Вот письмо Виктора Суслина, в конце которого значится: “Я, Галина Уствольская, целиком и полностью подписываюсь под этой статьей В. Суслина. 25. VIII. 1994 г.” Письмо датировано 4 августа 1994 г.
“Дорогая Галя, мне хотелось бы со своей стороны сказать Вам, что я думаю о Шостаковиче.
Когда Иисус говорил ученикам: "Пусть да у вас будет да, а нет — нет, а что сверх того — от лукавого", под словом "лукавый" подразумевался вполне конкретный и хорошо Христу знакомый персонаж, а не некая поэтическая метафора. "Сверх того'' здесь означает: и "да" и "нет" одновременно, или ни "да", ни "нет", или "да", переходящее в "нет", или "нет", переходящее в "да". Одним словом, от лукавого произошло то, что гораздо позднее было обозначено словом "диалектика" (то, что обозначалось этим словом у греков, к нашему сюжету никакого отношения не имеет, Гегель злоупотребил этим термином, выступив таким образом в роли "лукавого").
Так вот, Д.Д., как мне кажется, нашел некий философский камень, позволяющий ему сочинять в огромном количестве очень посредственную музыку и казаться при этом гением не только другим, но и самому себе. Эту возможность предоставила ему диалектика.
Она же дала ему и другую, не менее блестящую возможность: подписывать десятки партийно-директивных статей в центральной прессе, подписывать политические доносы (Сахаров в 1973 г.), сидеть в президиумах рядом с бандитами и голосовать за любое бандитское предложение с проворством щедринского болванчика, и в то же время слыть символом внутреннего сопротивления режиму не только в советско-либеральных кругах, но и в собственной душе. О загранице я уже и не говорю, она мало что понимает в наших российско-советских делах.
Когда я впервые услышал имя Шостаковича в 1948 году, мне было 6 лет. Меня тогда очень удивило, что окружающие меня взрослые люди, бесконечно далекие от музыки, бесконечно спорили и дискутировали о Шостаковиче, Прокофьеве, формализме, как будто в разрушенной войной голодающей стране и не было более важных проблем. Мне кажется, что уже тогда Шостакович был лишь немногим менее популярен, чем товарищ Сталин, и несомненно популярнее Черчилля, Трумена и т.д.
Потом, уже будучи двадцатилетним, я увидел, что Шостакович окружен почти религиозным почитанием в кругу так называемых "настоящих музыкантов" (т.е. тех, для которых, помимо Будашкина и Мокроусова, существовали еще и Хиндемит, Берг и т.д.). Мой профессор Н.Пейко постоянно ставил его нам в пример в качестве не только музыкального, но и человеческого идеала. Он называл Шостаковича музыкальной совестью нашего времени.
Сейчас я склонен думать, что Николай Иванович Пейко в некотором смысле был прав: Шостакович действительно был музыкальной совестью своего времени, лишенного всякой совести. Каково время, такова и совесть.
Мне кажется, что Господь Бог судит человеческие поступки и дела, а не намерения и побуждения. Дела же таковы:
1. Носимая Шостаковичем маска распятого страдальца нисколько не помешала ему делать блестящий бизнес по всем правилам советского общества. Он был несомненно козырной картой партийной идеологии.
Циничные и "все понимающие" московские и ленинградские интеллигенты охотно прощали ему подписи под идеологически-директивными статьями ("это не он писал, только подписывал", ''его заставили" и т.д.).
Но у медали есть и другая сторона: что должны были думать молодое люди в Кемерово, Семипалатинске, Челябинске, читая эту дрянь? Она ведь подписана не каким-то неизвестным партийным барбосом, а общепризнанным гением, да еще и "музыкальной совестью'' в придачу. Значит, это все — истина. Горе тому, кто соблазнит хотя бы одного из "малых сих"!
2. О произведениях Шостаковича часто говорят такие слова, как "музыкальная драматургия", "музыкальная проза" и пр. Но никто не произносит при этом слова: "журналистика", "занимательное чтиво", хотя во многих случаях они были бы вполне уместны.
Часто произведениям Д.Д. действительно не откажешь в занимательности: например, даже в 12-ой симфонии, подобно фиге в кармане, отовсюду торчит известный и даже набивший некоторую оскомину мотив "Dies irae". Диалектика!
А что касается его деяний, преисполненных "гражданского мужества", то мне еще никогда не доводилось слышать от кого-нибудь, что цикл "Из еврейской народной поэзии" или 13-я симфония представляют собой выдающиеся события в музыкальном отношении. Даже самые фанатичные поклонники Шостаковича об этом молчат и предпочитают разглагольствовать об общественном резонансе, о смелости автора, нарушившего общественные табу. Но в таком тоне можно говорить о "смелой статье" в "'Литературной газете", а не о музыкальном шедевре. Кроме того, "граждански-мужественные" опусы Д.Д. таковы, что из них можно вывести только одно заключение: в сталинской России, помимо "еврейского вопроса", не было никаких серьезных проблем, что мне представляется некоторым преувеличением,
3. Никто не может отнять у Шостаковича то, что ему дал Бог: способность из музыкального "мусора" создать что-то индивидуальное, легкость сочинительства, феноменальные трудолюбие и слух, театрально-драматургическая изобретательность, парадоксальность. Диалектичность, по-видимому, у него была в крови. Она нисколько не была помехой "практическому разуму": пройдя корсаковско-штейнберговскую выучку (добротную, но одностороннюю), и хорошо усвоив, что "порядочно инструментованное сочинение при мало-мальски исправном исполнении звучит хорошо, а при хорошем — изумительно". Д.Д. создал обширный репертуар, являющийся настоящим бальзамом на душу дирижеров
и оркестрантов, не имеющих ни времени, ни желания репетировать. Судите сами: ритмические трудности равны почти нулю, интонационные проблемы более, чем скромные, ансамбль несложный (двухголосие — тутти), да и психологически с этой музыкой нет никаких больших проблем: она состоит из хорошо знакомых компонентов, за немногими исключениями. И состав оркестра традиционный донельзя. И музыка занимательная да темпераментная: можно эффектно показать себя, не очень при этом надрываясь.
Сделана она хорошо, но вопрос в том: что она такое?
4. Филипп Гершкович назвал однажды Д.Д.: "халтурщик в трансе". Хотя это и сказано зло, но содержит в себе некую истину. Действительно, музыка Д.Д. содержит в себе оба компонента: халтуру и транс. Транс отрицать невозможно: иначе осталась бы одна халтура, и не было бы никакого Шостаковича. Он обладал уникальной способностью впадать в транс посредством халтуры, что и возвышает его над большинством его советских коллег: они в транс не впадали, а часто попросту хрюкали. Как мне кажется. Д.Д. впадал в транс в двух ситуациях-. 1) жестокость, 2)страх. Именно в этих двух случаях он наиболее приближался к гениальности и создал настоящие шедевры (примеры Вы знаете лучше меня). Мне лично он наиболее неприятен, когда он впадает в "благородный пафос" или становится бездонно-глубокомысленным с помощью уменьшенных кварт и октав — этот род музыкальной жевательной резинки у виолончелей и контрабасов заполняет десятки минут времени в его симфониях.
Хотя Шостакович более чем консервативен в выборе инструментальной "плоти" для своих замыслов (в конце концов, оркестр — это мастодонт XIX века, вымирание которого было лишь отчасти задержано авторами, подобными Шостаковичу), он был "прогрессистом" в том отношении, что его генезис прочно связан с таким новшеством XX века, как кино. Из кинозала он перенес в свою музыку плакатность. склонность к непритязательной, но общедоступной символике, к заимствованным мотивам, намекам, преувеличенной жестикуляции. В кино может прийти каждый, и у него нет ни времени, ни желания замечать музыкальные тонкости. Если музыка не будет кричаще-броска и плакатна, у нее мало шансов быть замеченной. Кроме того, в кино некогда экспериментировать, нужно делать банальности на высочайшем профессиональном уровне (подразумевается в первую очередь спринтерская скорость в написании партитуры и отсутствие исполнительских проблем во время записи). И эти плебейско-пролетарские добродетели были Шостаковичем полностью перенесены на симфоническую эстраду. Его симфонии — это "общедоступное чтиво" на очень высоком профессиональном уровне. Они в меру занимательны, в меру скучны, в меру глубокомысленны. Достаточно для того, чтобы бывший пролетарий в галстуке и белом воротничке смог бы засвидетельствовать свою причастность к "высокой культуре" тем, что посетил концертный зал, а не пивную.
Боже мой, как полиняла со временем "великая" Пятая симфония!
Сколько чернил было пролито, сколько возвышеннейших слов говорено! Одни слышали в коде финала (удары литавр) победную поступь светлого будущего, другие усмотрели в этом шаржированную подневольную "апофеозу" — подобно избранию Бориса Годунова на царство, третьи — оптимистическую трагедию...
А что осталось? Осталась довольно серая и посредственная музыка, поскольку она постепенно лишилась всех общественно-истерических (не исторических) петушиных перьев и предстает теперь перед нами в ощипанном виде. Событие-то, конечно, было в 1937 году, да только совсем не музыкальное.
В. Суслин”
Из книги О. Гладковой "Галина Уствольская - музыка как наваждение".