Застольные песни - новый "Евгений Онегин" в Большом театре

Застольные песни

// Новый "Евгений Онегин" в Большом театре

В Большом театре прошла первая премьера сезона. Ставить "Евгения Онегина" Чайковского, одну из важнейших русских опер, театр пригласил Дмитрия Чернякова – режиссера с репутацией ниспровергателя устоев. Спектакль, где нет ни варенья, ни сада с лавочкой, ни дуэли среди сугробов, ни, о ужас, малинового берета, смотрел СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.

"Это надругательство над русской культурой,– громко сообщила сидевшая рядом дама, как только опустился занавес после финального аккорда.– Это... это похуже Сорокина!"
Подобные восклицания ("а где же берет?!") среди расходившейся из театра публики раздавались частенько. Что, впрочем, ни на секунду не делает эту реакцию понятной. Народ валом валил на премьерные представления, привлеченный именно слухами о том, что с оперой Чайковского должно случиться нечто ужасное. Ждали зрелища Татьяны, отправляющей Онегину SMS, сидя на унитазе, или Онегина, страстно целующегося с Ленским посреди помойки под звуки вальса из второго действия. Так вот, если за мерило возмутительности принимать такие фантазмы, то реальный спектакль выглядит довольно-таки вегетарианским.
Ничего, что можно было бы трактовать как эпатаж ради эпатажа, в нем нет в принципе. Дмитрий Черняков говорил, что визуальный ряд (в смысле костюмов и интерьеров) в его постановке вообще неважен. И слукавил: те же интерьеры, придуманные самим режиссером, дотошны и гиперреалистичны и играют не такую уж малосущественную роль. Да, к пушкинской эпохе все происходящее на сцене имеет мало отношения. Но и никакого XXI века также нет в помине. По стилистическим приметам действие спектакля можно отнести куда-то в середину ХХ столетия; вряд ли случайно, что для нас это приблизительно такая степень старины, как и пушкинские времена – для современников Чайковского. Но совершенно необоснованно опрокидывать эту хронологию на отечественную историю: ага, 50-е годы, цековские дачи, партийная элита и так далее – от такой банальной конкретизации постановка, по счастью, всемерно ускользает. При изобилии бытовых мелочей она все-таки именно обобщение, а не механический перенос времени действия.
Сразу стоит сказать, что спектакль при всем том довольно камерный. Как и в случае "Тристана и Изольды", режиссер выделяет в пространстве сцены эдакую коробочку, где и разворачивается все действие. В первой части (соответствующей первым пяти картинам оперы) это комната в доме Лариных, просторная, светлая, действительно очень "дачная" по духу. Во второй (последние две картины соответственно) – парадная зала в доме Гремина с торжественным изобилием красного цвета и с гигантской хрустальной люстрой. И в том и в другом случае посреди комнаты стоит большой обеденный стол.
За столом в первой картине пьют чай по-летнему разморенные гости, для которых Татьяна с Ольгой поют свой дуэт. Гостей угощает пирогом Ларина-старшая (в первом составе – Маквала Касрашвили, во втором – Ирина Рубцова): глуповатая немолодая дама, которая то хохочет, вспоминая молодость, то пускает слезу, слушая, как разомлевшие вконец гости поют хор "Болят мои скоры ноженьки". Вокруг того же стола, естественно, разворачиваются события во время именин Татьяны. Наконец, и у Греминых происходит банкет – только совсем чопорный, с официантами и вечерними нарядами. Будничное позвякивание посуды сопровождает почти весь спектакль: если не происходит очередного застолья, вокруг стола суетятся горничные, туповатое усердие которых придает разыгрывающимся событиям какую-то особенную остроту, прямолинейную и беззащитную.
В остальном пересказывать спектакль Дмитрия Чернякова довольно глупо: почти ничего оглушительно нового не расскажешь. Ну да, Евгений Онегин – замкнутый, несколько неприкаянный светский лев, которого сторонятся ларинские гости и которого скептически принимают у Греминых. Ленский – восторженный поэт-романтик не от мира сего, неудачно влюбленный в неумную вертихвостку Ольгу. Татьяна – диковатая, слегка аутичная и глубоко чувствующая девушка, превращающаяся в финале в блистательную и надменную взрослую даму. Нетривиальность режиссерской трактовки скорее в способах, которыми очерчены все эти характеры. А способы эти действительно выходят за рамки традиционных "Онегиных".
В этом смысле есть в спектакле моменты особенной остроты, которые вместе с тем едва ли не самые эффектные. Свое письмо Татьяна сначала не пишет, а проговаривает, и почти катастрофическая степень психологического напряжения вырывается вовне: роняя стулья, она вскакивает на стол – и внезапно накаляется до предела люстра на потолке, затем перегорает, и порыв ветра распахивает заботливо закрытые няней оконные ставни, а в окно врывается натуральный свет раннего утра. (Световая партитура спектакля, созданная Глебом Фильштинским, при всем ее сугубом правдоподобии по-хорошему аффектирована). Куплеты мосье Трике поет сам Ленский: отчаяние доводит его до того, что он начинает таким образом юродствовать под гогот и улюлюкание гостей, рассыпая конфетти и стреляя из хлопушки.
Совсем пронзительной вышла сцена дуэли. Прежде всего постановщик тут отдал неожиданную дань традиции – хотя понурый, раздавленный Ленский поет "Куда, куда вы удалились" все в той же комнате, посреди неприглядных утренних остатков пиршества и убирающихся горничных, он одет по-зимнему, а под ногами у него, если угодно, сугроб – листочки с его стихами, которые рассыпали разрезвившиеся гостьи. Дуэли как таковой нет. Хотя Ленский и потрясает заряженным охотничьим ружьем, ничего бы, дескать, не произошло, если бы не неосторожность. Онегин пытается предотвратить неприятности и разрядить оружие, Ленский пытается вырвать ружье, и тут оно – неожиданно – стреляет: нелепость, которая делает происшедшее еще более трагичным. Огнестрельное оружие для симметрии появляется и еще раз, в финальной сцене, когда Онегин пытается застрелиться у ног Татьяны, и вот на сей раз пистолет дает осечку.
Мизансцены во всех этих событиях решены с максимальной естественностью и непринужденностью – лицом в зал певцы поворачиваются довольно редко, что, к сожалению, не всегда хорошо сказывается на качестве ансамблей. Но это, пожалуй, единственная претензия, которую можно предъявить музыкальной стороне постановки. Оба премьерных состава солистов (набранные не только из труппы Большого, но и из других отечественных музыкальных театров, а также с привлечением певцов интернационального уровня) просто на редкость хороши. На равных спорили друг с другом великолепные Татьяны в исполнении Татьяны Моногаровой и Екатерины Щербаченко. Премьерному Онегину поляка Мариуша Квеченя Онегин Владислава Сулимского проигрывал разве что менее отчетливой дикцией.
Крайне интересно было сравнивать Ленского в исполнении Андрея Дунаева (первый состав) и молодого австралийца Эндрю Гудвина: при том что вокально оба были весьма убедительны, у первого герой получился не столько восторженным юношей, сколько человеком пожившим и оттого более несчастным в итоге. Очень удачной Ольгой оказалась Маргарита Мамсирова, певшая оба вечера – как и Александр Науменко, аккуратно и благородно спевший Гремина. Если добавить к этому и отличное качество оркестровой игры (и красивы, и чисты, в частности, оказались все духовые соло), то всем негодующим можно было бы указать на то, что режиссура хорошему исполнению не помеха. Однако, по счастью, в этом "Онегине" удалось счастливо примирить музыкальное качество и драматическую убедительность такого уровня, что вопреки всем опасениям этот спектакль может стать такой же долгоиграющей классикой, как и предыдущий "Онегин" 1944 года с его березками, бутафорским снегом и малиновым беретом.