Nataly

Итак, я поднялся на сцену и мы сделали первую часть Бетховена - все было превосходно - в конце чего музыканты, согласно правилам объединения, должны были сделать перерыв. И некоторые из них спустились вниз, в холл, как это принято у музыкантов оркестра, и Szell - также. Я не знаю, было ли это у него в привычках, но мне так не кажется. У него была очень удобная уборная с шезлонгом, как я помню, в каком-то темно-красном цвете. Вы знаете, это была очень странное окружение для Szell, потому что у него следовало ожидать строгую мебель и кабинет, подобный студии Фрейда (смеётся). У него была очень хорошая комната отдыха за кулисами, но в тот день он не использовал её. Он раздраженно говорил с близко стоявшими музыкантами, но я не мог услышать ни слова из того, что было сказано. Затем, в какой-то момент, он приблизился к рампе - он стоял, конечно, ниже её, на высоте плеча – и спросил, (с акцентом): «Что Вы делаете?». И я объяснил, что Джо и я пытаемся поднять фортепиано вместо того, чтобы опустить стул, что было невозможно, потому что ниже мне было бы уже очень неудобно; но, поднимая фортепиано, я мог достигнуть той же самой цели и что этот очень любезный джентльмен собирается сделать кое-какие блоки для меня, которые будут готовы к вечернему представлению. И маэстро только сказал: «Гммм…».
Он больше ничего не произнёс и побрёл назад к компании друзей, с которыми он говорил в холле. Затем, после того, как пятнадцатиминутный перерыв закончился, менеджер оркестра захлопал в ладоши, музыканты вернулись на сцену и мы возобновили репетицию, начиная со второй части Бетховена. И, поскольку Szell начал с тутти второй части – которое длится, как правило, приблизительно тридцать пять секунд, - я понял, что, имея время показать ­плотнику, что я могу, теоретически, сделать со стулом, я вывел из равновесия одно из небольших соединений внизу. Таким образом, я спустился до полу и, поскольку Szell, тем временем, дирижировал тутти – это, ни в коем случае, не причиняло ему никакого беспокойства – я сделал регулировку, вернул соединение в надлежащее, соответствующее ему положение по отношению к четырем ножкам стула – это было всё - и сел. И с этого момента репетиция продолжалась в своем обычном направлении.
Я должен упомянуть - хотя я не думаю, что это очень уж поспособствовало чему-то, что случилось впоследствии - во время первой части я много играл с мягкой педалью, что я обычно делаю в раннем Бетховене (и в Моцарте), чтобы сделать звук утонченным. Но Szell не понравилось это, он прекратил дирижировать и сказал: «Простите меня, г. Гульд, я не понимаю, зачем Вы используете мягкую педаль. Этого не нужно делать. Звук становится чересчур женственным». Это - цитата... Я все еще помню те события. И я сказал: « Хорошо, д-р Szell, я уверен, что нет нужды говорить Вам, что фортепиано Бетховена, конечно, не обладало таким звуком, как это. И я всего лишь предпочитаю очень тонкий звук с уменьшенными кульминациями, если можно так выразиться. Но, если Вы желаете, чтобы я чуть-чуть усилил, я сделаю это, но, тем не менее, я сделаю это с мягкой педалью».
Итак, он несколько раздражился по этому поводу, так как, очевидно, совсем не привык к тому, чтобы обсуждать что-либо, особенно, с самонадеянным юнцом, сопляком, который был в своём первом американском турне. Слава Богу, дело не дошло до рукоприкладства или чего-либо подобного. Он просто повернулся к Louis Lane (ассистент дирижера Кливлендского ­Оркестра), бывшего в зале и громко крикнул что-то вроде: «Louis, Вы хорошо слышите фортепиано?». И Louis сказал: « нет, не совсем хорошо», Ну, что еще Louis мог сказать? Louis был очень милым парнем, но он походил на ископаемого кузнечика! Я имею в виду то, что он провел двадцать лет с этим придирой солдафоном (смеётся). Так, что еще он мог сказать? «Да, недостаточно». Тогда я ответил: «послушайте, я подниму немного. Но это уже не имеет ничего общего с мягкой педалью. Фактически, Вы получаете больше проникновенного звука фортепиано с мягкой педалью, чем без неё. Это лучше выявляет структуры; это более утонченно, потому что Вы играете на двух струнах. И намного более соответствует этому виду музыки, кроме самых больших кульминаций, где я просто снимаю педаль. Но это – совсем не в моих правилах - играть на трёх струнах в раннем Бетховене или в Моцарте, или в Бахе. Но конечно, я подниму немного. Всё прекрасно».

Так что, вот - единственное музыкальное разногласие, которое у нас было. И концерты, которые я дал, прошли с большим успехом, и Szell был очень комплиментарным в их конце. Но он снова говорил, после окончания первого концерта, что он не одобряет эту мою мороку с мягкой педалью. Он, думая, что это очень забавно, сказал мне еще раз: «я сожалею, что использовал такое слово, но это делает звук очень женоподобным». У меня было ощущение, что он стремился придать сексуальный смысл всему предмету разговора, но я притворился, что ничего замечаю и снова говорил: «я сожалею, что у Вас такое чувство, д-р Szell, но это - способ, которым я играю раннего Бетховена». Что я действительно хотел бы сказать ему: «Почему Вы не уменьшаете некоторые из своих убийственных секвенций! Ведь у Вас там их слишком много»! (смеётся). Но, так или иначе, это - всё, что было.
Тем временем, я вернулся в Кливленд и, как правило, я играл с Louis Lane, когда выступал с оркестром. Но я вспоминаю, когда однажды мне было предложено дать сольный концерт, мое фортепиано, по каким-то причинам, не прибыло во время, и я попросил фортепиано оркестра, которое было исключительно хорошим (у них был свой собственный Steinway, который, как моё домашнее фортепиано, был весьма и весьма приличным). И я отправился в логово Szell в Severence House, с отчаянной смелостью постучал в его дверь, вошел и очень приятно побеседовал. Он сказал, что это будет прекрасно, если я использую фортепиано для своего концерта. И было несколько других встреч, столь же приятных. Например, я сталкивался с ним несколько раз в Columbia Records и он всегда был очень мил. В дальнейшем не было никаких ­неприятных инцидентов вообще.
Теперь, как Вы помните, в пятидесятых и в начале шестидесятых, Szell и Кливлендский Оркестр записывались на Epic, не на Columbia. Я так думаю, Epic и была Columbia, но они пользовались Epic, которая имела больше преимуществ в популярности и/или была более импортным лейблом в те дни. Juilliard Quartet был тогда на Epic, равно как и Leon Fleisher, ну и Szell - также. Szell хотел быть на Epic с самого начала, потому что она, позвольте сказать, дала ему право сделать девять Бетховенов и тому подобный материал, возможно, составляя конкуренцию непосредственно Bern­stein или Ormandy. И, несмотря на то, что Szell был намного лучше, как дирижер, чем любой из вышеупомянутых (по мне, Szell достиг большего совершенства, чем Toscanini, в чьей традиции он работал), но его записи не продавались. Никогда не продавались. Таким образом, Columbia столкнулась с большими трудностями, пожелав получить имя George Szell, как имя торгового дома. И, так или иначе, Columbia предложила «Time» опубликоватьстатью, иллюстрация к которой была дана на обложке журнала. Думаю, что это было зимой 1963 года. Мне тогда случилось быть в Чикаго время и купить «Time» в газетном киоске. На обложке красовался George Szell и, естественно, мне было очень любопытно прочесть статью. И я, внезапно, с ужасом уставился в один специфический параграф, который содержал нечто следующее (я перефразировал это, но достаточно близко): «Одно из легендарных свойств маэстро - его характер, который, хотя, возможно, и не сравнится с характером покойного Arturo Toscanini, но весьма близок к нему». Я немного перефразирую, но суть передаю. Продолжаем: «например, скрипач Isaac Stern отказывался играть со Szell в течение двадцати лет. Гленн Гульд - канадский пианист только однажды играл с ним и, впоследствии, появлялся с ­оркестром во всех случаях благодаря настойчивости маэстро и с приглашенным дирижером. Инцидент с Гульдом типичен для еще одной отличительной грани личности Szell – его острого чувства юмора...» (смеётся). Это уж точно не то его основное достоинство, которое могло бы меня заинтересовать). «В течение их репетиции, г. Гульд, печально известный эксцентрик, которому нравится играть, сидя на смехотворно низком фортепианном стуле, начал тратить впустую большую часть ценного репетиционного времени, на что маэстро, обращаясь к нему с негодованием со своего подиума, сказал: «Если Вы немедленно не прекратите заниматься этой ерундой, я сам лично ­удалю одну шестнадцатую дюйма Вашей derriere, чтобы, таким образом, удовлетворить Вашу потребность в более низком положении». Это было, ­по существу, цитатой – «одна шестнадцатая дюйма Вашей derriere». Ну, конечно, потом они добавили: « г. Гульд, при его ­последующих турне, без сомнения, всегда играл с приглашенным дирижером или дирижером – ассистентом, но д-р Szell, при случае, посещал его концерты и, после первого, слышали, как он заметил:
« этот чокнутый – гений». Конец ­параграфа. До следующей истории о его легендарном характере. И так далее.
Ну, тогда, я был не только поражен, я был весьма огорчен, потому что ничего подобного никогда не случалось. И я позвонил Louis Lane , которого я знал достаточно хорошо, и спросил: «послушайте, как это понимать?» И он ответил: «О, мой Бог, маэстро расстроен так, как Вы не можете себе представить». К слову сказать, Louis Lane – превосходный парень, мне он действительно очень нравится и я всегда считал, что он был весьма недооцененным дирижером. Он – ­отличный дирижер, но он был под пятой у George Szell и эта его готовность защищать Szell была, как я полагаю, не более, чем условный рефлекс. Но я настаивал: «Что происходит? Вы же знаете, Louis, что никогда ничего подобного не было». И он сказал: «Нет, конечно, ничего не было. Я же был там. О, Боже, никогда ничего подобного не было». Я сказал: «Хорошо, Вы знаете, что я даже не могу вообразить себе, чтобы такое могло бы быть… Я так считаю – очевидно, в части об установке стула есть правда. Продолжение о « чокнутом» и так далее – это Вы сами мне рассказывали несколько лет спустя. Так, что это - правда. Всё достаточно близко к реальности. Но каким образом появилась там другая вещь – нелепость по поводу того, что «я срежу одну шестнадцатую дюйма от Вашей derriere»? И он сказал: « Я не могу себе представить. Но Вы знаете методы «Time», они всегда откопают что-нибудь», на что я сказал: «предположим, хотя, на самом деле, у меня такого еще не было. Мой опыт говорит мне, что в «Time» не придумывают ничего вообще. Вообще-то, они всё проверяют настолько тщательно, что иногда душу могут вынуть своей проверкой. Вы знаете, у них есть проверяльщики, которые проверяют проверяльщиков. Они действительно это делают. И у меня никогда не было никаких подобных проблем с ними. Они были исключительно точны во всём, что когда-либо писали обо мне. И я, в самом деле, очень удивлен. Итак, Louis ответил: «Хорошо, я уверен, что, если бы маэстро был здесь, он хотел бы, чтобы я принес извинения, и я, как и он, только не могу вообразить, как это могло случиться. Я уверяю Вас, что он очень расстроен; он говорил об этом всю неделю; он и представить себе не может, как они могли напечатать такое, столь бестактное и полностью несоответствующее действительности».

ОК. Приблизительно месяц спустя в Columbia меня попросили я позволить музыкальному критику Times Barry Farrell , парню, сделавшему статью о Szell, иллюстрация к которой дана на обложке журнала, приехать и присутствовать на сессии записи, что я сделал очень неохотно, потому что мы обычно не пускаем никого на сессии. Потом мы вышли, выпили чаю и затем я отвёз его в офис по пути к своему отелю. Никто не упоминал истории со Szell вообще, хотя это было спустя, приблизительно, только один - два месяца после ее появления в печати. И, наконец, я не мог сдерживаться и сказал: « я понимаю, что это, возможно, не тактичный вопрос, и Вы, конечно, имеете полное право отказаться ответить - чтобы не раскрывать Ваши источники - но, как Вы можете себе представить, мне очень любопытно то, каким образом Вы узнали секрет той истории с George Szell». И он сказал: «Хорошо, а как это было?» И я вкратце рассказал, что там делалось и упомянул, что кое-что из этого было, конечно, правдой: я, по глупости, возился со своим стулом в тот день, хотя и не столько, чтобы прервать хотя бы на секунду его репетицию. Цитата – «Этот чокнутый – гений», была передана мне Louis Lane, может быть, была не совсем точной, но я не думаю, что Louis мог выдумать это. Таким образом, там было кое-что и правдиво. Но по части того, что абсолютно отсутствует, была любая суета перед оркестром или любой вид отчасти непристойных комментариев по отношению ко мне. Это никогда не имело место. И он спросил: «Так ли это?» Я ответил: «Да, так. И, следовательно, я хотел бы знать, кто был Вашим источником. Потому что, кто-то поймал Вас на удочку». И он сказал, "Хорошо, в таком случае, я считаю, что могу сказать Вам. Это был Джордж Szell.» В ответ я воскликнул: « Вы шутите!" И он сказал мне: « В мою последнюю встречу с ним я сказал: «д-р Szell, мне кажется, что хорошо бы поместить коротенький анекдот, который дал бы нашим читателям надлежащее представление о Вашем чувстве юмора. Вы можете придумать что-нибудь?» И это было как раз то, что он придумал» (смеётся).
Когда Szell умер - в 1970 году, «Times» разместила некролог.И в их файлах все еще был тот анекдот, они воспроизвели его в первозданном виде. «Newsweek» тоже должен был напечатать что-то о Szell. Но так как они не могли копировать«Times» дословно, они, также, использовали его, немного приукрасив. Я не помню точно изощренную работу их вариации, но это было что-то вроде: «я обдеру одну шестнадцатую дюйма от Вашей derriere вместе с одной из окровавленных ножек Вашего стула». Таким образом, они добавили это, чтобы казалось, что у них было это из первых уст, но из другого источника.
Теперь, приблизительно три месяца спустя, выходит «Esquire»с колонкой «Записи» Martin Mayer. «Esquire», очевидно, не чувствовал ограничений, которые были обусловлены требованиями хорошего вкуса, как, например, в «Times» и «Newsweek». Таким образом, Mayer вышел на обычную, неправильную историю о моем прерывании репетиции, и так далее, и так далее. И затем, он комментировал невероятное великодушие Szell, которое иллюстрируется ­его привычкой приглашать меня год за годом, несмотря на то, что он лично терпеть меня не мог, но которое показало то, каким почтенным и порядочным человеком, на самом деле, был он, несмотря на его выходки, человеком с европейскими манерами. Однако, когда Mayer добрался до знаменитого момента - который, конечно, естественно случился снова на виду у всего оркестра, так как все эти другие версии также существовали с таким же успехом - он тогда написал, что д-р Szell, искоса смотря вниз от подиума, сказал (с акцентом): «г. Гульд, если Вы немедленно не прекратите заниматься этой ерундой, я лично воткну…» - я не могу вс­помнить точных слов, но это, действительно, не имеет значения – «воткну одну из ножек Вашего стула Вам в зад».
В то время, когда это случилось, редактором «Esquire»был когда-то живший в Торонто человек по имени Tom Hedley. Я был знаком с ним и написал ему: «простите, я не знаю, как юридически разрешаются подобные вещи, на самом деле, я и не хочу этого знать, потому что оно того не стоит, но вот что я делаю – я прилагаю письмо, которое ожидаю видеть напечатанным полностью. Это – всего лишь приблизительно четыре предложения, но я не хочу никакого сокращения. Ни на одно слово! И ни на одну запятую!» (смеётся). Итак, они, действительно, воспроизвели мое письмо. И это был, если так можно выразиться, шедевр из четырёх предложений, относительно того, что история, так обыгранная г. Mayer, безусловно, базировалась на устаревших сведениях. И ­не давая себе труда отслеживать все источники, я сказал, что это было, в сущности, повторение ошибок других журналов. И я отметил, что мне понятно, как с каждым последующим выпуском происходили утери данных (если говорить в редакционных терминах), которые продолжались и продолжались, пока всё это не достигло, наконец, стола г. Mayer именно ­в такой форме. Однако, я чувствовал, что самого начала г. Mayer в своём некрологе был руководим самыми благими намерениями и почтением к д-р Szell, и, так как Mayer очевидно намеревался писать сочинение, преисполненное восхищением, особенно неудачным было то, что он предпочел почтить память д-р Szell упоминанием достоинства, которым, как полагал Mayer, дирижер обладал и как человек, и как музыкант - чувством юмора (смеётся). В то же время, это было так сделано, что Mayer повторил то, что было, как полностью несоответствующим, так и крайне безвкусным. И я добавил, что было, конечно, весьма возможно, что это – специфическое остроумие отвечать на оскорбление или обиду, мгновенное возражение, поскольку д-р Szell, возможно, это сделал продуманно, имея всё в своей памяти. Вы знаете эту манеру ответов – « мне- жаль-что-я-не-выбросил- хотел-но-забыл…».
И за эти годы, возможно, ему уже казалось, что, в действительности он сказал именно так. Но, в заключение, все, что я могу сказать Вам, если бы этот факт имел место - то, что он сказал перед оркестром или мне в лицо - Кливлендский Оркестр был бы вынужден искать другого солиста для того вечера. Меня бы там не было.
Так или иначе, письмо было намного более резким, но, по сути, таким. Эсквайр, действительно, напечатал его. И это было концом инцидента до тех пор, пока Вы не появились со своей версией (смеётся). Итак, теперь, когда Вы знаете всю историю, Вы можете сделать из нее, что Вам угодно".