Muzylo

http://snob.ru/profile/28513/blog/83781

Сейчас много говорят "за политику". А я хочу - "за культуру".

Война, холодная ли, горячая ли, - дело сугубо реальное, серьезное: не до игр в бисер, не до тонкостей построения виртуальных миров, если и реальный-то трещит по швам.

Об этом-то я и хочу поговорить: о серьезности и о ее цене в наши дни.

Последние 15-20 лет - время окукливания, вылупления и вставания на лапы нового русского искусства, и шире - культуры, которая явно противопоставляет себя отечественным культурам прежних времен, как все "новые" культуры - всем "старым".

Ее доминанта - смех, и смех умный. Ум - ее ядро: она смеется не от полнокровия, не от избытка жизненной энергии, а "от ума", который, оценивая реальность, не может реагировать на нее иначе, кроме как смеясь. Смех - единственно честная позиция ума в данной реальности.

Это - НЕ (только) культура стеба. Стеб предполагает интеллектуальный эгоизм, бессердечие: смеюсь, ибо умный и крутой. Сердцевина стеба - равнодушие.

Это - НЕ (только) культура сатиры. Сатира предполагает, напротив, сердечную озабоченность: смеюсь, ибо "не могу молчать". Сердцевина сатиры - пафос.

Верней было бы назвать ее «культурой умного смеха»: смеюсь, ибо знаю цену и себе, и миру, и человечьей природе.

Этот смех рожден умерщвлением пафоса, к которому привели "лихие 90-е" с их тотальным развенчанием перестроечного энтузиазма, в чем бы тот ни воплощался. Когда в активе ноль - остается только смех. Авангард отобрал право на пафос у мировой культуры, а 90-е отобрали его персонально у русской - вопреки ее притязаниям хранить его вечно.

Это - страшная трагедия. Русская культура в 90-е не просто утратила идентичность, - та выветрилась в китч, обесценилась, и потому умерла без надежд на возрождение. Культура умного смеха воплотила в себе новую Россию - наконец-то разомкнутую, интегрирующуюся в мировое сообщество ценой потери того, что казалось главным (а жило, как оказалось, только в изоляции).

Размыкание России вовне раскрыло ее всем ветрам "большого мира". Их сквозняк дует и в культуре умного смеха. Это холодная культура - культура России, болью и муками превратившейся из вселенной - в ее часть.

Культура умного смеха растет из новой идентичности, которую в прежней, изолированной России привыкли называть "европейской" или "западной", хоть на деле та не привязана к территориям и сторонам света, а привязана только ко времени - к нынешней эпохе интегрированного, целостного мира, обладающего своей планетарной идентичностью. Ум, диктующий честный, трезвый, холодный смех, очищенный от идеологий, и с ними от пафоса, не отгораживает себя привычными шорами от мира, потому что пережил мучительное сдирание этих шор - со шкурой, мясом и костями.

Культура умного смеха - культура нового поколения россиян, ценящих ум, а не силу, жизнь, а не идею, продуктивность, а не жертвы. Естественно, что ее отражением в искусстве стал реализм - "новый" (сколько уже было "неореализмов", и как схожи условия их появления!), идущий от живого впечатления, а не от старых штампов. Всяческие измы, предполагающие приоритет пафоса (в любом его виде) над умом и честностью, дискредитированы. Культура умного смеха правдива без надрыва, и это - ее главный месседж, вытравливающий застарелые ошметки пафоса.

Как и полагается большой культуре, она проявляется на многих уровнях – от искусства до общения. Может быть, наиболее наглядно она воплотилась в новом русском кино: «Прогулка», «Детям до 16», «Интимные места», «Пока ночь не разлучит», «Небесные жены луговых мари», «Горько» и «Горько-2»…

Наряду с ней в последние годы сильно выросла и продолжает расти потребность в ее противоположности – пафосе.

Это естественно: кроме умного смеха, умерщвление пафоса вызывает и другую реакцию - тоску по нему и по целостности, которую тот давал, когда был жив.

Пафос органически свойственен русскому менталитету - такому, каким мы его знаем в контексте последних двух с половиной веков. Кажется даже, что он составляет его ядро. Потребность в служении, в чем-то, что выше меня и потому бьет сразу в двух зайцев - придает высший смысл моей жизни и разделяет со мной бремя ответственности, - определяла все великие свершения и ошибки, великие победы и преступления России и россиян. Пафосом рождены величайшие шедевры русского искусства - и те, которые транслируют его напрямую, и те, которые делают это от противного (сатирически). Пафосом насыщен последний взлет русской идентичности - 1960-80-е гг., с их кульминацией в массовом творческом запое перестройки.

Смерть пафоса в 90-е дала новому поколению альтернативу: принять ее с тем, чтобы честно строить новое (в надежде, быть может, на новый пафос) - или искусственно оживлять мертвую идентичность, делать из нее зомби и поклоняться ей, как живой*.

________________________

*На рубеже 1990-2000-х был и третий выход: стеб.

Горечь, рожденная смертью старой идентичности, так велика, что люди не различают трупного запаха. А он прямо-таки шибает в нос: шутка ли - национальный пафос, родивший столько шедевров в два предыдущих века, сейчас не только не дает в искусстве ничего стоящего, но даже и не позволяет ему быть «просто» качественным. Пафос всегда* был испытанием на качество (и русские авторы справлялись с ним, как никто), а сейчас он стал прямо-таки его антонимом.

________________________

*Ну, в последние два века – точно.

Все качественное и настоящее в современном русском искусстве рождено умным смехом - его честностью, скепсисом и холодом.

Все, что удовлетворяет нынешней потребности в пафосе (и сращенным с ней амбициям "великой державы", "великого народа", "великого славянского мира"), бездарно и мертво.

Каких-нибудь 40 лет назад оно жило - у И. Глазунова, Свиридова, Рубцова Н. Михалкова, - а сейчас истлело и разложилось, хоть некоторые авторы, дай им Бог здоровья, продолжают здравствовать и думать, что их искусство живет вместе с ними.

Разумеется, реанимация пафоса направляется госзаказом. Но вовсе не это само по себе рождает мертвеччину: достаточно вспомнить Эйзенштейна и Довженко, чьи новации воплощались в материале госзаказов, или Маяковского, чья гениальность в симбиозе с живой коллективной верой во "всемирное братство людей" оживляло любой, самый конъюнктурный заказ.

Нынешний заказчик вынужден оперировать материалом даже не третьей, а двунадесятой свежести, где разлагаются цитаты не только первоисточника, но и десятков его вторичных перегонок. Михалков, цитируя Бунина и "русскую идею", вынужден цитировать не только себя, цитирующего, и даже не только себя, цитирующего себя, но и своего фантома, воспроизводящего автоцитаты в надцатый раз. Производство новых смыслов здесь невозможно, хоть еще сорок лет назад они производились, освежая потрепанную косоворотку "русской идеи".

Художественная продуктивность – главный критерий ценности всякой идеи. Величайшим потенциалом шедевров были и остаются все мировые религии. «Русская идея», когда была жива, дала миру множество великих текстов. Сейчас она не в силах дать хотя бы качественные.

Здесь впору задаться вопросом, который наверняка уже возник у читателя, особенно - у того, который не принял смерть пафоса и "русской идеи": есть ли у нового русского искусства национальная идентичность? В чем русскость "умного смеха"?

В ответ могу напомнить, как в свое время отрицалась русскость не только Скрябина, в своем мессианстве более русского для нас, чем иные лубочники, но и Чайковского, который буквально купался в русском материале. Не прошло и полувека после его смерти, как он уже был "нашим всем". Национальная идентичность видна "лицом к лицу" только, если она воплощается в актуальных и узнаваемых ее знаках. Более того, ее могут не заметить, если на эти знаки не ложится концептуальный акцент (как и было в случае с Чайковским). "На расстояньи" национальная идентичность очерчивается исторической перспективой, которая разграничивает для нас частное и общее. И это общее может оказаться неожиданным для современника, который увязывал его с привычными – и совсем другими - частностями.

Как минимум, русскость "умного смеха" - в его настоящести. Чтобы быть русским, вовсе не нужно рисовать триколор на лбу - достаточно просто быть, и быть без искажений. В этом свете все вопросы о русскоссти, о тлетворном влиянии Запада и проч. теряют свой предмет, сводясь к тому же триколору на лбу.

Как максимум, русскость нового русского искусства - в его этичности. Она иная, чем жертвенная, подвижническая этичность привычной "русской идеи" - как и та была иной в сравнении, скажем, с этикой дворянской чести XVIII-XIX вв.

Этичность "умного смеха" не явилась из ничего: это - хорошо знакомая (и хорошо забытая) этичность психологического реализма с его "срыванием масок". Новое русское искусство растет из гоголевского и чеховского гена, хоть и полемизирует с какой-либо фетишизацией этих и любых других имен.

Возможно, именно здесь и родится новый пафос нового искусства, пока холодного, ибо отрицать и вычищать ему сейчас приходится куда больше, чем провозглашать. Все силы - на уборку; а потом, даст Бог, и будет, что строить.