Гамбургский балет

**femmina** · 18.11.2010, 14:16

Рыцарь масштабного образа
// Гамбургский балет в Парижской опере

Газета «Коммерсантъ» № 213 (4513) от 18.11.2010

На пути к Граалю перед Парсифалем (Эдвин Ревазов) стоит масса препятствий — начиная с клетки из бамбуковых деревьев

Фото: Holder Badekow

Гастроли балет
В парижской Opera Garnier прошли гастроли Гамбургского балета Джона Ноймайера — хореографа, заслужившего при жизни звание классика. Частый гость Парижской оперы и автор двух репертуарных балетов, на этот раз он привез одну из своих последних работ — "Парсифаль. Эпизоды и эхо" на музыку Джона Адамса, Арво Пярта и Рихарда Вагнера. Рассказывает МАРИЯ СИДЕЛЬНИКОВА.

Масштабный замысел — переложить на балетный язык средневековую легенду о поисках святого Грааля — терзал Джона Ноймайера долгое время. Филолог по первому образованию, он всегда с легкостью брался за сюжеты мировой литературы, будь то "Одиссея", "Дама с камелиями" или "Пер Гюнт". Но в случае с "Парсифалем", как он сам признается, сложность материала одолевала его не только во время репетиций, но даже в ночных кошмарах. Перечитав многие литературные тексты и десятки их интерпретаций, Ноймайер сложил свою версию из разрозненных цитат, сосредоточившись на сюжетной линии рыцаря Парсифаля. Вышла назидательная притча с элементами мелодрамы о человеческих метаниях, заблуждениях и ошибках, которые в итоге ведут к обретению веры.

Первое действие — "Эпизоды" — составлено из цепочки стремительно развивающихся событий. Одна за другой проходят сцены уединенного детства Парсифаля в бамбуковой клетке, его ухода из дома, первого сражения — и вот он уже при королевском дворе, сильнейший из рыцарей, которому доступны все блага мира. Очевидно, что и смерть оставленной матери, и убийство Красного рыцаря, и равнодушие к страданиям Короля-рыбака — все совершенное в "эпизодах" "эхом" отзовется герою во втором акте. Пафос мучительных раскаяний Парсифаля подогревается арией военного медбрата (на стихи американца Уолта Уитмена): "Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу / Очищаю гнилую рану..." Настрадавшись вдоволь, он искупает свои грехи и находит успокоение в самопожертвовании.

В своем желании быть понятным Джон Ноймайер порой заходит так далеко, что складывается ощущение, что он сильно недооценивает своих зрителей. Действия героев непременно дублируются общедоступным языком жестов ("крестись", "молчи", "пойди прочь", "хочу на свободу" и т. д.). Вдобавок на помощь придет свет: сбился с пути главный герой — и сцена тут же погружается в беспросветный мрак, моменты прозрения неизменно случаются на фоне чистейшего неба, а этапы раздумий тонут в густом тумане. Оставшиеся сомнения развеют костюмы (кропотливая работа самого Ноймайера, так же как и свет): так, Парсифаль в процессе поисков меняет девичье платье и плюшевого медведя на рыцарский панцирь и доспехи, а в финале оказывается в белой рубахе, символизирующей его духовное возрождение и обретение заветного святого Грааля.

Стоит отметить, что на неоригинальные находки своего руководителя гамбургская труппа отзывается с необъяснимым рвением и самоотдачей. Артисты господина Ноймайера как на подбор красивы. Изящные балерины томно выгибаются и растягиваются в шпагатах, словно на гимнастическом брусе, а танцовщики щеголяют мускулистыми торсами, то и дело обнажаемыми по воле хореографа. Роль Парсифаля досталась рослому блондину с голубыми глазами — украинцу Эдвину Ревазову. Былинный богатырь с широкими жестами и сильным прыжком, он настолько поглощен собственным совершенством, что оказывается неспособным отозваться на переживания и трансформации своего героя. Менее эффектной, но более осознанной выглядит партия Карстена Юнга (Король-рыбак, он же отшельник, он же священник). В борьбе с плотскими желаниями, под уколами которых извивается его тело, он доводит себя до религиозного исступления. Но этого продуманного и, пожалуй, самого сильного монолога "Парсифаля" не хватило, чтобы пробудить откровенно скучающую публику: зал ограничился вежливыми и непривычно краткими аплодисментами.

**femmina** · 08.12.2010, 18:05

Шуточки на юбилее
В Гамбурге отпраздновали 200-летие со дня рождения Шопена

// 08.12.2010

Круглую дату в этом году отмечали чаще в концертных залах, чем в театрах, -- ровно потому, что для театров композитор ничего не написал. У руководителей трупп, желающих все-таки напомнить зрителям о юбилее, было ровно два пути: поставить в афишу спектакль о самом Шопене или на шопеновскую музыку, для театра не предназначенную. Первый вариант выбрали весной в Варшаве: там Патрис Барт переложил в танец биографию композитора (см. «Время новостей» от 17 мая). Второй -- только что в Гамбурге: там поставили две одноактовки Джерома Роббинса на шопеновскую музыку, «Танцы на вечеринке» и «Концерт».

«Танцы на вечеринке», несмотря на легкомысленное название, не имеют никакого отношения к привольной танцплощадке. Это строго классический балет с виртуозными соло, с томными адажио и лишь крохотными намеками на польскую, мазурочную тему. Тут не надо забывать, что сочинялся этот спектакль для New York City Ballet, в котором Роббинс был вторым (рядом с Джорджем Баланчиным) хореографом. В 1969 году NYCB гремел в силе своей и славе -- славе труппы дистиллированно-эстетской, чеканной, легкой и величественной одновременно. И «Танцы на вечеринке» -- это портрет труппы Баланчина, какой увидел ее хореограф Роббинс: с фантастическим чувством ансамбля, но и с прописанными индивидуальностями каждого исполнителя.

Ровно таков сейчас Гамбургский балет -- также труппа, созданная и поддерживаемая волей одного гениального человека. И так, как работал NYCB с Баланчиным, так ежедневно работают гамбуржцы с Джоном Ноймайером -- в каждом спектакле превращаясь в единое целое (при этом ни один артист не жертвует своими собственными яркими качествами). Потому и портрет, написанный чужой рукой, оказался им впору.

Молодецкая удаль, транслируемая Эдвином Ревазовым, -- что-то почти гусарское: встал, широко расставил ноги, руку завел за голову -- и жест далее широк, и движение вольготно. Мелкий дьявольский вираж Тьяго Бордена -- угу, вот ровно так невысокие виртуозы обходят на поворотах карьеры и жизни вообще рослых статных молодцев: Ревазов не успел оглянуться, а Борден выпроводил его со сцены. Властная стать Анны Поликарповой, вдруг трескающаяся при обозначении польского жеста -- гамбургская императрица вспомнила, что родилась-то в России, и сделала движения еще более размашистыми, чем предполагал хореограф Роббинс и что, возможно, его бы удивило: хотя вообще-то урожденный Иеремия Рабинович в своих интервью не отрицал влияния славянских мотивов на эту свою работу, он говорил о том, что не менее сильное влияние на него имела и история американского фронтира.

«Концерт» же, сочиненный Роббинсом в 1956 году, -- шуточка с глубоким смыслом, поддающаяся лишь супертруппам. Это вроде как зарисовка нравов публики, пришедшей на фортепианный концерт: сначала действительно приходит пианист, садится за рояль, начинает играть. Потом появляются слушатели со складными стульями: рафинированный эстет, внимающий музыке благоговейно; две дамы, шуршащие пакетами из магазинов (на звук меломан оборачивается так резко, будто готов пришибить их немедленно); устрашающая энтузиастка, отвоевывающая свое место; дамочка, приведшая под конвоем терпеливо читающего газету мужа. И -- балерина, припадающая к роялю в молитвенном экстазе. Все они прорисованы дивными пародийными красками -- особенно прекрасна Балерина (Каролина Агуэро). Не то чтобы истеричка, но особа нервная и вдохновенная. Не замечающая окружающий мир в момент душевного подъема (боевая дама выдернула из-под нее стул, так Балерина осталась стоять на пуантах в сложенном виде -- так, будто сидит на воздухе, как на стуле). И внушающая сильному полу мгновенное желание поклоняться, защищать, взлетать рядом (даже если тебе уже к полтиннику и при попытке вспорхнуть ты вызываешь у окружающих лишь смех). Взгляд балета на себя и на публику; несколько усталый взгляд, надо сказать: в финале пианист бегает по сцене с сачком за всеми слушателями, что вообразили себя счастливыми бабочками-комариками, явственно желая всех переловить или разогнать как можно дальше, главное, чтобы не мельтешили.

И с каким удовольствием и какой свободой гамбургские артисты играли в эти игрушки! Не боялись быть смешными на сцене, изображать нелепых персонажей и откровенно дурачиться. Отсутствие каменного почтения к великому юбиляру -- знак конгениальности. И Роббинса (когда-то). И гамбургской труппы (сейчас).

Анна ГОРДЕЕВА

http://www.vremya.ru/2010/225/10/266049.html