизма у семитских племен, появление христианства в недрах иудаизма, наконец, сложнейший и таинственный феномен европейского Средневековья и Ренессанса.

    Я не буду более подробно описывать разнообразные ходы автора, представленные в «Вариациях» и дополняющих их «Маргиналиях», а попробую дать свой комментарий к «Теме». На мой взгляд, интересные повороты этой темы обнаруживаются в судьбе европейской метафизики Нового времени. Впрочем, сама тема, кажется, может зазвучать здесь как-то иначе и даже превратиться в нечто иное. Замечу сразу, что короткий экскурс в историю мысли даст нам не только вариации основных авторских тезисов, но и станет философским (в смысле Вариации V) комментарием ко всей книге.
    Европейская метафизика представляет собой грандиозное предприятие по созданию всеобъемлющей целостности, захватывающей человека и помещающей его на достойное его место в рамках идеально сконструированного единства. По сути дела сам человек должен быть заново сконструирован как правильно устроенное разумное существо, ликвидирующее все внутренние противоречия вкупе с противоречиями своего окружения. Образцовой реализацией этого проекта является, по-видимому, гегелевская система, имеющая, однако, многих великих предшественников. Продолжением метафизического проекта выступают возникающие в последующие два столетия идеологии, претендующие на то, чтобы стать руководством по практическому воплощению идеально сконструированной тотальности.

    Я готов признать излишнюю тенденциозность только что приведенной характеристики. Безусловно, европейская метафизика не сводится к решению означенной задачи. Я лишь отмечаю одну ее тенденцию, пусть частную, но все же весьма важную. Впрочем, необходимо сразу заметить, что серьезное внимание к человеку заставляет метафизику (в отличие от идеологии) постоянно ставить под вопрос создаваемую целостность и реализовывать тенденцию прямо противоположную первой. Здесь, конечно, неуместен развернутый историко-философский дискурс. Я ограничусь лишь примерами, относящимися преимущественно к началу указанной традиции и некоторыми ее неожиданными результатами, проявившимися, преимущественно, в конце.

    Может показаться, что следующий далее фрагмент моего очерка не имеет отношения к книге, о которой я взялся писать. Но это впечатление ложное. Этот экскурс необходим именно для понимания текста Аркадьева.
    Речь пойдет о Декарте и Спинозе. Первый создал метод, второй дал точный и завершенный пример его использования.
    Декарт, как известно, искал незыблемых оснований для научного знания и намеревался создать новую, абсолютно достоверную науку. При решении этой задачи возникает серьезное затруднение. С одной стороны, предметы, подлежащие рассмотрению в этой науке, даны в опыте. Именно опыт, т.е. чувственное восприятие вместе с некоторой практикой манипулирования, дает нам исходное знание о мире, который надлежит объяснить. Но, с другой стороны, опыт представляет собой очень зыбкое основание. Знание, полученное благодаря ему, темно и путано. Мы имеем лишь неопределенное многообразие вещей, которые подчас даже трудно идентифицировать. Уж тем более сомнительными оказываются общие суждения, опирающиеся на опыт. Заметим, что недостоверность опытного знания напрямую связана с его неясностью. Достоверное знание должно обладать «ясностью и отчетливостью».

    Что это значит, мы уточним чуть позже, пока же отметим, что ясное и отчетливое знание позволяет безошибочно идентифицировать предмет, т.е. отличать его от всего другого и опознавать его как один и тот же в разных проявлениях.
    Все это, как мы выяснили (вслед за Декартом), невозможно сделать с помощью опыта. Поэтому опыт нужно подвергнуть методической переработке. Из многообразия спутанных сведений нужно извлечь нечто действительно ясное и отчетливое, то, что необходимо присуще всем предметам опыта, без чего их невозможно даже вообразить. Таковыми Декарту представляются величина, геометрическая форма, движение. Все остальные – цвета, запахи, звуки, теплота и пр. – лишь вносят путаницу и затемняют наши знания, а потому представления о них не должны присутствовать в новой науке. Последняя должна появиться в результате дедукции из простейших положений, касающихся трех названных характеристик. Под дедукцией Декарт понимает не логический вывод, а конструирование, подобное тому, которое осуществляет Евклид на основе своих постулатов.

    Таким образом, метод состоит в возвратном движении. Сначала из опыта извлекаются простейшие теоретические положения, которые, по мысли Декарта, уже не зависят от опыта, но составляют его необходимые условия. Затем производится реконструкция предметов опыта на чисто логических (или математических) основаниях. То, что было дано в опыте, нужно заново сконструировать из выделенных ранее простейших элементов. Результат такого конструирования и составляет ясное и отчетливое знание.

    Все сказанное можно описать в иных терминах. Перед нами общее описание генезиса научной теории [1]. Согласно этим описаниям в основе теории лежит фундаментальная теоретическая схема, которая устанавливает связь между исходными понятиями теории или «фундаментальными абстрактными объектами» [2]. Эта схема фиксируется в основных постулатах теории, которые можно рассматривать как исходные правила конструирования. Затем, введением уточняющих условий, конструируются новые объекты, устанавливаются связи между ними [3]. Фундаментальная теоретическая схема варьируется в разных ситуациях, порождая логические связи между вновь сконструированными объектами. У Декарта фундаментальными абстрактными объектами являются величина, геометрическая форма и движение, а постулатами, задающими теоретическую схему – простейшие положения, задающие их свойства (в частности, аксиомы геометрии). Применяя эту схему к разным (идеально сконструированным) ситуациям, он формулирует законы движения планет, законы столкновения тел и т.д.
    Исходная мотивация такого движения мысли состоит, по-видимому, в стремлении к ясности. Не будем пока гадать, чем обусловлено это стремление, связано ли оно с какими-то еще более глубокими человеческими мотивациями.

    Добиться ясности и отчетливости на пути методического интеллектуального конструирования пытались после Декарта многие. Мне представляется крайне интересным его использование у Спинозы. Этот философ перенес метод Декарта из физики в метафизику и антропологию. Впрочем, если быть точным, он использовал только часть метода, а именно его вторую половину. У Спинозы нет констатации исходной неясности. Ему как будто неведомо сомнение, с которого начинает Декарт путь к пониманию. Соответственно, он не показывает нам рождение своих определений и аксиом, а просто формулирует их как не вызывающие сомнения истины. Однако результат, достигнутый Спинозой, выглядит гораздо внушительней. Он конструирует не физический мир, а мир человеческий. На основе заданной теоретической схемы человек представлен во всей полноте его жизненных обстоятельств. Описана его душевная жизнь, его познание, его моральные идеалы, основания общения с другими людьми и т.д. В своей антропологии Спиноза достигает столь же ясного и отчетливого понимания человека, какого Декарт достигает в физике относительно протяженных вещей. При этом он достигает одного существенного методологического новшества. Последнее состоит в идее тотальности. Человек понят, поскольку сконструирован в рамках развернутой общей теории. Он вписан в мир, как объемлющую конструкцию. Спиноза обнаруживает, что ясность и отчетливость достигаются не только благодаря редукции феномена к фундаментальной теоретической схеме. Эта редукция должна одновременно представить феномен как часть завершенного и сконструированного с помощью той же самой схемы целого. Теория Спинозы конструктивно воспроизводит мир, а человек понят в рамках этой конструкции. Теперь уже не остается никакого прибежища для возможной неясности, равно как и почвы для сомнений.

    Так мы обнаруживаем, что для достижения окончательной ясности требуется тотальность. Неожиданно возникшее в одном предложении сочетание слов «окончательная» и «тотальность» как-то неприятно поражает. Но я не буду делать поспешных заключений. Не исключено, к тому же, что я очень прямолинейно интерпретирую Спинозу. Не хочется приписывать слишком многого этому достойному мыслителю. Впрочем, необходимость тотальной конструкции действительно возникает, когда требуется устранить всякую неясность. Только завершенное предприятие интеллекта позволяет поставить все на свои места. Остается ли там место человеку?
    При всем уважении к достоинствам самого Спинозы и его философской системы, нужно обратить внимание на странную работу с языком, которую он проводит. Он говорит о привычных вещах, чаще всего имеющих явную ценностную нагруженность: свобода и рабство, любовь и ненависть, удовольствие и страдание. Вообще он весьма методично рассуждает о широком спектре человеческих переживаний и состояний. Интересно, однако, что ни одно из них не понимается в привычном смысле. Оно понимается правильно. Это значит, что те неопределенные представления, с которыми связаны в естественном языке слова типа «любовь», «свобода» и проч., заменяются идеальными конструкциями, созданными с помощью теоретической схемы. В итоге появляется нечто иное, подчас весьма отдаленно напоминающее привычную нам реальность. Легко ли, например, согласиться, что понятие свободы, сконструированное Спинозой, действительно определяет свободу?

    Возникшее у Спинозы совпадение ясности и тотальности демонстрирует одну из основных тенденций европейской метафизики. Не всегда понятно, какая мотивация более существенна. Оказывается ли тотальность неизбежным следствием погони за ясностью или она с самого начала является искомым результатом? Понятно, что конструирование всеобъемлющей целостности имеет для человеческого духа самостоятельную ценность. Он не раз пускался в авантюры такого рода и, как правило, достигал временного успеха. Безусловно, такого рода конструкция создает совершенную ясность. Но, может быть, все затевается не ради ясности, а ради тотальности?

    Ясность (и отчетливость, если выражаться как Декарт и Спиноза) достигаются сведением понятий к фундаментальным абстрактным объектам, т.е. путем конструирования этих понятий с помощью фундаментальной теоретической схемы. Чем же достигается тотальность? В Вариации V (о которой мы уже упоминали) Аркадьев замечательно пишет об ускользающей реальности. Тотальная конструкция не позволяет реальности ускользнуть. Это обстоятельство легко прослеживается при методологическом анализе.

    Ускользающий характер реальности проявляется в том, что любое высказывание о ней гипотетично. Для естествознания это – повсеместно признанное обстоятельство. Даже самая солидная научная теория всегда может быть признана неверной, в лучшем (для нее) случае неточной и ограниченной. Это значит, что любая теоретическая схема, в принципе, может быть заменена альтернативной. Сэр Чарльз Поппер считал, что для такой замены всегда находятся достаточные условия, поскольку опровержение теорий имеет необратимый характер. Одного контрпримера достаточно, чтобы, в силу modus tollens, объявить теорию ложной. Как выяснилось, однако, все не так просто. Я напомню читателю об одной старой дискуссии, итог которой очень важен для наших комментариев, хотя сама дискуссия как будто не имеет отношения к книге Аркадьева.

    Речь пойдет о возражениях Имре Лакатоса к попперовской теории фальсификации. Суть этих возражений можно проиллюстрировать вымышленной историей, которую Лакатос приводит во второй главе своей книги «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ».
    «Это история о том, как неправильно вели себя планеты. Некий физик до-эйнштейновской эпохи, пользуясь ньютоновской механикой и законом всемирного тяготения (N) при некоторых данных условиях (I), вычисляет траекторию только что открытой малой планеты Р. Но планета не желает двигаться по вычисленному пути, ее траектория отклоняется. Что делает наш физик? Может быть, он заключает, что, поскольку такое отклонение не предусмотрено теорией Ньютона, а с упрямым фактом ничего поделать нельзя, то, стало быть, теория N опровергнута? Ничуть не бывало.
    Вместо этого наш физик выдвигает предположение, что должна существовать пока еще неизвестная планета Р', тяготение которой возмущает траекторию Р. Он садится за расчеты, вычисляет массу, орбиту и прочие характеристики гипотетической планеты, а затем просит астронома-наблюдателя проверить его гипотезу.
    Но планета Р' слишком мала, ее не удается разглядеть даже в самые мощные из существующих телескопов. Тогда астроном-наблюдатель требует построить более мощный телескоп, без которого успешное наблюдение невозможно.
    Через три года новый телескоп готов. Если бы ранее не известная планета Р' была бы открыта, ученые на весь мир раструбили бы о новом триумфе ньютонианской теории. Но ничего подобного не произошло.

    Что же наш физик? Отверг ли он ньютоновскую теорию вместе со своей гипотезой о причине отклонения планеты от вычисленной траектории? Отнюдь! Вместо этого он уверяет, что планета Р' скрыта от нас облаком космической пыли. Он вычисляет координаты и параметры этого облака и просит денег на постройку искусственного спутника Земли, наблюдениями с которого можно было бы проверить его вычисления. Предположим, что установленные на спутнике приборы (возможно, самые новейшие, основанные на еще мало проверенной теории) зарегистрировали бы существование гипотетического облака. Разумеется, это было бы величайшим достижением ньютоновской науки. Но облако не найдено.

    Отбросил ли теперь наш ученый теорию Ньютона вместе со своими гипотезами о планете-возмутительнице и облаке, превращающем ее в планету-невидимку? Ничего подобного.
    Теперь он уверяет, что существует некое магнитное поле в этом районе вселенной, из-за которого приборы спутника не могут обнаружить пылевое облако. И вот построен новый спутник с другими приборами. Если бы теперь магнитное поле было обнаружено, ньютонианцы праздновали бы головокружительную победу. И снова - увы!
    Может быть, теперь уже можно считать ньютоновскую теорию опровергнутой? Как бы не так. Тотчас выдвигается новая еще более остроумная гипотеза, объясняющая очередную неудачу...»[4]

    Эта история сочинена Лакатосом (и приведена здесь мной) не для того, чтобы злобно посмеяться над научным сообществом. Дело лишь в том, что она прекрасно демонстрирует возможности теоретических схем. Любая такая схема (если в ней нет внутренних противоречий) неопровержима. Какой бы неудобный для нее факт мы ни представили, всегда можно придумать ad hoc гипотезу, объясняющую его появление в соответствии с этой схемой. Так обстоит дело с естественнонаучными теориями, которые все же способны на наблюдаемые предсказания, связанные, как бы то ни было, с определенным риском. Плохо все-таки, когда планета не оказывается в предсказанном месте. В гуманитарной науке риск сокращается до минимума. В метафизике — сводится к нулю. Глобальные историософские схемы могут объяснить любое историческое событие и любое человеческое поведение. Благо объясняемый феномен уже есть, его не надо предсказывать.

    Что же делает теорию гипотетической? Приходится признать, что ничего, кроме готовности ее пропонентов принять при некоторых условиях другую, альтернативную. При этом не вполне понятно заранее, каковы должны быть эти условия. Однако стремление к тотальности — очень сильный стимул и отказываться от своей теории, как правило, не хочется. Проблема приобретает отчасти этический характер. Очень многое зависит от взаимного позиционирования оппонентов. Всегда велик соблазн не слушать другого, тем более что твоя теория дает хорошее объяснение его поведения. Мне с помощью моей (всесильной) теоретической схемы легко понять про него все. Например, я отлично объясню, почему он придерживается своей (отличной от моей) теоретической схемы. Упорного пропонента данной теоретической схемы опровергнуть, как мы видели, невозможно. Впрочем, оппонента тоже.

    Обязательно ли стремление к ясности рождает тотальность? Вопрос, как мы видели, скорее, этический. Увлекшись погоней за ясностью, всегда можно сконструировать тотальность. Где же остановиться? Боюсь, что от точных рекомендаций придется воздержаться, поскольку дать их можно только в рамках какой-либо тотальной структуры. При этом две названные интенции (ясность и тотальность) в определенном смысле противоположны. Достижение ясности составляет неустранимое условие человечности. Ясность (вспомним тему, развитую Аркадьевым) включена в язык. Она начинается с идентификации вещей и с необходимостью подразумевает идентификацию себя и другого. Она также означает прояснение логических связей между вещами, которые (опять языковой феномен) начинаются с отношений сходств и различий. Человек занят постоянным прояснением своих жизненных обстоятельств и своего собственного положения в мире. Не будем сейчас говорить о том, что толкает его к этому прояснению. Но его человечность проявляется именно в этом, поскольку ясность необходима для осознанного и основанного на рефлексии действия, не сводящегося к импульсивному или инстинктивному поведению.

    Тотальность, напротив, в перспективе устраняет человечность. Прежде всего, она устраняет ее теоретически, сводя человека к идеальной конструкции. Но этим дело не кончается. Нужно выстраивать жизнь сообразно истине, т. е. переходить от идеальных конструкций к социальным, экономическим, политическим. Действие, выстроенное на основе правильной теории, не исключает и практического устранения человека. В том числе (хотя и не обязательно) его физической ликвидации.
    Конечно, не всякая теория такова. Не следует рассматривать коммунизм или нацизм как образец всякой возможной идеологии. Но даже самая гуманная и либеральная теория, будучи рассмотрена как единственная истина, таит немалые опасности, будучи использована как основа социального конструирования.

    Самый явный и страшный способ, который нам, к несчастью, хорошо известен, состоит в тотальном социальном конструировании, превращающем человека в деталь чудовищного государственного механизма со всеми жуткими физическими последствиями. Но есть и более мягкий, но зато и более частый способ, к которому все мы можем прибегать, не замечая этого. Он состоит в специфической работе с языком, которую провоцирует тотальная схема. Эта работа основана на редукции всего к фундаментальным абстрактным объектам или, что по существу то же самое, на описании любого феномена в исходных терминах теории. Тотальная теория позволяет разработать своего рода технологию продуцирования таких описаний. Коль скоро тотальность не допускает альтернатив, она исключает и рефлексию. Под последней я понимаю особое торможение в говорении, попытку идентификации используемых логических связей и оценку их применимости. Когда все это отсутствует, остается лишь навык говорения в привычных терминах на любую тему. Говоря проще, тотальная теория, как языковая структура, предполагает автоматизм в использовании фиксированных логических отношений. Носитель теории способен работать как эффективный автомат, находя в любом событии или любом возражении лишь повод подтвердить правильность теории.

    Не будет ли преувеличением оценивать такой автоматизм как устранение человечности? Безусловно, поскольку мало кто способен полностью превратить себя в носителя теории. Однако ведь существуют фанатики, подчинившие всю свою жизнь идеологической схеме. Их человечность и в самом деле может оказаться на грани исчезновения. Речь, впрочем, не только о них. Подчиняя свою мысль тотальной схеме, мы отдаем свое рассуждение во власть автоматизма и делаем шаг в сторону от человечности. Что стоит за таким стремлением к тотальности — желание окончательной ясности, воля к власти или намерение устранить «фундаментальную трещину» — не буду сейчас судить.

    Все сказанное здесь вполне можно представить как еще одну вариацию на заданную в книге Аркадьева тему. Можно даже попробовать выразить эти замечания о европейской метафизике в терминах фундаментальной трещины и фундаментальной ностальгии. Но мне кажется более интересным другое. Его книга обозначена как «Эскизы по антропологии абсурда». Эта прямая отсылка к Камю, явно присутствующая далее в тексте, неизбежно предполагает разговор о ясности. Ведь стремление к ясности, как мы помним, и порождает ситуацию абсурда [5]. Тотальность возникает в отчаянной попытке навсегда покончить с абсурдом. Однако никогда не устраняет его, если только не устраняет человека.

    Вернемся, однако, к самой теме и попробуем посмотреть на нее как бы извне. В ней выражена вполне отчетливая идея. Можно ли с ней согласиться? А если нет, то что можно возразить? Думая об этом, оказываешься в странном положении. С одной стороны, несогласие или, по крайней мере, сомнение, возникает почти сразу и никуда не уходит в дальнейшем. С другой стороны, однако, ни одного внятного возражения сформулировать не удается. Кажется, что сама теория уже включает в себя ответы на все возможные возражения. Как найти эти ответы, иногда видно из самого текста книги. Может возникнуть, например, сомнение, что употребление языка обязательно подразумевает все те различия и разрывы, о которых пишет автор. Существуют, по крайней мере, весьма солидные исследования, настаивающие, что в архаических культурах нет различий между означающим и означаемым, имя совпадает с референтом. На этом, как замечает сам Аркадьев основано мифическое сознание. Более того, Витгенштейн находит, что отсутствие различий такого рода есть простое следствие тезиса «значение есть употребление», распространяемого не только на архаические, но на любые языковые практики. Витгенштейновская теория языковых игр приводит к тому, что фиксация различия означающего и означаемого, а вместе с ним и прочих различий, есть скорее теоретическая иллюзия. В живом употреблении языка оно отсутствует. Однако это возражение легко парировать. Дело в том, что мы имеем дело не с изначальной ситуацией, а с результатом уже совершившейся «сингуляризации», т. е. прозведенного под воздействием фундаментальной ностальгии неосознанного отождествления исходно различных элементов языка. Сам акт такого отождествления происходит сразу, едва лишь живое существо начинает использовать язык. Поэтому наблюдать его невозможно. Как планету, скрытую невидимым пылевым облаком, в истории Лакатоса.

    Обратим внимание на структуру «темы». В ней, на мой взгляд, присутствуют две части (наверное, можно было бы найти подходящие музыкальные термины). Первая констатирует положение человека в языке, вводя понятие фундаментального разрыва. Вторая описывает человеческую реакцию на это положение, оперируя понятиями «фундаментальная ностальгия» и «сингуляризация». Эти две части весьма различны. Первая представляет собой рефлексивный акт, определяющий собственную ситуацию размышляющего и наделенного речью существа. Это не отстраненное наблюдение, а удостоверение своей человечности.

    Находя себя в точке разрыва (куда не сам я себя поместил), я понимаю суть бытия человеком и, одновременно, конституирую себя как человек. Осознанно констатировать эту ситуацию значит сказать «да» своей человечности. Существует много способов сделать это. Здесь осуществлен собственно философский способ. Точнее говоря, один из философских способов. При всей возможной аналитичности и доказательности этого акта, его сила не только в аналитичности и доказательности. Это, помимо прочего, приглашение, адресованное любому другому, мыслящему и наделенному речью существу, повторить этот акт и осознать описанную ситуацию как свою собственную. Мы знаем целый ряд приглашений такого рода: сомнение Декарта, радикальное эпохи Гуссерля, аналитика Dasein Хайдеггера.
    Однако, вводя понятие фундаментальной ностальгии, Аркадьев резко меняет направление мысли. Это уже не философская рефлексия, а теоретическое допущение. Смысл теоретического допущения – создание теории, позволяющей объяснять явления. Дополнив понятие о фундаментальном разрыве понятием о фундаментальной ностальгии, автор создает собственную теоретическую схему. Введенные ранее понятия, которые исходно появились как своего рода экзистенциалы, превращаются в абстрактные объекты. С помощью полученной схемы автор реконструирует разнообразные исторические и культурные ситуации, приводя их к логической связности.

    Человеческая история и культура оказываются объяснены путем редукции к заданным теоретическим допущениям. Заметим, что объяснение имеет тотальный характер: объяснено может быть все.
    Различие между философской рефлексией и теоретической схемой я считаю весьма существенным, а потому различил эти два мыслительных хода, столь, казалось бы, органично соединенных у Аркадьева. Философская рефлексия не объясняет явлений, хотя результат этой рефлексии может быть вплетен в теоретическую схему и использован для построения объяснительных постулатов.
    Вернемся теперь к несогласиям и возражениям. Конечно, интерпретация таких исторических феноменов, как монотеизм семитских народов, христианство или европейский Ренессанс может вызвать несогласие. Настораживает стиль этой интерпретации.

    Все-таки хотелось бы видеть какое-то «сопротивление материала». В книге мы видим лишь самую общую канву событий, вписанную в заранее заданную теоретическую схему. Но ведь речь идет о человеческих мотивациях! Эти люди сами что-то думали о себе. Чтобы говорить об их мотивациях, нужно, как кажется, работать с их собственными свидетельствами, с текстами. Нужно хотя бы принять во внимание другие исследования, которых в настоящее время довольно много. Уверенность интерпретатора, что он a priori знает о человеческих мотивациях гораздо больше, чем те, о ком он пишет, кажется не вполне обоснованной.
    Однако, высказав эту претензию, я вынужден признать, что она вполне может «повиснуть в воздухе». Она выглядела бы вполне солидно, если бы я знал, как, основываясь на этих самых свидетельствах и текстах, высказать осмысленное возражение. Но я этого не знаю. Более того, я склонен считать, что такое возражение невозможно. Хорошо разработанная теоретическая схема позволяет объяснить любое свидетельство, выстроить интерпретацию любого текста. Именно это я попытался описать выше: непротиворечивая идеальная конструкция неопровержима.

    Пусть, например, кто-то будет, опираясь на свидетельства, доказывать, что у семитских народов соответствующей эпохи невозможно констатировать существование фундаментальной ностальгии, что не заметно следов никаких стадиальных наложений и что появление монотеизма обусловлено совершенно иными обстоятельствами. Эти возражения всегда можно опровергнуть с помощью некоторой ad hoc гипотезы о ненаблюдаемых явлениях, типа всегда уже произведенной, но не замеченной сингуляризации.
    Иные концепции, объясняющие те же явления, также не могут быть возражениями. По отношению к ним возможны две стратегии. Первая, которую я назвал бы жесткой, состоит в объяснении самого факта ее появления. Она может быть понята, например, как реализация фундаментальной ностальгии ее автора. Вторую — мягкую — сам Аркадьев продемонстрировал по отношению к «тимотической» концепции в Маргиналии I. Он весьма точно дедуцировал ее из собственной теоретической схемы, показав, эта теория является, по существу, частным случаем теории «лингвистической катастрофы».

    Не исключено, впрочем, что пропонент тимотической концепции сможет поступить точно также. В крайнем случае, в запасе всегда есть жесткая стратегия.
    Я рискну высказать единственное возражение, отдавая себе отчет в том, что его достаточно легко парировать. Слишком сильная унификация культуры и истории осуществляется предложенной теоретической схемой, слишком однообразны мотивации, раскрываемые с ее помощью. Вполне можно доказать, например, что мотивации Адольфа Эйхмана и матери Марии Скобцовой в некой бессознательной глубине — одинаковы. Первый нашел предельное выражение для фундаментальной ностальгии, уничтожая людей. Вторая, также явно доводя до предела свои мотивации, спасала людей и погибла в Равенсбрюке, осознанного пожертвовав собой ради других. Но мотивации ее были чисто христианскими. Христианство же, если следовать предложенной теории, также есть осуществление фундаментальной ностальгии.

    Есть единственный способ избежать такого уравнивания, не изменяя теоретической схеме. Можно утверждать, что мать Мария была движима вовсе не христианскими, а, например, просто гуманистическими побуждениями. Но делать так значит игнорировать ее собственное понимание себя, равно как и понимание ее подвига многими свидетелями. Конечно, их можно проигнорировать, нужно только отдавать себе отчет в том, что тогда мы оставляем попытку понять человека, конструируем его как идеальный объект теории. На мой взгляд, однако, лучше признать, что христианство, которое исповедовала Мария Скобцова, все же отличается от созданной теорией реконструкции.

    Нет слов, концепция лингвистической катастрофы эвристически сильна. Но не стоит делать из нее «теорию всего». Хороший объяснительный принцип все же предполагает границы своей применимости. Именно определение этих границ было бы уместно как возможное развитие идеи. Впрочем, книга Аркадьева интересна не только и не столько выстроенной в ней теорией. Важнее всего здесь, на мой взгляд, философская и этическая направленность. О ней я уже писал, но все же повторю: главную интенцию книги я вижу в конституировании человечности. Этим определяется и этическая позиция автора, сближающаяся с кантовским требованием уважать в любом человеке (в том числе и в себе самом) все человечество в целом. Из нее следует и последовательная защита политического либерализма. Здесь я вполне согласен с автором: только эта политическая система (из всех ныне известных), в конечном счете, достойна человека.
    Есть еще одно обстоятельство, делающее книгу чем-то большим, чем развертывание теории: она, по существу, биографическая. Те духовные и смысловые реалии, которые представлены в книге, пережиты самим автором. Уже поэтому они не могут быть поняты как только лишь идеальные конструкции. То, что описано в книге, как стадии человеческой истории, прожито автором как стадии его собственной жизни. Его описание христианства выражает собственный пред-христианский, христианский и пост-христианский опыт. Первый отчасти описан в Вариации IV и охарактеризован самим автором как аналог «до-осевого сознания». Рассуждая о либерализме, Аркадьев предлагает не абстрактные соображения, а эксплицирует свой опыт политической жизни. В конечном счете, здесь развернут и осмыслен собственный опыт человечности, включающий и фундаментальный разрыв, и фундаментальную ностальгию, и ситуации абсурда, и «стоическое» принятие их неизбежности. Автор отнюдь не шутит, когда определяет свою нравственную позицию как «новый стоицизм».

    Возможно, этот опыт не универсален, как не универсальны и авторские оценки. Но они значимы как свидетельства, как высказывания от первого лица, обращенные к любому, кто пытается осознать собственную человечность.

    ©Русский Журнал
    Последний раз редактировалось arkdv; 14.12.2013 в 20:22. Причина: абзацы
    Михаил Аркадьев
    Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende auch (F. Hoelderlin)
    Где опасность, там и спасение (Фр. Гёльдерлин)

  • #5
    Постоянный участник Аватар для arkdv
    Регистрация
    10.09.2005
    Адрес
    Москва
    Возраст
    66
    Сообщений
    637
    Записей в дневнике
    7

    По умолчанию 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    http://www.limbakh.ru/index.php?id=2381

    Нажмите на изображение для увеличения. 

Название:	katastrophe_1.jpg 
Просмотров:	1129 
Размер:	59.9 Кб 
ID:	82768

    25 декабря в 20:00 приглашаем вас в книжный магазин Фаланстер на презентацию книги Михаила Аркадьева «Лингвистическая катастрофа».Парадоксальная философская концепция Михаила Аркадьева активно обсуждается уже много лет.

    В книге речь идет о положении человека, возникающем из-за того, что он – сознающее себя и наделенное языком существо. Человек не волен НЕ получить этот дар, хотя и волен, в конечном счете, от него отказаться. Но даже этот отказ есть акт обладающего языком и сознающего себя существа.

    Способность к самоидентификации не позволяет человеку слиться с миром, пребывать в неразрывном единстве со средой, с природным окружением. Это выделенное положение, создаваемое языком, Михаил Аркадьев характеризует как «фундаментальный разрыв».

    Существование человека в разрыве в равной степени неизбежно и непереносимо. Отсюда все перипетии человеческой истории и культуры.

    В дискуссии примут участие: Анатолий Ахутин, Яков Кротов, Григорий Ревзин, Евгений Асс. Лев Рубинштейн, Дмитрий Быков.


    Адрес магазина Фаланстер
    Москва, Малый Гнездниковский переулок, 12/27
    Телефон: +7 495 749 5721
    Последний раз редактировалось arkdv; 14.12.2013 в 20:42.
    Михаил Аркадьев
    Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende auch (F. Hoelderlin)
    Где опасность, там и спасение (Фр. Гёльдерлин)

  • #6

    По умолчанию Re: 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    В основе всего лежит ПОЛОВОЙ ВОПРОС, который в современном виде состоит из двух частей: 1. В обществе важнейшим дестабилизирующим фактором является "телесная рента" (женский отказ-согласие на секс, заставляющий мужчин гнаться за прибылью и разрушать природу). 2. Существует проблема гетеросексуальных недоминантных мужчин, которые "не допущены к Капиталу и Телу" (это та группа общества, интересы которой никем не представлены и никто не защищает).

  • #7
    Старожил Аватар для Юка+
    Регистрация
    05.09.2009
    Сообщений
    4,511
    Записей в дневнике
    42

    По умолчанию Re: 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    Александр, не отчаивайтесь!

    "В чём смысл розы, или облака, проплывающего в небесах? Смысла нет, но какая потрясающая красота!"

  • #8

    По умолчанию Re: 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    Цитата Сообщение от Юка+ Посмотреть сообщение
    Александр, не отчаивайтесь!
    И не думал: приглашаю на Эколого-эротологический портал - menachem30.livejournal.com.

  • #9
    Старожил Аватар для Юка+
    Регистрация
    05.09.2009
    Сообщений
    4,511
    Записей в дневнике
    42

    По умолчанию Re: 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    Цитата Сообщение от Александр Фоменко Посмотреть сообщение
    И не думал: приглашаю на Эколого-эротологический портал - menachem30.livejournal.com.
    Я и моё тело едины...

    "В чём смысл розы, или облака, проплывающего в небесах? Смысла нет, но какая потрясающая красота!"

  • #10
    Старожил Аватар для Юка+
    Регистрация
    05.09.2009
    Сообщений
    4,511
    Записей в дневнике
    42

    По умолчанию Re: 25 декабря 2013 Презентация книги Михаила Аркадьева "Лингвистическая катастрофа"

    Цитата Сообщение от Юка+ Посмотреть сообщение
    Я и моё тело едины...
    Вот она, лингвистическая катастрофа...
    Последний раз редактировалось Юка+; 27.12.2013 в 17:38.

    "В чём смысл розы, или облака, проплывающего в небесах? Смысла нет, но какая потрясающая красота!"

  • Страница 1 из 2 12 ПоследняяПоследняя

    Похожие темы

    1. Михаил Аркадьев нашелся!
      от Alexander Москва в разделе Беседка
      Ответов: 3
      Последнее сообщение: 15.12.2013, 17:39
    2. на Триумфальной арестован Михаил Аркадьев
      от Polena в разделе Симфоническая музыка / дирижеры
      Ответов: 121
      Последнее сообщение: 04.11.2011, 23:28
    3. Михаил Аркадьев исполняет Скрябина
      от Иван Платонов в разделе Аудио- и видеозаписи
      Ответов: 30
      Последнее сообщение: 15.03.2011, 14:51
    4. Михаил Аркадьев. Missa brevis op.5
      от MAks в разделе Современная музыка
      Ответов: 12
      Последнее сообщение: 18.05.2006, 10:14
    5. Лингвистическая катастрофа
      от arkdv в разделе Про все на свете
      Ответов: 16
      Последнее сообщение: 18.10.2005, 14:37

    Метки этой темы

    Социальные закладки

    Социальные закладки

    Ваши права

    • Вы не можете создавать новые темы
    • Вы не можете отвечать в темах
    • Вы не можете прикреплять вложения
    • Вы не можете редактировать свои сообщения
    •  
    Яндекс.Метрика Rambler's Top100