Канон на ленте Мебиуса... Кто такой Николас Слонимский?

[Moroka]

Вопрос из зала. Я не знаю, насколько ортодоксален этот человек. Но чутье мне подсказывает, что все не просто. Меня мгновенно заворожил его Thesaurus of scales and melodic patterns. И еще пара историй.

Хочу знать больше. Главное, стратифицируйте.

«Бабушкин аккорд»

В январе — апреле 1938 года Прокофьев в последний раз гастролировал за рубежом, выступив с концертами в Париже, Праге, Лондоне, в ряде городов США. Будучи в Бостоне, композитор посетил известного американского музыковеда и лексикографа Николая Слонимского (р. 1894), который с радостью сообщил Прокофьеву о своем «неожиданном открытии» (именно так пишет Слонимский в книге «Music since 1990»): Чайковский использовал в Четвертой симфонии «бабушкин аккорд»! («Grossmutterakkord»)14. Честь «изобретения» этого термина принадлежит самому Слонимскому — имелись в виду двенадцать тонов гаммы, расположенных в такой последовательности: с—h—des—Ь—d-—а—es—as—е—g—f—ges, образующих 11 интервалов, где каждый четный интервал по отношению к главному тону является обращением нечетного.
Слонимский попросил Прокофьева высказаться по этому поводу в своем гостевом альбоме. Можно лишь догадываться об удивлении Прокофьева, весьма скептически относившегося к любому проявлению умозрительности. Но, благодаря записи в альбоме Слонимского15, мы можем судить о реакции композитора на это «открытие», реакции однозначной, конкретной и крайне показательной:

К дьяволу бабушек, давайте писать музыку!
СПркфв 1938.

http://rusfno.boom.ru/st/Pr_Var01.html

В другой раз Слонимский позабавился тем, что написал так называемый бесконечный канон для сопрано и тенора, тема которого была записана на… ленте Мёбиуса: на концерте она вращалась между головами солистов так, что фрагмент, который только что был пред глазами певицы, в следующий момент оказывался перед глазами певца и наоборот. Между прочим, очень остроумная демонстрация сути музыкальной формы канона.

http://www.maykapar.ru/bkscd/slonim01.shtml

[Moroka]

Процитирую общее. По-коммерсантовски аккуратно обобщенное.
(В ожидании частностей от знатоков)

Коммерсантъ-Daily 27.01.1996 г.
Он мог извлечь квадратный корень из симфонии Бетховена
Умер Николай Слонимский
Ольга Манулкина
Умер Николай Слонимский. Во всех западных словарях и трудах по американской музыке он значится как Nicolas Slonimsky, американский музыкант русского происхождения. Далее следует внушительный список его амплуа: лексикограф, дирижер, композитор, пианист, музыковед -- хотя для истории было бы достаточно уже одного факта его биографии: в 1931 в Нью-Йорке он продирижировал премьерой "Трех мест в Новой Англии" Чарльза Айвза, что заслуженно принесло ему славу открывателя одного из центральных имен музыки ХХ века.
Айвз, специально для оркестра Слонимского сделавший камерную версию сюиты, присутствовал на премьере, публика приняла сочинение с энтузиазмом, 2-я и 3-я части были бисированы. Аудиторию поразила способность Слонимского дирижировать одной рукой на три доли, другой -- на четыре (что для музыки Айвза, активно применявшего полиметрию, просто необходимо): именно это препятствие остановило, по рассказам Слонимского, Кусевицкого и Стоковского. Молодому, делающему карьеру дирижеру "нечего было терять", а кроме того, подобные вещи давались ему с легкостью, не оставившей его и в 98 лет, когда он с удовольствием демонстрировал в Петербурге этот кунстштюк. В том же 1931 году Слонимский вывозит "Три места" в Европу: парижские восторги публики и шквал откликов в прессе положили начало европейскому признанию Айвза, а убежденность дирижера, что он имеет дело с гением, преодолели нерешительность издателя, и сюита, подготовленная Слонимским к печати и вышедшая в 1935 году, стала первым опубликованным оркестровым сочинением композитора.
Николай Слонимский родился в Петербурге в 1894 году. Его семья через Венгеровых была в родстве с Мандельштамом, отец -- журналист, сотрудник "Вестника Европы", брат, Михаил Слонимский, стал писателем, одним из "Серапионовых братьев", сын Михаила и племянник Николая Сергей Слонимский продолжил семейную музыкальную линию. Николай Слонимский занимался в консерватории по классу рояля и композиции (у Штейнберга и Калафати). Перебравшись в Штаты в 1923 году, преподавал музыку, в течение двух лет служил секретарем Кусевицкого и, пройдя таким образом дирижерскую школу, возглавил Бостонский камерный оркестр, с которым выступал с 1927 по 1934. В 30-40-е ездил по Европе и Америкам, прославившись премьерными исполнениями тех американских пионеров-радикалов -- Айвза, Вареза, Риггера, Кауэла, -- чьи опередившие время новации послевоенный авангард исследовал со смешанным чувством ужаса и восторга.
Со славой Слонимского-первооткрывателя новой музыки сравнима только репутация Слонимского-лексикографа: в этой области, по признанию многих, не существовало большего авторитета: он был редактором нескольких важнейших музыкальных словарей и энциклопедий на английском языке: полностью им пересмотренный и исправленный "Биографический словарь музыки и музыкантов" Бейкера смог сохранить свое господствующее положение среди американских справочных изданий. Слонимский являлся также членом Совета редакторов Британской Энциклопедии. Необходимая в этой сфере тщательность его неустанной "детективной" работы по исправлению ошибок, собиранию и уточнению фактов сочеталась с подлинно творческим озарениями, результатом которых явились новые типы и концепции словарей. В многократно переиздаваемой "Музыке с 1900 года" хронологически (по дням) излагаются музыкальные события ХХ века, а на развороте книги встречаются, например, документы сталинского СССР и гитлеровской Германии. В 1947 Слонимский создает "Тезаурус звукорядов и мелодических рисунков". Эксцентричность замысла другого словаря и проявившийся в нем антикритический задор заставляют упоминать его чаще всего в контексте композиторских работ Слонимского, заголовки и тексты которых всегда достаточно экстравагантны ("Квадратный корень из Пятой симфонии Бетховена"). "Лексикон музыкальной брани: критические нападки на композиторов с бетховенской эпохи" (1952) был призван продемонстрировать единодушие критиков двух столетий в оценке новой музыки и предназначался в подарок всем критикам мира. Для полноты парадокса лексикон был снабжен солидным научным аппаратом: предметным указателем эпитетов: от самых неоригинальных: "хаос" или "какофония", которые заслужили и Шопен, и Варез, до весьма специфичных: "Калиостро модернизма" или "бесхребетный тональный моллюск" (и то, и другое -- о Вагнере).
В словарных статьях, посвященных самому Слонимскому, отныне особенно настоятельно ощутима необходимость дополнений в графе "Библиография". 101 год истории музыки, в создании и фиксации которой он принимал столь деятельное участие, вполне может стать сюжетом и названием нового труда, который должен быть написан уже другим автором

http://www.musiccritics.ru/?id=3&readfull=2804.

[DJ Хруст]

[Moroka]

Вы уж меня простите, уважаемый DJ, но именно от Вас я ожидала услышать ответ с пояснениями. А Вы все, как дитя малое, в ладошки хлопаете.

[kira_n]

В этом году петербургский "Композитор" выпустил русский перевод мемуаров Н. Слонимского "Абсолютный слух" (с предисловием любимого племянника автора). Это чудесная книжка, в англоязычном варианте -- The Perfect Pitch -- есть в любой библиотеке. Он там много пишет о своих сочинениях, о том, как придумывал все эти фокусы. Но меня, честно говоря, больше всего заворожила глава про вхождение в английский язык. Видно, у кого чего болит...

[Moroka]

Спасибо, kira_n, я ее уже в Интернете видела. Пойду завтра в библиотеке, и в самом деле, спрошу. (Дурная привычка читать online не позволила мне дойти до такой оригинальной идеи.)

[Moroka]

В этом году петербургский "Композитор" выпустил русский перевод мемуаров Н. Слонимского "Абсолютный слух"...The Perfect Pitch...

O. Восхитительное чтение. Спасибо.
Юмор как научный (музыкальный, нужное подчеркнуть) метод.
Хоть этот юмор и на мой вкус временами несколько американизирован. Истории из жизни, музыкальные анекдоты, необычные суждения.


И все же. Никто не готов описать (как профи) этого человека с профессиональной точки зрения? То, что его «гаммы» почитаются джазистами, я уже поняла, а не-джазистами?

И по поводу остального его творчества. Он ведь множество миниатюр писал. Даже для скрипки что-то.

[kira_n]

Боюсь вас разочаровать, но главное, чем этот человек вошел в историю музыки -- это Music since 1900 и прочее, в основном справочное, музыковедение. А кроме того -- тем, каким он был сам: потрясающе обаятельным и деятельным. Есть такие люди, которые сами собой искусство. Что же до его гамм, то, насколько я понимаю, они остались в основном умозрительными упражнениями, таким частным курьезом. Тут ведь -- кому как повезет: сочинять на основе 12 тонов тоже поначалу был чистый эксцентризм.

[lontananza]

Позвольте привести разговор с Николаем Леонидовичем Слонимским, записанный мною, когда он приезжал в 1994 году в Петербург.

«И опять началась совершенно новая жизнь»

Разговор с Николаем Слонимским (1994)

Не будет преувеличением сказать, что всю свою жизнь Николай Слонимский (брат покойного ленинградского писателя, входившего в группу «Серапионовы братья», и дядя ныне здравствующего петербургского композитора Сергея Слонимского) плыл против течения: будучи незаменимым ассистентом Кусевицкого, он с ним поссорился; он дирижировал авангардной музыкой, когда мало кто в Америке был готов ее слушать; и даже один из составленных им музыкальных словарей – это трехсотлетняя история неприятия современниками произведений, ныне знаменитейших.
В жизни Николай Леонидович был столь же парадоксален, например он умел одной рукой дирижировать на три четверти, другой – на четыре. Я познакомился с ним в доме его племянника Сергея Слонимского, когда Николай Леонидович приезжал в Петербург с дочерью Электрой. Перед отъездом он сказал: «Я бы еще приехал, но слишком долго лететь из Калифорнии. Вот когда океан будут перелетать за двадцать минут…»
Разговор наш происходил весной 1994 года, вскоре после того, как Николай Леонидович отметил свое столетие. В следующем году он умер, а спустя двенадцать лет я увидел на выставке в базельском музее Тингели, посвященной Эдгару Варезу, фотографии Слонимского – в тридцатые годы участника Панамериканской ассоциации композиторов, пропагандировавших музыку Америки, Мексики и Антильских островов; там же – афиши его концертов, включающих произведения Айвза, Коуэлла и самого Вареза.
В середине девяностых годов я гостил у Электры в Нью-Йорке. Она служила в офисe, помещавшемся в одной из башен World Trade Centre, куда я к ней захаживал на какой-то высокий этаж, и очень огорчалась, потеряв это место, о чем я потом вспоминал, когда в сентябре 2001 года смотрел по телевидению из Италии, как рушились эти башни.

– Расскажите, пожалуйста, немного о Вашей семье.
– Мой отец был сотрудником журнала «Вестник Европы», писал на общественные темы. В 1890 году он выпустил первую в России книгу о Карле Марксе, и мой двоюродный брат, польский поэт Антони Слонимский, шутил, что из-за этого в России случилась революция. Он не знал, что книгу раскритиковал Ленин, обвинив отца в «реакционном утопизме». Отец был идеалистом. Я помню, он всегда опаздывал сдавать статьи в срок и говорил, что, наверное, опоздает на собственные похороны. Мать моя происходила из семьи Венгеровых и в юности была «нигилисткой». Однажды она ходила за советом к Достоевскому; а я, незадолго до смерти его вдовы, Анны Григорьевны, провел с нею вечер в гостях, поначалу не зная кто она и не понимая, почему она все время говорит о Достоевском, о котором наслушался от нее историй. Самый знаменитый из семьи Венгеровых – мой дядя, издатель собраний сочинений писателей-классиков и составитель так называемой «картотеки Венгерова» для так и не увидевшего света биографического словаря русских писателей, содержащей бесчисленные и часто уникальные о них сведения.
– Картотека находится в Пушкинском Доме, все мы часто к ней прибегаем.
– Мамина сестра Изабелла была довольно известной пианисткой и после революции эмигрировала в Америку. А другая сестра, Зинаида, переводчица Бернарда Шоу и Герберта Уэллса, вышла замуж за поэта Николая Минского, который в молодости страдал радикальными взглядами и остался в истории не столько благодаря своему новому переводу «Илиады», отнюдь не затмившему перевод Гнедича, сколько строкой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Надо еще упомянуть двоюродного племянника моей матери – Александра Таирова. Семья наша приняла православие, и моим крестным отцом стал Владимир Соловьев.
Когда мне было четырнадцать лет, тетя Изабелла, обучавшая меня фортепианной игре, решила, что мне пора поступить в ее фортепианный класс в консерватории. На экзамене ее директор, Глазунов, и Максимилиан Штейнберг, зять Римского-Корсакова, были удивлены моей способностью расшифровывать самые сложные диссонансы, которые они специально брали на фортепиано, но, к сожалению, абсолютный слух еще не свидетельствует о гениальности, которую мне приписывала моя мать. Впоследствии я стал брать частные уроки композиции у Василия Калафати – он был учителем Стравинского и рассказывал, как его ученику не давалась элементарная гармония. Кроме того, некоторое время я изучал физику, астрономию и математику в Петербургском университете.
– Как Вы выбирались в 1918 году из Петрограда?
– Я решил оставить Петроград, потому что жить там стало невозможно. Среди прочего, очень плохо было с едой. Последнее, что я там сумел купить, – бутерброд с воблой. Где-то нашли товарный вагон с мерзлой воблой и быстро стали ее распродавать. Конина считалась деликатесом, и ходила такая шутка: «Ваше высочество (или сиятельство), лошади поданы». Кстати, как ни странно, уже после Октября в Гатчине некоторое время продолжал спокойно жить Великий князь Михаил, чьей дочери я давал уроки музыки. Когда в июле 1918 года расстреляли царскую семью, я не знал, в какой форме я могу выразить соболезнования… Что было дальше с Великим князем, я не знаю, потому что уехал из Петербурга, хотя ему стоило бы это сделать раньше меня. Его морганатическую жену и мою бывшую ученицу я потом встретил в Киеве.
У меня был старый, царский еще, паспорт; я пошел в какое-то учреждение и сказал, что меня приглашают давать концерты на Украине. Это нашли серьезным поводом и выдали документы. Они были на немецком языке, в Калифорнии у меня до сих пор хранится этот паспорт. Я собирался ехать в Киев, где у меня были друзья. Но когда пришел на вокзал, мне ответили, что никаких поездов нет и нужно идти пешком. Так я и шел пешком до какого-то полустанка, откуда все-таки отправлялся поезд в сторону Украины. У меня имелись кое-какие деньги, старые, Временного правительства, еще оставались царские рубли и почтовые марки, которые тоже употреблялись в качестве разменной монеты. Ехал, кажется, две ночи... Наконец добрался до Киева, где стал искать моих друзей, приехавших туда немного раньше. Они жили в самом высоком здании тогдашнего Киева – шестиэтажном, которое называли небоскребом. Я их нашел, и меня поселили в квартире философа Шестова. Удалось получить место пианиста в оперной студии с жалованьем двенадцать рублей. Это было неожиданно и важно: жизнь сразу изменилась, я уже мог покупать партитуры! Мог купить иногда и французскую булку, которой год не видел. Руководил этой студией тенор Николай Фигнер – знаменитый исполнитель Чайковского. Там же я брал уроки композиции у Глиэра, директора Киевской консерватории.
Беженцев тогда в Киеве было множество и разного, так сказать, пошиба. Был, например, член Бунда Жаботинский, расстрелявший Гапона. В ноябре 1918 года прекратилась война с Германией, немцы ушли. Появился гетман Скоропадский, старый русский генерал. Потом, как можно было предвидеть по его фамилии, его выгнали, пришел к власти Петлюра. А вообще за год правительство сменилось, кажется, двадцать один раз. Обстановка была сложной: были бандиты, которые грабили, были столкновения враждующих сторон, был антисемитизм. Газеты, например, обнародовали, что философ Шестов на самом деле еврей Шварцман.
Я стал искать возможность уехать. Сел, наконец, в какой-то вагон, направлявшийся на Восток. Надеялся добрать до Волги, оттуда – на юг. Двенадцать дней ехал только до Харькова. Там объявили, что нет топлива и собирать его должны пассажиры. Из Новочеркасска я решил ехать в Крым. Он был занят Белой армией, к которой я не испытывал никакого интереса, считал их тоже своего рода бандитами, но было у меня чувство, что нужно во что бы то ни стало пробираться на юг. Мне удалось добраться до Новороссийска, потом до Ялты и там сесть на пароход. Место мое находилось на лестнице между палубой и капитанской рубкой. Кто-то из знакомых снабдил меня украинскими рублями, почему-то они были в ходу, так что мне удалось купить немного еды – кажется, какие-то бублики. Дня три занял путь до Константинопольского порта. Я даже не очень задумывался, куда идет пароход. Было одно желание: лишь бы скорее уехать из Крыма, где начиналась уже страшная борьба между белыми и большевиками. Какой-то сумасшедший генерал Слащев выпустил афишу, требующую мобилизации всех мужчин от двадцати до сорока двух лет и грозящую расстрелом всем, у кого нет документов. В конце он приписал, что грех за тех, кого расстреляют, он принимает на свою душу, – это было, конечно, очень важно. В Ялте тогда вешали молодых людей якобы за сочувствие красным...
В Константинополе меня встретила совершенно иная, небывалая жизнь. Например, лошади там были накормленные (помню, как в Петрограде лошади падали на ходу и из дворов тотчас выскакивали люди, чтобы разжиться лошадиным мясом). Мир казался не просто новым, а невероятным. Я стал играть в ресторане за семь лир плюс обед. Так просуществовал около года. Хотел отправиться в Париж, но у меня был советский паспорт, а это сразу вызывало подозрения. Каким-то образом я все-таки попал в Болгарию, а оттуда стал постепенно продвигаться на Запад. Из письма моей тети, выбравшейся в Латвию, узнал, что мать с братом вернулись из Крыма в Петроград (до этого я даже не знал, жива ли моя мать). В конце концов добрался до Парижа. Там начал с того, что за пятнадцать франков в день играл в кино на рояле, некоторое время работал аккомпаниатором у Дягилева. В свободное время, которого у меня было сколько угодно, я виделся с друзьями, в том числе со знакомыми мне еще по Петербургу Гиппиус и Мережковским. В годы, предшествовавшие революции, я встречал у них множество людей, среди них Керенского, которого Зинаида Гиппиус сначала обласкала, а потом прокляла за то, что он уступил власть «сатанинской силе» – большевикам. Кстати, 25 октября 1917 года, в день революции, приехав в Петроград из Москвы и узнав от постового на улице, что «Советы взяли власть», я купил газету и в трамвае стал ее читать. Какой-то матрос, увидев в ней имя Керенского, сказал мне: «Ты что, за жида Керенского? Троцкий – вот кто защитник земли русской!» Это напомнило мне случай с Шаляпиным, которому я был представлен, так как он искал аккомпаниатора, после того как от него ушел, не выдержав его характера, идеальный для него Макс Рабинович. На место Рабиновича Шаляпин взял белокурого пианиста-англичанина, очень мало чувствительного к его специфическому стилю. Раздраженный этим Шаляпин в конце концов вскричал: «Уберите этого несчастного еврея и отдайте мне моего Рабиновича!»
Как-то раз я аккомпанировал одному певцу, баритону Мозжухину, исполнявшему, среди прочего, вещи Мусоргского и других. Я был неплохим аккомпаниатором и хорошо справлялся с такими сложными вещами, как у Мусоргского. Однажды после концерта ко мне подошел человек и представился как Сергей Кусевицкий. Он сделал мне комплимент и предложил стать его ассистентом. Я был в полном восторге, тем более что он предлагал и неплохой гонорар! И в течение двух с половиной лет я с ним работал. Когда он готовился к концертам, в мои обязанности входило проигрывать у него дома симфонические сочинения, в то время как он ими дирижировал, указывая вступления воображаемым группам инструментов.
Помню, мы исполняли «Весну священную» Стравинского, и эту партитуру очень трудно было читать. Но я понимал, что должен доказать себе и другим: я могу играть очень сложные вещи, которые другим не под силу. Это была борьба за существование. Кусевицкий остался доволен и заметил, что у меня талант пианиста. Мне было двадцать четыре года. Я предполагал и дальше с ним работать, но неожиданно получил письмо из Америки от тенора, которому ранее аккомпанировал во время его европейских гастролей. Тот писал, что только-только основал школу оперного пения и предлагает мне в ней место аккомпаниатора. Он предложил 250 долларов жалованья, что мне показалось неслыханным, брался оформить мне визу и оплатить проезд. Я согласился. С Кусевицким была целая история: я сначала пообещал, что поработаю в Америке и к нему вернусь, потом в конце концов мы поссорились... В общем, в 1923 году я уехал в Америку и стал работать в штате Нью-Йорк. И опять началась совершенно новая жизнь.
– Долго Вы работали в этой школе?
– Два с половиной года. Потом Кусевицкий прислал мне телеграмму, в которой писал, что очень нуждается в пианисте. И он, и другие говорили мне о моем таланте, но талант требовал развития, и я решил вернуться к Кусевицкому. В Париже проработал с ним еще год. А когда Кусевицкий получил место дирижера Бостонского симфонического оркестра, он предложил мне с ним работать и там. Но потом мы с ним все-таки разошлись. В Бостоне я прожил сорок лет, женился, там родилась дочка. Работал в оркестре, преподавал.
В молодые годы мне всегда хотелось чего-то нового. Я заинтересовался современной музыкой, которой даже Кусевицкий не умел дирижировать. В результате я основал свой маленький оркестр из музыкантов Бостонского оркестра, стал им дирижировать. Одновременно осилил английский, которого прежде вовсе не знал, и стал даже писать на нем статьи, а потом и книги.
– Когда Вы стали работать со своим оркестром, Вас интересовало исполнение именно современной музыки?
– Исключительно современной. Тогда я думал, что если я могу играть такие сложные вещи, как вещи Стравинского, Прокофьева (которого, кстати сказать, я встречал в Париже), то значит, способен и на большее. Я нашел композиторов, чьего новаторства совсем не принимали, – таких, как Чарлз Айвз, Генри Коуэлл, Эдгар Варез. Моя карьера дирижера была странной. Я познакомился с Айвзом, человеком замечательным и почти гением в музыке. Ее, правда, никто не принимал, ну а я – я шел против течения. Он, кстати сказать, был богатым человеком, успешным главой страхового общества. Это удивительное сочетание: страховой служащий, пишущий музыку, которую никто не понимает. Я взялся ее пропагандировать, в том числе перед издателями. Один из них согласился напечатать ноты, но, кажется, только потому, что Айвз обещал взять на себя все затраты. С моим оркестром мы исполняли разные авангардные вещи. Я побывал на Кубе, где нашел замечательных кубинских композиторов. Впоследствии летал с той же целью в Южную Америку, написал книгу о латиноамериканской музыке. А тогда, в 1931 году Айвз организовал нам поездку в Париж, чтобы мы дали концерт той музыки, о которой там и понятия не имели. Это стало сенсацией. Абсолютно неизвестный русский дирижер, приехавший из Бостона, дает концерты неизвестной и непонятной музыки. Айвз после этого сказал: «Ну вот, Францию мы “завоевали”. Какие у вас еще планы?» Я ответил, что хотел бы поехать на гастроли в Германию. Все это было до Гитлера, его, как мне казалось, считали полусумасшедшим человеком, и мало кто относился к нему серьезно. В 1932 году я получил возможность дирижировать одним из больших берлинских оркестров. Привез с собой мексиканские, кубинские музыкальные инструменты, которых немцы до тех пор в глаза не видели. Для них это казалось какой-то забавой, а я пытался им доказать, что это серьезно. Когда я начал дирижировать (одной рукой на три, другой – на четыре), многие, кажется, решили, что я ненормальный. В одной из рецензий меня иронически назвали музыкантом-математиком. Зато в солидной берлинской ежедневной газете Berliner Tageblatt музыкальный критик Альфред Эйнштейн отозвался обо мне, как о «первоклассном таланте».
Работая с оркестром, я продолжал пропагандировать авангардные течения. Постепенно в американской критике сформировалось мнение, что Слонимский вместо музыки преподносит слушателям шум.
– Это странным образом напоминает кампанию против Шостаковича, которая проходила в 1940-х годах в Советском Союзе под лозунгом «Сумбур вместо музыки»...
– Это еще что! Впоследствии, во времена маккартизма, один из бывших моих оркестрантов опубликовал заметку. Он писал обо мне как о «большевике», который родился в Петербурге и переписывается с Россией. Сам я на подобные выпады не обращал внимания, но жена моя забавными их не находила. Репутация, созданная мне американской критикой, все-таки заставила меня оставить концертную деятельность. Я стал заниматься преподаванием, писать статьи, книги, составлять музыкальные словари...

[Moroka]

lontananza, спасибо. Интересно, хоть и по мотивам мемуаров, конечно. И то, и другое по мотивам прожитой жизни, но наличие штампов забавляет.

А вообще, «праздник носоглотки»: что ни имя, то история. Каждый особенный, да еще и настоящий. Забавно, что сам Слонимский кажется несчастным, как слишком талантливый ребенок слишком богатых родителей. Слишком много умел. Слишком легко давалось. Баловень, почему-то так и оставшийся сироткой. Или наоборот, сиротка, почему-то по-прежнему чудовищно избалованный. Невзирая на все несчастия. Потрясающий запас прочности был в старых семьях, вот что.