Александр Моисеевич Пятигорский

[Walter Boot Legge]

Вчера.




еще

[Светлана Надлер]

Светлая память...

[Walter Boot Legge]

Глава третья

А МОЖЕТ ВЫТЬ,
ВСЕ-ТАКИ ПЕРЕДУМАЕШЬ?

Теперь я перейду к рассказу о том, что случилось с Никой где-то в конце 1936-го или в самом начале 1937-го, то есть заведомо до истории с арестованными командирами. В отличие от двух уже сообщенных выше событий, это было не пассивным присутствием, а скорее приключением, в центре которого Ника вольно или невольно оказался и которое, мне думается, произвело сильнейший сдвиг во всем его мировосприятии. Может быть, даже определило дальнейший ход его жизни. В начале 1938-го Ника систематически изложил все это Роберту, а в конце 1959-го Роберт не менее систематически пересказал это мне. В самом кратком изложении это будет примерно так.

Весь Обыденский с раннего утра был завален мокрым снегом, и потому без устали работали сразу две снеготаялки. Сотни мальчиков и девочек катались на санках и лыжах, беря разбег от 1-ой опытно-показательной, памяти жертв царского произвола и имени товарища Лепешинского школы, мимо Ильи Обыденского и дальше круто вниз, к Соймоновскому проезду и забору строительства Дворца Советов.

У Ники не было санок (о них не могло быть и речи при тогдашних, крайне стесненных, обстоятельствах его семьи). Он долго топтался в глубоком снегу, глядя на съезжавших счастливцев, и уже успел промочить себе валенки, когда кто-то положил ему руку на голову. Ника обернулся и увидел очень худого юношу, одетого в длинное мохнатое пальто с поясом, фетровую шляпу и черные вязаные варежки.

И вот разговор, который произошел между ними.

- Ну что, глядишь на чужие санки и завидуешь?

- Я, разумеется, хочу иметь санки, но чувство зависти мне органически чуждо.

- Ого-го! Ну и речь! Ты что, много читаешь?

- Безусловно, много. Но больше всего я читаю одну и ту же книгу. Угадайте какую?

- У меня нет времени угадывать. Что это за книга?

- У меня сложилась такая привычка, я все время читаю «Робинзона Крузо». С бабушкой я читаю эту книгу по-немецки, по-французски и по-английски.

- А дедушка что делает?

- Когда мы читаем, дедушка всегда находится где-нибудь в другом месте, а папа или на работе, или спит.

- Я тебя не спрашивал о твоем отце. Приучись, по крайней мере, не отвечать на те вопросы, которых тебе не задают. Иначе шансов выжить у тебя останется совсем немного.

- Даже меньше, чем у Робинзона Крузо сразу же после кораблекрушения?

- Намного меньше. Ведь ты пойми: он, очутившись на берегу, уже спасся. А я уже п о г и б, да и ты сам тоже — почти погиб.

- А, я понимаю. Вы, кажется, имеете в виду слухи о новой страшной эпидемии, которая неминуемо унесет миллионы жертв и на которую есть даже намек в журнале «Всемирный следопыт»?

Ника жутко испугался. Хуже, чем тогда, перед церковью. Его новый собеседник посмотрел на него внимательно, без всякого состраданья, и сказал: «Я ничего не имею в виду. И никогда не повторяй слухов. И не передавай чужих слухов и мнений. И запомни: меня зовут Анатолий, и я буду здесь ровно через два часа, на этом самом месте, с новыми санками для тебя. Будь здоров».

Но Ника почувствовал сразу же после его ухода, что так просто стоять и ждать два часа невыносимо. Он отправился к метро «Дворец Советов» посмотреть который час. Потом, чтобы убить время, сел на трамвай «А» и доехал до... Но здесь история становится странной, чтобы не сказать темной. Он помнил только, что трамвай остановился на какой-то маленькой площади и там часы показывали двенадцать минут до назначенного Анатолием срока. Узнав от кондукторов, что меньше, чем за сорок минут, назад, до Гоголевского бульвара, не доедешь и что лучше попытаться вер­нуться на автобусе № 64, он бросился на проезжую часть улицы... и тут услыхал пронзительный скрежет тормозов и чей-то устрашающий и невероятно картавый голос: «Стоп, стоп! Что, хочешь умереть раньше срока, юный авантюрист!» Ника (новые санки уходили от него в пасмурный снеговой день вместе с Обыденской горкой и Анатолием), почти не думая, сказал: «Я был бы вам бесконечно признателен, если бы вы смогли отвезти меня на Обыденский. У меня там крайне срочное свиданье. И я никак не поспеваю ни на каком другом виде транспорта». Картавый человек обернулся и сказал кому-то, сидящему за шофером: «Не думаете ли вы, Боря, что это логическое завершение нашего спора? Этот гомункулический ребенок в минуту острой нужды заговорил на языке несуществующих отношений. А что, если лет эдак через двадцать, когда ему будет, ха, за тридцать, другие наши юные друзья обнаружат вдруг острую нужду в этих самых отношениях? И они найдут я з ы к! А мы будем молчать, безъязычные деляги нереали­зованной социальной утопии, и вяло завершать наши романы с постаревшими секретаршами!»

Обхватив толстую белесую голову мягкими руками (в машине зажгли свет), Боря простонал: «Вы с ума сошли, Вальдемар Густавович, ведь мы и так дико опаздываем!» Но Ника уже сидел на острых коленях картавого, и машина мчалась неизвестно куда. «Я и не думаю отклоняться от нашего пути, — продолжал картавый, — мы просто через пять минут сдадим этого начинающего строителя прекрасного будущего с рук на руки дежурному и попросим его отвезти на Соймоновский не доезжая тридцати метров до генеральского дома. Ведь это, если не ошибаюсь, совсем рядом с нашим маэстро, седовласым соколом, обосновавшимся со своей Юноной в обители Марса».

Пока Ника пытался переварить эту абракадабру, машина влетела в узенький переулок и остановилась перед ампирным особняком с окнами, уже светящимися бледнозеленым светом. Перед особняком стояла — Ника даже забыл на время о новых санках — машина. Двухместный, с широкими крыльями и огромными колесами бьюик «спорт», нигде и никем не виданный. У машины, поставив ногу на подножку, стоял человек. Даже в сумерках было видно, что он очень бледен. Он был в военной кожаной тужурке, кожаных крагах и штиблетах. Фуражка с темно-красной тускло светящейся звездой тоже была кожаная и лежала на колене. «Вот как прекрасно, как прекрасно! — бодро крикнул Вальдемар Густа­вович. — Мой дорогой Самуэль, вы и будете тем энтузиастом, который доставит это доцентское дитя к месту его свидания, боюсь, однако, что уже с неминуемым опозданием. Едем, Боря».

Самуэль усадил Нику в бьюик и вдруг резко спросил: «Что означает весь этот вздор?» Когда уже всерьез испуганный Ника быстро рассказал ему, что произошло и что теперь, вроде, все равно уже поздно, Самуэль надел фуражку и произнес почти вдохновенно: «Ты знаешь, кто эти люди — Борис и Вальдемар? Они - ублюдки Левиафана. Если хочешь доставить им удовольствие, побеги и спроси их про доктора Гильотена. Ха-ха-ха! Они втихомолку побаиваются конвента, не понимая, что якобинская диктатура уже была и что грядет Варфоломеевская ночь!»

В переулке было необыкновенно тихо. Самуэль сел за руль, и Ника увидел, что лицо его был мокро от слез. «Я не боюсь смерти. Я жутко боюсь смирительной рубашки и кляпа во рту, — прохрипел он. — Левиафана надо связать и заставить работать на прогресс, на культуру, на жизнь. Если же не удастся его обуздать, тогда надо его раздавить — целиком, с мясом, с костями и кожей. Пусть снова будет свалка! Пусть безумный Лев опять окажется прав! О Господи, что же мне делать? Я знаю, что ты ничего не понимаешь, но вдруг ты случайно угадаешь, что мне делать?»

Странное дело, но Ника, не понимая значения большинства слов и выражений, которые он услышал в тот день, чувствовал их внутреннюю связь, за которой поднималось некое новое значение, одно для всех этих слов и выражений, но не связанное ни с одним из них в отдельности. Именно тогда Ника почувствовал, что боится слов и фактов вообще, но нисколько не боится окончания своего личного существования (в 1961 Геня говорил о нем: «Он был бесстрашен, так сказать, «биологически» неустрашим»).

Когда они приехали на Обыденский, было совсем темно, и у забора нашего дома никто, конечно, Нику не ждал.

Первое, что он увидел, вбежав в свою квартиру, были новые санки. Они стояли посреди передней, и маленькая Женя, его младшая сестра, ничком лежала на них, влюбленно гладя полозья. Ника лег на пол рядом и упоенно погрузился в счастливый вечер московского детства. И когда он уже почти заснул от усталости и счастья, то вдруг услышал из-за неплотно прикрытых дверей столовой кричащий голос, в котором, несмотря на искажения, вносимые истерикой, нельзя было не признать голоса Анатолия, да и санки свидетельствовали о том же.

Анатолий Вы сидите здесь и скрываетесь! Вы меня бросили! Вы нас бросили! Вы еще более жалки, чем они!

Дедушка А вы не думайте обо мне, Анатолий Юлианович, и не думайте о н и х. Думайте о себе.

Анатолий Семь лет назад я видел, как один крестьянин просил хлеба на углу Остоженки, с двумя маленькими детьми. Он мне сказал, что жена, другие шестеро детей и дед с бабкой — все умерли от голода. А я нес в руках коробку елочных игрушек, и карманы моего пальто были набиты шоколадными конфетами. Я был готов умереть!

Дедушка Так вы же не умерли тогда, Анатолий Юлианович. Вы... решили остаться, а?

Анатолий Ну конечно! Вы бы предпочли, чтобы я лежал в снегу вместе с его детьми и чтобы некому было теперь гово­рить вам все это!

Дедушка Я только хотел бы, родной мой Анатолий Юлианович, чтобы вы знали, что с вами случилось. Вы тогда просто выбрали жизнь. И сейчас продолжаете это делать. А тот крестьянин в семнадцатом — а не он, так его братан или зять — смотрел, как все пылает вокруг, и тоже... выбрал... это. Думал, должно быть, что обойдется как-нибудь. Затянется. А потом он — или брат его, или сват — в комбед, а вы — в ассистенты к Сергею Михайловичу. А все думаете, что это с вами кто-то другой что-то делает. А другому-то и делать ничего не надо — сиди да посмеивайся. Я вчера по Никитской шел. Навстречу Леночка бежит, дочка Евгения Евгеньевича, бывшего Ваниного сослуживца. Вся трясется и плачет. Третьего дня узнала от родичей однодельцев, что отца в тюрьме расстреляли. Вот горе-то, говорю, а куда теперь бежишь? «На Корто, — отвечает. — Знаете, билеты достать было совершенно невозможно». Так вот, я думаю, что Сергей Михайлович ваш тоже там был, в консерватории то есть. И вы — тоже. Да может, и младший брат того крестьянина с Остоженки, если выжил тогда и до Москвы доучился. Все вы там были — на Корто! А так — день прошел, опять страшно стало, опять жалуетесь, сердитесь: убивают вас, мучают. Так вы сами же это и выбрали — мертвых никому не убить.

(Ника не успел снова испугаться, как...)

Анатолий Вы хотите прекратить всякий динамизм, всякую жизнь...

Ника с удивлением решил для себя, что сегодня именно такой день, что все спрашивают, что им делать, и спрашивают почему-то именно членов его семьи. И вдруг понял, что человек, отвечавший Анатолию, был вовсе не дедушка Тимофей, а кто-то другой, третий. Но кто?[7] И тогда едва слышная речь деда (в этом уже не могло быть никаких сомнений!) заполнила весь воздух и тьму в коридоре.

Дедушка Я очень хорошо знаю, чего вы хотите сейчас, Анатолий Юлианович. Чтобы я вам сказал: сделайте то-то и то-то, как ОН велит, да? Но для того, о чем вы просите, — поздно. Для другого же — рано еще. В нынешнем промежуточном времени надо смыслы пропускать через себя. А это посильно сделать, только когда ты замер, недвижен, как мертвый. Ты - стоишь, а они — идут. И не бойся, ибо все сделано, чтобы ты остановился.

На следующий день они сидели втроем на нашем дворе, и у них произошел следующий трехфазный разговор.

Роберт сообщил Гарику и Нике, что он принят в комсомол, ибо это Совершенно необходимо для его последующего поступления в артиллерийскую спецшколу. Это, в свою очередь, связывалось с планируемой им, Робертом, войной с Германией («она, безусловно, неизбежна»), которая предоставит ему возможность еще в ранней молодости выдвинуться и получить хорошее звание. В комсомол его приняли — единственного в классе — вместе со старшеклас­сниками за «отлично» по всем предметам и за успешное руководство классной стенгазетой «Орленок».

Гарик заявил, что войны с Германией не будет, но будет война с Японией, и что японцы после Китая займут всю Россию (кроме Кавказа, который займут англичане, и Южной России с Одессой, которая достанется французам). Москву японцы займут тоже и сразу же перестреляют всех комсомольцев. Поэтому он лично не одобряет вступления Роберта в комсомол. Хотя, конечно, Роберт, как армянин, может поехать на Кавказ и занять высокий пост в будущей англо-кавказской армии.

Ника подробно рассказал о том, что он видел и слышал накануне. Гарик сказал: «Почему этого человека зовут Самуэль? Он должен был называться Самуил. Это странно. И чего он боится, если его все равно убьют?» По поводу Анатолия Гарик решил, что тому нечего бояться, пока он не поедет вместе с Сергеем Михайловичем за границу. По возвращении же его, по-видимому, убьют, а Сергея Михайловича на время оставят, а потом тоже убьют. Что же касается призыва дедушки «быть как мертвый», то это просто тривиально, ибо каждому сведущему человеку известно, что колдуны (по-видимому, как добрые, так и злые) обычно вселяются в тела (как мертвые, так и живые) других людей. «Так стань же мертвым, чтобы дать им возможность действовать!» — воскликнул Гарик. Разговор явно перемещался в область магии. И тогда Роберт заметил, что самое интересное из рассказанного Никой — это слова дедушки о смыслах. И что об этом написаны десятки книг, преимущественно на никому не известных языках. И что сам он читал, что смыслы «помещаются» зачастую в вещах абсолютно неживых и неподвижных, например в узорах ковров. И что есть особые люди, которые умеют читать смыслы в коврах и анаграммах, например некий Георгий Иванович, которого дядя Роберта, Самсон, лично знал в Москве в конце десятых[8].

Так закончился разговор об этом дне.

[iriah]

Светлая память.

Так хотел попасть на его лекцию. Когда впервые слушал диктофонные записи его бесед, буквально через несколько фраз ощутил такое явственное присутствие мысли гения! Это ни с чем не спутать. В то же время в каждом слове Александра Моисеевича была краска личного отношения к обсуждаемому. Отношения в высшей степени ответственного и, на мой взгляд, образцового для мыслящего человека.
Большая потеря!

[Walter Boot Legge]

http://infoart.udm.ru/magazine/zvezda/n6-20/razg.htm

[kalina]

Долгая память...

[JohnLenin]

Светлая память.

[Г-н Недостоевский]

Он дружил с моими родителями. Мы все скорбим.

[Walter Boot Legge]

Александр Пятигорский. Чистый воздух твоей свободы (2004)
Avi, 505 Mb
В апреле 2007 года в Перми состоялась конференция, посвященная М.К.Мамардашвили. В ней принял участие А.М.Пятигорский, философ и буддолог.
В этой записи (Avi, 994 Mb)А.М.Пятигорский начинает с воспоминаний о М.К.Мамардашвили, постепенно переходя на философскую рефлексию по разным поводам. В конце даны записи вопросов А.М.Пятигорскому по его выступлению и его ответов на них.

Спасибо "погруженцу" olegbar за выкладку!

[Moroka]

Человек, который умел говорить. Нет, разговаривать. В смысле, с другим человеком.

Мне посчастливилось соприкоснуться с его учениками. Удивительно видеть даже отраженный свет.

Он более велик, чем принято видеть. Намного более.