Огенторн

Вадим Цымбурский: «Само построение «Моцарта и Сальери» чрезвычайно затрудняет для читателя и зрителя – но для читателя особенно – отождествление своей позиции с точкой зрения Моцарта. Происходит это потому, что психология Моцарта, реальное восприятие им совершающегося остаются для читателя скрыты, в отличие от распахнутого перед ним сознания Сальери. На какой-то миг взглянув на мир глазами Сальери, мы можем дальше оспаривать его мировидение, критиковать, отбрасывать, обличать – однако по неизбежности отправляясь от его точки зрения как единственно данной нам автором. Пушкинисты по праву говорят об уникальной конструктивной роли монологического начала в этой пьесе – начала, воплощаемого Сальери.
(…) Мы знаем до деталей, как движется мысль Сальери, но не знаем, как думает Моцарт. По определению С. Рассадина «особенность трагедии «Моцарт и Сальери» в том, что в центре ее и в центре нашего внимания не Моцарт, а Сальери… Мы не в силах отделаться от интереса к нему и прежде всего к нему, к каждой крупице дурного и хорошего в нем (вернее, хорошего, перерождающегося на наших глазах в дурное).

(…) в первой сцене действия Моцарта полностью подчинены логике вызревающего замысла Сальери. «Кажется даже, что Моцарт вполне мог бы и не “входить”. (…) Ибо что вносит с собою Моцарт в сюжет драмы, в развитие мысли? Только то, что хотел сам себе доказать Сальери… Появление гения в открыто второстепенной роли – это не может не озадачить».

Блестящий текст!
На протяжении последних нескольких лет в издательствах «Росспэн» и «Европа» вышли три книги Цымбурского, две из которых – циркумполитические и одна – филологическая. Цымбурский, в силу специфического обаяния и особенностей темперамента, позволявших ему, иногда, изъясняться в квази-ветхозаветном ключе («Россия выстоит через разработку языка суда над миром») или, например, предварять комментарий к событиям 11 сентября наречием «наконец-то», будучи уверенным, что перед Россией встанет выбор между двумя путями: путем компрадорским и путем фашистским, - он был и, кажется, остается более известным как геополитолог, а уж репутация первоклассного филолога тянулась вслед его геополитической концентрической популярности (хотя диссертацию он защищал по Гомеру, и известна его книга о Гомере в соавторстве с Гиндиным).
Цымбурский был трибунно речист – если жизнь предоставляла трибуну, но одинок среди своего же окружения, среди симпатизантов и сочувствующих, какой-то особый выгиб сознания не позволял ему полностью вписаться ни в один из двух названных орбит. Что это был за выгиб, хорошо видно по цитированному мною тексту.
В данном случае, как мне кажется, речь идет не столько о концептуальных перипетиях мифа о Моцарте и Сальери, сколько об особенностях рецепции, рефлексии на мыслительный процесс: анализу подвергаются скорее не сами наличествующие в культуре и доступные автору интерпретации текстов Есенина и Пушкина, сколько факт интерпретации как таковой, манера движения мысли.

Продолжу цитатами из Цымбурского, из уже цитированного эссе о «Черном человеке».

«…Правда, имеется несколько интересных апокрифических попыток прочесть пушкинскую трагедию, выдвинув в центр фигуру Моцарта трагического и интерпретируя его поведение во второй сцене не как пассивное реагирование на действия Сальери, но как выражение трагической динамики души самого Моцарта. Одна из этих версий принадлежит В.Рецептеру, творящему образ Моцарта, терзаемого болезненными, разрушающими его душу подозрениями в адрес Сальери, но избывающего их за дружеским пиром, где душевное очищение соединяется с вкушением яда, а восстановление душевной чистоты с отходом из жизни. Надо отметить, что версия Рецептера близка той, что в свое время предложил С.Булгаков, у которого Моцарт неявно, в подсознании, ведая о сбывающемся замысле Сальери, пьет чашу, принося себя в жертву во имя веры в музыку и дружбу. Эта линия, доведенная до фарса в бравурном эссе Ф.Искандера, где «настоящий Моцарт» дает мерзавцу Сальери отравить себя и услаждая и его музыкой, дабы пробудить в нем совесть».

«По Чумакову, душевный кризис Моцарта, его влечение к смерти провоцирует Сальери на его преступную идею. В решающий момент, когда Моцарт, зная «неявным знанием» о готовящемся (перекличка с идеей С.Булгакова), бросает Сальери вызов словами о несовместимости гения и злодейства, причем сам Сальери причисляется к недоступным злодейству гениям, – тот, в ответ, бросив нечто, в стакан, предлагает Моцарту выпить, как бы в удостоверение веры в правду своих слов. Отравление Моцарта реконструируется Чумаковым как поединок, схватка двух демонов, в глубине которой однако – самоуничтожение Моцарта, вовлекающего Сальери в свою катастрофу».

«Очень ценно воспоминание Асеева о беседе [c Есениным], которую он имел недели за две до смерти того и которая завершилась чтением «Черного человека». А перед этим, по Асееву, Есенин «хрипел… страшным шопотом, сияя синими глазами. “Ты думаешь, я не мастер? Да? Ты думаешь это легко всю эту ерунду писать? ... Ну так я тебе скажу: иначе нельзя! Иначе никто тебя знать не будет. Нужно пуд навоза на фунт помола. Вот что нужно...” Из-за смятого лица его проступали черты упорной и тяжелой воли, воли обрекшей себя на гибель, ради выполнения своих планов, от которых он уже не мог отступить даже если бы захотел».
Асеев проницательно ухватил связь этого диалога с конфликтом читавшегося следом «Черного человека», особенно со словами о счастье как «ловкости ума и рук» и об изломанных и лживых жестах, хотя произвольно перевел эту тему в план осуждения якобы эпигонской и спекулятивной поэтической техники Есенина. Между тем, хорошо видно, как в этом монологе высокому мастерству, не обременяющему себя погоней за житейским успехом, противопоставляется трудоемкое корпение над ерундой, обеспечивающей признание и славу. Эта оппозиция, столь значимая для сознания Есенина в пору окончания и частых читок черного человека, может рассматриваться как переформулировка и снижение фундаментальной оппозиции «Моцарта и Сальери»: «слава и вершины искусства, обретенные даром, Божией милостью, свободным полетом гения» против «успеха, достигаемого мучительным совершенствованием и потом ремесленным набиванием руки». Сдвиг очевиден: у Есенина «гений» подменяется «мастерством», а на месте техники, приносящей славу, ставится специфическая техника добывания славы. Однако при всем при том основной конфликт пушкинской трагедии оказывается переводом на язык противопоставления, будоражащего мысль Есенина: Моцарт оказывается высоким, незапятнанным житейской корыстью Мастером, а Сальери – «техником успеха», кладущим «пуд навоза на фунт помола». Потому и место самого Есенина как оно определяется в «Черном человеке», практически совпадает с местом Сальери: трудами возвысившийся композитор «с глухою славой» и поэт «хоть с небольшой, но ухватистой силою» оказываются рядом.
Более того, можно говорить о перекличке, хотя и характерным для Есенина снижением тех терминов, в которых Пушкин и Есенин описывают карьеру своих трагических героев. Родившийся с «любовью к искусству», рыдавший ребенком при звуках органа Сальери «перстам придал послушную, сухую беглость», «звуки умертвив, музыку… разъял как труп», «поверил алгеброй… гармонию». Поэт у Есенина утверждает, будто «счастье… есть ловкость ума и рук», что Асеев верно связал с искусством поэтического «жеста», покоряющего публику (некий «мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый с голубыми глазами»). «Послушная сухая беглость перстов» трансформируется в «ловкость рук», а «поверка алгеброй гармонии» – в «ловкость ума». При этом место тяги к совершенству подменяется темой успеха, как частное проявление идеи самореализации».

И т.д.

Ну, вот, наконец, ссылка на саму статью:

http://www.russ.ru/pole/Ot-Mocarta-i...nomu-cheloveku

Цымбурского читаю давно, и должен признаться в любви к его текстам, недостатки их лишь сообщают им дополнительную прелесть (как бывают прелестными немного близорукие глаза).

Ясно, что на фоне всеобщей бесстильности 90-х и 0-х, где лишь догорали звезды советской мысли – искусствоведения, филологии, философии, - Цымбурский представлял собой яркую и колоритную, но, закономерно, одинокую фигуру. Это был исключительно оригинальный мыслитель последнего десятилетия на фоне в целом бесстильного и беспомощного всеобуча.


В качестве "Bonus Track" -

Сергей Есенин

Черный человек

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный!

"Слушай, слушай, -
Бормочет он мне, -
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

Счастье, - говорил он, -
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".

"Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".

Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой, -
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . . .

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

"Слушай, слушай! -
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится. -
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, -
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою"

"Черный человек!
Ты прескверный гость.
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
. . . . . . . . . . . . .

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

14 ноября 1925