Нариман Чунихин

**GILELS** · 12.08.2007, 09:36

Вместо предисловия.

Беседуя с одной знакомой пианисткой, рассказал ей о «баталиях» на Форуме Классика (вокруг книги Григория Гордона), упомянув про сообщения Елены Федорович. Шутя сказал «в девичестве Чунихиной». «Чувихиной ?» - похихикивая, переспросила моя собеседница.

Время бежит неумолимо. Стираются имена. Да что там имена – целые государства канут в лету. Однако, есть люди-«ластики», которые сознательно, зачастую из банальной зависти, делают всё для обнуления нашей с вами памяти.

Об одном, конкретном случае, я и пишу.

Нариман Евгеньевич Чунихин (1929 – 1995)

Альтист, дирижер, педагог.

Сведений об этом человеке вы не найдёте, даже там, где это должно быть по определению (об этом чуть ниже).

Без малого два десятилетия (в 50-70г.г.) Маэстро Чунихин был художественным руководителем Свердловской филармонии и Главным дирижером Свердловского симфонического оркестра. В последствии Чунихин - Главный дирижер Челябинского государственного оперного театра.

Вычеркнут и забыт. Кем вычеркнут? Бездарями, которые волею судеб «подмяли» под себя филармоническое администрирование?
Екатеринбургская, и некоторые другие филармонии хранят гробовое молчание вокруг имени Чунихина. Речь не только об отсутствии информации на Интернет-ресурсах филармонических обществ, но и в сознательном «утаивании» любой информации, относящейся к Нариману Евгеньевичу.
Справедливости ради следует сказать, что Чунихин упоминается в перечне лиц, которые когда либо выступали (либо руководили) филармоническим оркестром (речь об Екатеринбурге). Но не более.

Какая чудовищная, но знакомая всем нам, несправедливость…

Между тем, Нариман Евгеньевич много лет (да что там много лет - всю жизнь) посвятил служению музыки.

Безусловно, сейчас многих забыли. Это даже модно. В этом смысле, Нариман Чунихин не одинок. Но разве такая «забывчивая уравниловка» может считаться должной?

Я бы предложил Елене Наримановне (если кто еще не догадался – дочери Наримана Евгеньевича) рассказать нам об отце.

И последнее. Уважаемые Форумчане! Давайте писать только по существу, не обливая друг друга помоями (что, к сожалению в избытке присутствует при обсуждении любых тем). Я к тому, что не надо заниматься обсуждением творческого наследия любого музыканта по излюбленной некоторыми схеме «музыкант N. гений, музыкант NN. г…о», «нет, музыкант N. г…о, а NN. гений», «да, что Вы, коллеги! N. и NN. г…о, а вот NNN. гений уж точно!».

Спасибо.

**Елена Федорович** · 12.08.2007, 11:58

Спасибо, Кирилл, что Вы заинтересовались этой темой. Я знаю, что Вы очень много делаете для сохранения и постепенного опубликования архива Вашего великого деда. И, работая с архивом, находите новые имена, в том числе дирижеров, с которыми он играл и общался. Действительно, мой отец имел счастье дважды играть с Эмилем Григорьевичем, общался с ним. Он выступал также с такими музыкантами, как Д. Ойстрах, М. Ростропович, Л. Коган, С. Нейгауз, В. Третьяков, Б. Давидович, Е. Малинин, Л. Власенко и многие другие. Многие из этих замечательных людей были у нас дома, мне в этом смысле очено повезло.

Почему филармония вычеркивает отовсюду имя моего отца? В частности, для монографии Баренбойма о Гилельсе они не дали требуемых сведений, хотя у меня сохранились бесспорные свидетельства того, что концерты с Эмилем Григорьевичем состоялись. Есть в моем архиве также и множество других бесценных свидетельств: фотографии, программы, письменные отзывы больших музыкантов.

Так почему же? Ну, "съели" тогда, в 70-х. С кем не бывает. А потом? Не знаю. Видимо, очень много вокруг бездарностей, которым не хочется каких-либо упоминаний о более талантливых людях.

Отец страстно любил музыку, как дирижер был гармоничен: у него сочетались яркость интерпретации и "надежность". Он учился у М. Павермана, стажировался у И. Маркевича. Блестящие отзывы блестящих музыкантов, игравших с ним, говорят о том, что он был ярким музыкантом.

Еще он был очень остроумен. Я уверена, что это качество, наряду с полнейшей независимостью и "чинонепочитанием", сыграло роковую роль в его судьбе.

Я когда-нибудь издам книгу об отце. Там будет много интересных материалов: и архивных, и просто "высказываний" его и музыкантов, с которыми он общался. Я уверена, с ним легко шли на контакт и общались разные люди - большие музыканты - еще и благодаря его остроумию. Он много проводил времени с Ростроповичем. Эмиль Григорьевич тоже около него чуть-чуть раскрывался...

Книга уже готова, но опубликовать пока что можно будет не более, чем фрагменты. Я как-то плохо умею "сглаживать" острые углы.

**Локи** · 12.08.2007, 13:00

Сообщение от GILELS

И последнее. Уважаемые Форумчане! Давайте писать только по существу, не обливая друг друга помоями (что, к сожалению в избытке присутствует при обсуждении любых тем). Я к тому, что не надо заниматься обсуждением творческого наследия любого музыканта по излюбленной некоторыми схеме «музыкант N. гений, музыкант NN. г…о», «нет, музыкант N. г…о, а NN. гений», «да, что Вы, коллеги! N. и NN. г…о, а вот NNN. гений уж точно!».

Ну неужели все-таки есть на Форуме люди,стремящиеся к доброжелательной и конструктивной полемике?!Я даже удивлена.
Уважаемая Елена!Не могли бы Вы поподробнее рассказать о Вашем отце?Я думаю,для многих было бы интересно узнать о талантливом,но несправедливо забытом человеке,с которым сотрудничали такие музыканты.

**GILELS** · 12.08.2007, 14:00

Фотографии Наримана Чунихина:

http://www.emilgilels.com/gallery.ph...&&page=gallery

**stalker** · 13.08.2007, 11:58

Сообщение от Елена Федорович

Я когда-нибудь издам книгу об отце. Там будет много интересных материалов: и архивных, и просто "высказываний" его и музыкантов, с которыми он общался. Я уверена, с ним легко шли на контакт и общались разные люди - большие музыканты - еще и благодаря его остроумию. Он много проводил времени с Ростроповичем. Эмиль Григорьевич тоже около него чуть-чуть раскрывался...

Может, было бы неплохо, если бы Вы поделились некоторыми уже подготовленными текстами этой книги здесь на форуме. Разумеется, было бы еще интереснее, если бы смогли вывесить здесь хотя бы некоторые сохранившиеся редкие и еще "неоткрытые" записи Вашего отца, может быть даже вместе с теми солистами, которых Вы перечислили выше.
Мне кажется, что это всегда интересно, открывать в музыкальном мире прошлого малоизвестные имена, иногда за ними стоят выдающиеся личности и музыканты. Так, мне удалось открыть для себя в свое время Дино Чиани, Марсель Майер, Владимира Орлова, Йоханну Мартци. Полагаю, что та информация о Наримане Чунихине, которой Вы несомненно располагаете, позволит нам "открыть" его.

**Елена Федорович** · 13.08.2007, 12:26

Спасибо за интерес к этой теме!
Я непременно подготовлю несколько отрывков из написанного об отце и в ближайшее время помещу здесь.
С записями сложнее. В те советские времена записывали на грампластинки только "первые сюжеты", и у отца пластинка есть только одна, с записью симфонии уральского композитора Г. Топоркова.
Есть также любезно переданный мне автором диск композитора Веккера, записанный отцом.
Все остальные записи хранятся в фондах Екатеринбургского телевидения и радио; когда я уже от лица консерватории поинтересовалась, как можно оттуда извлечь записи - не только моего отца, разумеется, там записи многих наших музыкантов - назвали такие суммы, что их всей консерватории не осилить.
У меня есть множество интересных фотографий того периода, о котором я написала. Сейчас, я вижу, Кирилл дал ссылку на портал Эмиля Гилельса, на котором есть и фотографии моего отца с Эмилем Григорьевичем. Но есть и много других - со многими музыкантами, чьи имена легендарны. Несколько отсканированы; я их вышлю Кириллу, он знает, как их размещать, я не умею...
Остальные отсканирую в начале сентября - когда на работе будут задействованы все функции, у меня сканер там.
Еще раз спасибо за интерес, и готовлю тексты!

**Елена Федорович** · 13.08.2007, 13:12

Помещаю отрывок из текста об отце. Если это покажется интересным, могу в дальнейшем привести и другие эпизоды.

Мой отец Н.Е. Чунихин… Написав это, ловлю себя на ожидании привычной острой реакции: как! Тот самый Чунихин?
Я так до конца и не могу понять, отчего вокруг имени моего отца всегда возникал какой-то повышенный интерес. Талантливый музыкант – да, наверное, даже один из крупнейших на Урале. Но это еще не повод для такого количества слухов, которые всегда его сопровождали. Эрудированный гуманитарий; наконец, просто красивый и обаятельный мужчина – несомненно, но и здесь не было чего-то сверхвыдающегося, что могло бы оправдать такой интерес.
Ему приписывали какие-то немыслимые романы – но я точно знаю, что в этой сфере у нас все было намного спокойнее, чем у большинства артистических семей. Его подозревали в каких-то сверхблагах и сверхдоходах, может быть, потому, что он был всегда щедр, не считал денег; но именно потому у него по большому счету их никогда не было, за всю жизнь он так и не скопил, например, на машину, о которой мечтал.
Ему приписывали высокие связи – а все его связи заключались в его обаянии, которое сводило его со многими яркими людьми. Абсолютно ничего меркантильного не было во всех этих связях; и в трудные моменты никто из его знаменитых знакомых или не захотел, или просто не смог ему помочь – его лучшие друзья были такие же беспомощные в практической жизни артисты, как он сам.
Его подозревали в пьянстве, якобы губившем его талант – точно знаю, что пил он намного меньше своих вполне благополучных коллег.
Шепотом говорили о каких-то его глубоких политических разногласиях с властью… А он был в меру аполитичен, и уж во всяком случае, никак не диссидентом.
Единственное, чем я могу объяснить тот повышенный к нему интерес, который был в 60-80 гг., и который с конца 80-х сменился также чрезмерным, даже как будто нарочитым забвением, - это огромная несоразмерность его природных дарований и их практической реализации.
Ему было от природы дано так много, что все, чего он достигал, давалось совершенно без усилий – во всяком случае, внешних, понятных большинству. И это, видимо, очень возбуждало тех, кто того же (а часто – значительно меньшего) достигал с большим трудом.
Но то, что дается легко, чаще всего не удерживается. Порой казалось, что он совершает все мыслимые практические ошибки, какие только возможны. И когда под напором этих ошибок и чужой зависти его карьера пошла под уклон, та же завистливая молва, которая в моменты взлета возносила его слишком высоко, стала низвергать его, замалчивать его имя и все, что он сделал. В 80-90-е гг. мне иногда казалось, что чья-то «заботливая» рука будто нарочно вычеркивала его отовсюду, как будто и не было никогда такого дирижера, не был он худруком филармонии и главным дирижером симфонического оркестра, не играли с оркестром под его управлением крупнейшие музыканты столетия, не были эти годы расцветом классической музыки на Урале… Все это приснилось. Кому же он так помешал?
Самое интересное, что сделать кому-либо реальное зло он просто не мог – и в силу природной доброты, и просто по причине практической неспособности к чему-либо подобному. Разве что только острый язык… Но неужели можно так обидеться за остроумную шутку, чтобы потом всю жизнь за нее мстить?
В том, что карьера отца не сложилась так, как заслуживал масштаб его таланта, косвенно виновата я – самим фактом своего рождения. Конечно, ему надо было учиться и работать в Москве. Только в этом случае перед ним постоянно вставали бы новые профессиональные задачи. В Свердловске ему постоянно не хватало «высоты», элементарной профессиональной сложности – и незанятый, он «перегорал». В столице же и тогда, и особенно впоследствии, очень успешно развивались дирижеры с гораздо более скромными дарованиями, чем у него.
И возможность такая была, отбор способных дирижеров был более или менее поставлен, и в 1962 г. его пригласил к себе в аспирантуру А.В. Гаук. Все прошедшие у него аспирантуру впоследствии возглавили крупнейшие оркестры страны.
А отец отказался – именно в это время родилась я, второй ребенок в семье. «Понимаешь, - говорил он мне много лет спустя, - здесь у меня было уже положение, семья, налаженная жизнь… И снова – в общежитие, снова учиться. Наташа и так тянула семью, пока я получал два высших образования».

***
Об учебе в десятилетке отец рассказывал мало – видимо, она ему не доставляла проблем. Окончив школу, в УГК поступать не стал, а поехал в Москву, к Цейтлину. Там же он начал брать частные уроки дирижирования.
В его отъезде немалую роль сыграло то, что в Москве уже училась моя мама. Причем я уверена, что на первом месте была профессиональная ревность к ней. Ее отъезд и учеба у Софроницкого вообще очень взбудоражили свердловскую музыкальную молодежь. С отъездом в Москву Штаркмана смирились легко. С ним было все ясно: Штаркман, маленький и хрупкий, с его застенчивостью и беззащитностью, был феноменально одаренным пианистом, и в Свердловске ему не было равных. Но когда уехала Наташа Новикова, сильная, но в общем-то обычная девочка, началось брожение умов. УГК переставала котироваться, тем более что ее в это время покидали московские, ленинградские и киевские профессора, работавшие на Урале во время войны. «Пускай училище, но в Москве», - решил мой отец.
Формально числясь в училище, он «не вылезал» из Московской консерватории, ходил на лекции и особенно – на уроки Нейгауза. Он уже тогда понял, что, по большому счету, не существует градаций «скрипач», «пианист» и т.д.; есть «музыкант».
Вместе с моей мамой ходил к Софроницкому – и тот ему симпатизировал. Мама не без оснований подозревала, что он ухаживал не только за ней, но и за всей атмосферой вокруг Софроницкого. Конечно, он пользовался всякой возможностью попасть на интересные концерты и посетил их множество. Сохранилась, например, сделанная им фотография Л. Стоковского на репетиции, в необычном ракурсе – с большой высоты. Оказывается, Стоковский в Москве запретил его фотографировать. Услышав об этом, отец залез куда-то под потолок Большого зала, чуть ли не на люстру, и оттуда его сфотографировал (он в это время начал серьезно увлекаться фотографией).
Так продолжалось до того момента, когда его дядю В.М. Шестакова сняли с работы в обкоме. На следующее утро отца вызвала директор училища, вручила ему документы и велела больше здесь не появляться.
В Уральскую консерваторию его приняли, несмотря на семейные неприятности, так как хорошо помнили по десятилетке и не могли себе позволить разбрасываться такими ребятами. Он стал учиться на альте у Сергея Мадатова, занимался и у своего старшего соученика Георгия Тери. В период, когда дядя был без работы, а самого еще не брали в оркестр, страшно бедствовал, просто голодал. Несколько месяцев ел один хлеб с рыбьим жиром.
Зато в учебе был сплошной триумф. Но, как ни странно, в наименьшей степени это касалось специальности – альта. Здесь, правда, тоже были отличные оценки, но они давались ему тяжелее остальных. Мама, которая в это время уже работала концертмейстером, ему аккомпанировала и потом вспоминала, что играть с ним было непросто – он очень волновался на выступлениях, до дрожи смычка в руке. Сам он считал и дрожание рук, и излишнее волнение следствием контузии, которую он получил подростком в партизанском отряде. Я думаю, что это не совсем так.
Дело в том, что впоследствии, выступая уже как дирижер, он не волновался совершенно. Думал, «прогонял» музыку в голове, сосредоточивался, но вот того, что музыканты называют волнением, не было. Эта деятельность была «его», у дирижера работают не столько руки, сколько голова. А вот мелкие движения рук, вся техническая работа, сопровождающая деятельность инструменталиста, - его выматывали, были ему неинтересны, и это порождало лишнюю нервозность. Кроме того, у него были слабые и гнущиеся во все стороны пальцы – такими руками прилично играть можно, но виртуозного уровня вряд ли удастся достичь.
Вместе с тем его исполнение на альте всегда отличал баланс яркой эмоциональности и осмысленности, и ему всегда ставили высший балл.
Что же касается остальных предметов, то сохранились все его конспекты по ним. Они представляют собой маленькую записную книжку 10х15 см, которую он вел с двух сторон. Это все записи по всем предметам за все годы обучения.
У него была феноменальная память. Он запоминал практически дословно («донотно») все, что видел, слышал или читал. Никогда не изучал специально иностранные языки, но немецким владел свободно еще с оккупации, а после двух поездок в Чехословакию заговорил по-чешски. В немецком не практиковался, но в 1982 г., оказавшись в турпоездке в ФРГ, фактически был переводчиком у всей группы. Еще позднее, когда должен был состояться концерт, на котором присутствовала немецкая делегация, и заболела ведущий-музыковед, он без всякой подготовки произнес вступительное слово по-русски и по-немецки. Читал в подлинниках Гете – а значит, и знал наизусть.
Русскую литературу он знал тем более. Мог наизусть цитировать сколько угодно и поэзию, и прозу. Знал не только годы, но и дни рождения писателей, композиторов, ученых и еще Бог знает кого, причем не только первостепенных.
Помню его типичный разговор с мамой:
- Как ты не можешь запомнить этот телефон? День рождения Грибоедова!
Знал бессчетное количество фактов из точных и естественных наук, причем небанальных – я помню реакцию представителей этих наук.
Это то, что не касалось музыки. А музыка была его страстью.
Когда отец умер, а мне было уже 33 года, я вдруг ощутила, что мне неоткуда брать музыкальные и общегуманитарные сведения. Потому что в книгах того, что мне рассказывал отец, часто нет. Или эти книги нужно долго искать в библиотеке. Или это вообще – со слов каких-нибудь крупных музыкантов, которых он знал множество. И что я, вообще говоря, не умею эти сведения добывать (хотя я уже и была кандидатом наук), потому что всю предыдущую жизнь, включая учебу в консерватории и защиту диссертации, получала их одним способом: «спросить у папы».
Это могли быть номер и тональность любой симфонии или любого ее раздела, с указанием, как дальше развивается тема и у каких инструментов проходит; любой персонаж любой оперы – голос, партия, номера, текст либретто с вариантами переводов; подробная биография любого композитора; когда, где и кем было впервые исполнено или записано такое-то произведение, какие оно имеет ассоциации в литературе и живописи, кто и что о нем писал; любые сведения об исполнителях на всех инструментах… и т.д., и т.п., все, что угодно. Любая информация выдавалась мгновенно, с любой степенью подробности, и подавалась всегда очень интересно, хотелось бросить все и слушать.
Еще одной особенностью этих «мини-лекций» был всегда концентрированный смысл. Не увязая в подробностях, он давал сначала смысл – так, как он понял его сам на основе знаний и анализа – а затем дополнял его деталями. Этот прием, точнее, способ мышления позволил мне позднее очень легко перейти к работе вузовского лектора.
Конечно, когда он учился в консерватории, его эрудиция еще не была столь огромной, но уже накапливалась. Музыку он «впитывал» любыми способами. Мог прослушать крупное произведение и сразу запомнить, представляя в подробностях партитуру. Или, наоборот, просмотреть партитуру без музыки и все представить внутренним слухом.
Главным же было не просто память, а гуманитарное мышление, построенное на взаимосвязях. На основе знания многого рождались ассоциации, они, в свою очередь, давали более глубокий уровень знания. В любом музыкальном произведении сразу видел концепцию, основанную на стилистических закономерностях, и всегда не только музыкальных. Великолепно чувствовал форму – и снова не только музыкальную, а общехудожественную.
Ко всему этому он великолепно говорил, хотя ненавидел писать.
На занятия по музыкально-теоретическим дисциплинам он ходил, в основном, чтобы развлекаться, слушая ответы духовиков (его память хранила множество ответов подобного рода), или помочь однокурсникам. У него никогда не было ощущения своего превосходства; напротив, иронизируя над глупостями, изрекаемыми неким тромбонистом, он одновременно восхищался: «Какой тромбонист! «Полет шмеля» на тромбоне исполнял!» Почти у каждого он находил какое-то качество, которым восхищался.
И его любили – не за знания, а за общительность, доброжелательность, остроумие, готовность к какому-то шкодству, которая у него не проходила до пожилого возраста.
Учась в консерватории, отец рвался со своего альтового пульта вверх, в дирижеры. Но хоровиком быть не хотел, в теоретики, куда очень звали консерваторские профессора, его тоже не тянуло.
И точно к окончанию им оркестрового факультета пришло известие: в УГК открывают отделение оперно-симфонического дирижирования, вести его будет главный дирижер Свердловского симфонического оркестра М.И. Паверман.
Но в этом известии была и большая ложка дегтя: место всего одно, и оно уже занято. Почему-то это отделение открыли для одного конкретного человека – Петра Вариводы. То ли нужно было подготовить дирижера для Украины, то ли что-то еще, но отцу сказали: документы не подавай. Бесполезно.
Несколько ребят, хотевших вместе с ним попробовать свои силы, сникли. А отец, человек вообще-то совсем не скандальный, возмутился:
- Нет, я подам документы! И у меня обязаны принять экзамен!
- Ну подавай, - усмехнулись в ректорате. Но ты же понимаешь, что завалить при желании можно кого угодно. Там более, на таком экзамене.
Экзамен назывался «коллоквиум» и означал: спрашивать будут о чем угодно, все, что придет в головы членов комиссии, в пределах любых музыкальных дисциплин, а если понадобится, и не только их.
Состоялся экзамен. И старая истина о том, что завалить можно кого угодно, была опровергнута. Сначала стало очень плохо ни в чем не повинному Вариводе, которому рикошетом достался заявленный высочайший уровень экзамена. А потом начало становиться плохо членам комиссии, которые стали осознавать, что абитуриент знает больше них.
К чести консерватории, было принято единственно верное решение: выделить второе место и взять двоих: Вариводу и Чунихина.
Симфоническое дирижирование было его стихией. Он имел редкое сочетание: голову теоретика и эмоции исполнителя. Знать музыку ему было мало; ему была необходима сцена. А из инструментов устраивал только оркестр. Я помню его в последнее десятилетие жизни, когда ему просто не давали дирижировать: ему так нужно было на сцену, что, казалось, его разорвет. Не исключено, что что-то вроде этого и произошло.
Но тогда, во время учебы, вся жизнь была впереди, будущее казалось безграничным. Учеба давалась легко: вместо положенных 5 лет он потратил 4. Разумеется, в это время он активно работал в симфоническом оркестре – нужно было жить, рос сын.
Паверман дал ему крепкую школу. Отец очень любил своего учителя, и не только за школу, но прежде всего за человеческую доброту. Марк Израильевич был человек крупный, красивый и очень доброжелательный. На своем последнем концерте, в 1994 г., отец повернулся лицом к публике и произнес слово в память недавно ушедшего Павермана.

Окончание консерватории было блестящим, после него он стал дирижером Свердловской филармонии. Называлась должность, кажется, «очередной дирижер», но неофициально он стал «третьим» после М.И.Павермана и А.Г.Фридлендера. Через несколько лет, продолжая быть дирижером, он был назначен художественным руководителем филармонии, а с 1969 по 1975 гг. был главным дирижером (Паверман ушел на преподавательскую работу). Эти годы – особенно с 1969 по 1974 – были временем его расцвета в Свердловске, годами огромной, порой даже чрезмерной популярности.
У меня сложилось такое впечатление, что в то время симфонический оркестр значил в жизни города и всего Урала гораздо больше, чем сейчас. Нынче дирижеров на улице на узнают - тогда узнавали, порой буквально не давая пройти.
Не только были полные залы на симфонических концертах в нашей филармонии и других городах области, но и проходили постоянные концерты на заводах (и их слушали!) Музыкантов узнавали, а дирижеры были одними из самых любимых лиц в городе. Ну и, наверное, играло роль то, что отец был молод и красив.
Через несколько лет после этого он продолжил свое обучение как дирижер – в Москву приезжал Игорь Маркевич и вел дирижерские курсы, и он прошел там стажировку.
Маркевич занимался очень жестко. Первым делом приехавших к нему дирижеров (а они были разного возраста, попадались и очень немолодые, и уже достаточно маститые) уложил на пол и заставил дирижировать лежа – для исправления осанки. Сохранилась фотография, которую отец умудрился сделать из положения лежа: Маркевич с искаженной от необычного ракурса фотографии фигурой, свирепо расхаживающий между рядами лежащих мужчин с дирижерскими палочками.
Стажировка у Маркевича дала отцу очень многое, и для профессионализма и кругозора, и для уверенности в себе. Он убедился, что «не боги горшки обжигают». Маркевич не требовал от них ничего, что отец не смог бы сделать.
Он продолжал учиться и дома – у Павермана и Фридлендера, у оперных дирижеров, у гастролеров, у приезжавших инструменталистов, певцов, композиторов, критиков – в какой-то восторженной жадности впитывал в себя новое. Вообще, в молодости ему были свойственны два, казалось бы, взаимоисключающих состояния: ирония и восторженность. Но они как-то органично в нем сосуществовали. Иронией было пронизано его отношение к себе, семье, коллегам, от мягкого ироничного взгляда до довольно рискованных шуток. А восторг у него вызывало все духовное: музыка прежде всего, он каждый раз восторгался, слушая в очередной раз великое произведение. И люди, их способности, тем более таланты. Он мог убийственно скаламбурить по чьему-либо поводу и тут же восхищаться: но какой скрипач! (пианист, трубач и т.д.) И долго с удовольствием объяснял, почему так чудесно то, что этот человек умеет делать.

***

Когда отец работал худруком филармонии, а мама заведовала кафедрой в пединституте, он говорил ей:
- Что ты все пишешь, пишешь какие-то бумаги…
- Но что же делать? Ведь они без конца приходят. А разве тебе, как худруку, не приходят бумаги?
- Конечно, приходят. Каждый день кипа.
- И что ты делаешь, когда их прочитаешь?
- А я их не читаю. Я их сворачиваю – вот так – и аккуратно кладу в мусорную корзину.
И, видимо, он их так хорошо сворачивал, что бюрократическая машина не замечала их исчезновения. По делу он все необходимое выполнял, никаких организационных провалов в его работе не было. При этом он работал легко, и у нас дома нередко создавалось впечатление, что в филармонии происходят сплошные хохмы. Дня не проходило, чтобы он не рассказывал нам что-нибудь, от чего мы покатывались от хохота. Вот несколько «баек».

В Свердловской филармонии много лет вела концерты, объявляя выступления, К., красивая женщина с хорошо поставленным голосом. Но в историю музыкальной жизни Свердловска она вошла благодаря особому таланту. Она умудрялась так путать и перевирать имена и названия, что признанные остряки зеленели от зависти: им такого было не выдумать.
Ей, например, ничего не стоило объявить:
- Римский-Корсаков. Шехерезда!
«Бах. Фура», - объявляла она, видимо, никогда ранее не слышав слова «фуга».
При этом она стремилась во что бы то ни стало произнести все имена. Так, ей нужно было объявить романс Кюи. Это и без того достаточно сложная для русского произношения фамилия. Но К. обязательно нужно было сказать «Цезарь Кюи». Вот что получилось:
- Романс «Сожженное письмо». Слова Александра Пушкина. Музыка Цезаря Кюя…Кая…Кая Юлия… Музыка Юлия Цезаря!

Когда К. предстояло произнести длинный, сложный текст, все – и публика, и оркестр с дирижером – заранее готовились получить большое удовольствие. Ну разве она могла без приключений произнести, к примеру: «Паганини. Вариации на тему из оперы Россини «Моисей». Исполняется на одной струне».
- Россини! – сияя, объявляла она, и затем, чуть смешавшись:
- Простите, Паганини. – Снова торжественно:
- Вариации на тему из оперы Паганини… Простите, Россини…
В зале начинается смех.
- … «Моисей».
- Ильич, не удержавшись, шепчет с дирижерской подставки Чунихин (одного из скрипачей оркестра зовут Моисей Ильич).
- Ильич, - автоматически повторяет она.
В зале уже всхлипывают, у оркестрантов дрожат подбородки.
Не понимая, отчего возникла такая реакция, К. заканчивает:
- Исполняется на одной струе!

Когда оркестру предстояло принять участие в важном концерте с присутствием начальства, были дискуссии, можно ли выпускать на сцену К. Решили выпустить – не было другой ведущей со столь же выигрышной «фактурой», кроме того, предстояло произнести очень простой текст: «Балакирев. Увертюра на три русские темы». Ну можно ли что-то сделать с таким простым названием?
Оказалось, можно. Она объявила:
- Балакирев. Увертюра на три русские буквы!
Говорят, оркестр не смог играть, а Паверман - дирижировать.

***

Занимался отец так. Ставил пластинку, затем, если с утра в квартире никого не было или была одна я, открывал двери всех комнат и занимался своими делами: делал зарядку, завтракал, возился со мной. Музыка в это время звучала, он ее впитывал. Прослушав пластинку таким образом несколько раз, брал партитуру и с ней еще раз прослушивал все произведение. После этого он мог дирижировать наизусть. В молодости он часто не брал на концерт партитуру, даже пульта не ставил. Любил повторять слова фон Бюлова: «Дирижер должен держать партитуру в голове, а не голову в партитуре».
Первой забила тревогу мама. «Прекрати дирижировать без партитуры, тебе и так завидуют, а этого и вовсе не простят» (как в воду глядела!)
- Но она мне мешает! Страницы переворачивать…
- Пускай лежит просто так! Не переворачивай, дирижируй наизусть, но так, чтобы это не бросалось в глаза.
Затем то же самое ему сказали самые близкие друзья. Убедившись, какую черную зависть вызывает свойство его памяти, которому он, кстати, не придавал особого значения, считая его вспомогательным, он стал дирижировать с партитурой.
Много лет спустя, когда ему уже исполнилось 65, перед одним из последних концертов он стал жаловаться на глаза. Без очков уже давно не читал – дальнозоркость, а теперь и в очках мелкие строчки партитуры стали сливаться перед глазами. Он долго говорил маме о своих ужасных ощущениях, пока она в тревоге не воскликнула:
- Но как же ты проведешь этот концерт?
Тут в глазах его появилось хорошо нам знакомое шкодство.
- Так что, хоть ты и не разрешаешь, придется мне все-таки обойтись без партитуры. Я и так все помню.
Обожал записи, все время покупал пластинки – тогда очень много записывали классики в превосходном исполнении. Собирал не только произведения, но и интерпретации. Каждую пластинку он приобретал в 2-х экземплярах. «Понимаешь, они же хрупкие, портятся от проигрывания. Софроницкий больше не сыграет «Крейслериану», а пластинка сломается или начнет заедать – что тогда?» Жить без «Крейслерианы» в исполнении Софроницкого ему не представлялось возможным. Записи Софроницкого у него были все, в 3-х экземплярах каждая.

В архиве отца я нашла листок, отпечатанный им на машинке, когда он готовил документы в ВАК на звание доцента. Привожу его полностью:
СОЛИСТЫ, ВЫСТУПАВШИЕ В МОИХ КОНЦЕРТАХ
ПИАНИСТЫ СКРИПАЧИ
1. Эмиль Гилельс 1. Давид Ойстрах
2. Яков Флиер 2. Игорь Ойстрах
3. Лев Власенко 3. Леонид Коган
4. Владимир Ашкенази 4. Павел Коган
5. Станислав Нейгауз 5. Борис Гольдштейн
6. Евгений Малинин 6. Михаил Фихтенгольц
7. Белла Давидович 7. Виктор Третьяков
8. Алексей Наседкин 8. Владимир Спиваков
9. Сергей Доренский 9. Гидон Кремер
10. Виктор Мержанов 10.Валерий Климов
11. Евгений Могилевский 11. Игорь Безродный
12. Наум Штаркман 12. Эдуард Грач
13. Рудольф Керер 13. Альберт Марков
14. Михаил Воскресенский 14. Марк Лубоцкий
15. Любовь Тимофеева 15. Лиана Исакадзе
16. Николай Петров 16. Ирина Бочкова
17. Элисо Вирсаладзе 17. Виктор Пикайзен
18. Марина Мдивани 18. Игорь Политковский
19. Мария Гамбарян 19. Маринэ Яшвили
20. Тамила Махмудова 20. Нана Яшвили
21. Глеб Аксельрод ВИОЛОНЧЕЛИСТЫ
22. Павел Серебряков 1. Мстислав Ростропович
23. Людмила Сосина 2. Даниил Шафран
24. Игорь Жуков 3. Михаил Хомицер
25. Игорь Худолей 4. Наталья Шаховская
26. Наталья Панкова 5. Герц Цомык
27. Тихон Хренников 6. Игорь Гаврыш
28. Анатолий Ведерников 7. Валентин Фейгин
Еще одна находка – записная книжка с домашними телефонами. Вот фамилии только на одном развороте: Крайнев, Бочкова, Могилевский, Власенко, Гилельс, Гольдштейн, Климов, Малинин, Марков, Ойстрах Д., Ойстах И., Ростропович, Тимофеева, Флиер, Щедрин, Мержанов, Мансуров, Керер (привожу в том порядке, как они записаны).
И бесчисленное количество фотографий, большей частью сделанных им самим. Он фотографировал почти профессионально, это было его серьезное хобби. Многие из них, запечатлевшие очень известных людей (включая Шостаковича), нигде не публиковались.
Конечно, прежде всего, его связывали с замечательными музыкантами творческие контакты. В период, когда он был главным дирижером, именитые гастролеры играли только с ним. Но и до того, когда он был «очередным», многие играли с ним с удовольствием, потому что как дирижер он был очень гармоничен. Опытнейший Паверман был к этому времени уже в возрасте, да и Фридлендер с возрастом тоже дирижировал все реже.
У отца сочетались эмоциональность, темповая устойчивость и надежность. Кроме того, у него была поразительная дирижерская воля. Поразительная потому, что во всей остальной жизни, помимо дирижирования, именно воли ему очень не хватало.
Вообще, дирижер – профессия волевая, причем требование предъявляется открыто. Наверное, потому так редко становятся симфоническими дирижерами женщины, которые больше любят руководить исподволь. А из биографий крупных дирижеров известно, что они и в жизни часто были людьми очень волевыми, даже авторитарными.
Не то – у отца. На репетиции, на концерте представал волевой человек, категоричный, уверенный. В жизни – человек очень мягкий. Лучше всего это чувствовали, между прочим, собаки. При виде его даже у незнакомых собак начиналась какая-то восторженная собачья истерика, они чуть ли не на брюхе к нему ползли.
Легко поддавался чужому мнению, но только не в искусстве, а в быту. Любил перекладывать на других принятие трудных жизненных решений, прежде всего, конечно, на жену.
И при этом на сцене – предельная уверенность, мгновенные решения. Солистам это, конечно, очень нравилось, потому что обеспечивало надежность. Сцены все опасаются.
У меня хранится программка, на которой размашистым почерком написано: «Спасибо, дорогой. С. Нейгауз».
Я помню этот приезд Станислава Генриховича в 1972 г., он тогда привез своих студентов, и они давали совместный концерт с учителем. В первом отделении Михаил Адамович, Алла Шац и Русудан Хунцария играли соответственно концерты Листа ми-бемоль мажор, Второй Рахманинова и концерт Шумана. А во втором Станислав Нейгауз исполнил концерт Скрябина.
У Михаила и Аллы с Листом и Рахманиновым все было хорошо. А красавица Русудан запуталась в тексте концерта Шумана, судорожно хватаясь то за один эпизод, то за другой. Отец прыгал за ней по тексту вместе с оркестром, и везде поймал ее так, что, кроме специалистов, никто ничего не заметил.
Станислав Генрихович в это время за кулисами пил валидол, а когда все закончилось достаточно благополучно, сделал эту проникновенную надпись.
Кстати, он, в конце 60-х – начале 70-х гг. приезжавший в Свердловск почти каждый год, после ухода моего отца из филармонии несколько лет не приезжал совсем. Затем был один раз в 1979 г., незадолго до смерти, сыграл 5-й концерт Бетховена с другим дирижером. И хотя никаких слышимых изъянов не было в этом исполнении, он так переволновался из-за отсутствия привычного ощущения надежности, что буквально заболел после этого концерта, и в узком кругу сказал: «Пока здесь нет Наримана, я сюда больше не приеду». И не приехал уже никогда.
В 60-е – начале 70-х гг. известные музыканты приезжали в Свердловск часто, гораздо чаще, чем в последующий период. Бывали, и не по одному разу, и самые прославленные – Ойстрах, Оборин, Ростропович, Гилельс, и молодые лауреаты тех лет, составившие славу следующего поколения.
Не приезжал в Свердловск только Рихтер, почему – я не знаю.
Отец очень любил рассказывать мне о музыкантах, учил понимать уникальность каждого.
С разными музыкантами у него были, естественно, разные отношения. Со сверстниками, которых он помнил еще со времен учебы в Свердловске или Москве, – Л.Власенко, А.Марковым, Н.Штаркманом, Е.Малининым, Б.Давидович, Ю.Ситковецким, С.Нейгаузом, Э.Грачом, С.Доренским – дружеские, на «ты». С ними он чувствовал себя раскованно, с обеих сторон не прекращались шутки, подчас весьма острые. Со старшими – Л.Обориным, Д.Ойстрахом, Э.Гилельсом, Л.Коганом - конечно, на «вы» и подчеркнуто уважительные с его стороны. С молодежью – А.Наседкиным, И.Ойстрахом, В.Третьяковым, В.Климовым – снова на «вы», уже потому, что для них он был старшим.