Куздра

Госпожа Вердюрен сидела в стороне, — были хорошо видны только ее белый с розовым оттенком, красивый выпуклый лоб и откинутые волосы — отчасти в подражание портрету XVIII века, отчасти из потребности в прохладе, которой требовало состояние здоровья этой лихорадочной больной, стыдившейся признаться в своем недомоганье, — сидела одинокая, восседало божество, возглавлявшее музыкальные торжества, богиня вагнеризма и мигрени, почти трагическая Норна, вызванная духом в общество этих скучных людей, чьи суждения, высказанные ими до начала концерта о музыке, которую она знала лучше их, она сейчас презирала больше, чем когда-нибудь. Концерт начался; я не знал, что играют; я находился в незнакомой стране. Кому приписать эту музыку? В мире какого композитора я нахожусь? Мне так хотелось это знать, но спросить было не у кого, и я рад был бы превратиться в действующее лицо из «Тысячи и одной ночи», которую я перечитывал постоянно и где, в моменты замешательства, внезапно возникал дух или отроковица дивной красоты, невидимая другим, но не растерявшемуся герою, открывавшая ему все тайны, возбуждавшие его любопытство. И как раз в этот момент мне, как по волшебству, все стало ясно. Так в словно бы незнакомой тебе местности, куда ты въезжаешь с до тех пор неизвестной тебе стороны, ты сворачиваешь с дороги и вдруг попадаешь на другую, где тебе знакомы все уголки, но только обычно ты ехал сюда по другой дороге, и ты говоришь: «Да ведь это же та дорожка, что ведет к калитке в сад моих друзей; отсюда до них два шага»; и в самом деле: ты видишь их дочь — она вышла тебя встречать; вот так, в одно мгновенье, я понял, что новая для меня музыка — это самая подлинная соната Вентейля: еще более чудесная, чем отроковица, короткая фраза, оправленная в серебро, сверкающая звуками, легкими, ласкающими, как шарфы, она шла ко мне, и, несмотря на новое убранство, я ее узнал. Радость встречи с ней росла во мне благодаря знакомому дружескому звучанию, какое у нее появлялось, когда она обращалась именно ко мне, уверенная в себе, простодушная, не скрывавшая, однако, своей переливчатой красоты. Ее роль сводилась на сей раз к тому, чтобы указывать мне дорогу, но не дорогу Сонаты, так как теперь это было неизданное произведение Вентейля, где он только забавлялся совпадением этого названия с названием, указанным в программе, которая должна была быть у каждого перед глазами, и кратковременным звучанием фразы. Напомнив о себе, короткая фраза исчезла, и я вновь очутился в незнакомом мире; но теперь я знал — и все мне подтверждали, — что это был один из тех миров, о которых я не догадывался, что их создал Вентейль, ибо, когда я, уставший от Сонаты — от той вселенной, которая была уже мною изучена до конца, пытался вообразить другие, столь же прекрасные, но совсем иные, я мог только, подобно поэтам, наполнять свой мнимый Рай лугами, цветами, реками, то есть повторять ландшафт Земли. То, что меня окружало, радовало бы меня так же, как радовала бы Соната, если бы я не знал ту; она была столь же прекрасна, но это была другая Соната. Окна той Сонаты были распахнуты на полевые лилии; она делилась со всеми своей хрупкой чистотой, но висела она в легкой и в то же время устойчивой деревенской зыбке, сплетенной из жимолости и белых гераней, тогда как окна нового для меня творения были распахнуты на ровную, плоскую поверхность, подобную морской глади, и начиналось оно предгрозовым утром, в звонкой тишине, в пустом бесконечном пространстве, в розовости зари и постепенно вытравливало передо мной незнакомую вселенную, возникшую из ночной тишины. Этот новый багрянец, столь чуждый нежной, чистой, полевой Сонате, окрашивал все небо, как утренняя заря, в цвета таинственной надежды. И уже сверлила воздух песня; в ней было всего лишь семь нот, но ничего более странного, ни на что не похожего я никогда себе не представлял: то было нечто бессловесное, яркое, не похожее на воркованье голубя, как в той Сонате, но оно раздирало воздух, оно было так же резко, как пунцоватость, в которую было погружено начало произведения, оно напоминало мистическое пенье петуха, бессловесный, но пронзительный зов вечного утра. Холодный воздух Сонаты, обмытый дождем, бодрящий, но совсем по-другому, с иным атмосферным давлением, в мире, таком далеком от этого, девственном, обильном растениями, менялся каждую минуту, смывая пурпурное обещание Зари. В полдень, однако, в жгучем, преходящем солнечном свете, казалось, она была полна грузным блаженством, сельским, почти деревенским, когда раскачиванье гулких, разбушевавшихся колоколов (похожих на те, от звона которых пышала жаром церковная площадь в Комбре и которые Вентейль, наверно часто их слышавший, выпекал в ту минуту в своей памяти, как находят краску на палитре), казалось, способно было материализоваться в любой сгусток радости. Откровенно говоря, с точки зрения эстетической, этот мотив радости мне не нравился; мне он казался почти неприятным: ритм с таким трудом волочился по земле, что все наиболее важное можно было успеть воспроизвести при помощи стуков, ударяя особым образом палочками по столу. Мне казалось, что вдохновение здесь изменило Вентейлю, и, как следствие, у меня слегка ослабло внимание.

Марсель Пруст
В поисках утраченного времени - Пленница

Тем временем, моя мечтательность окружала обаянием все, что способно было пробудить ее.
«Германт»

Время приобретало деятельную форму.
«Германт»

Поэты утверждают, будто мы обретаем на миг то, чем мы были когда-то, если нам случается попасть в дом или сад, где мы жили в молодости. Однако, паломничества эти очень рискованны, и они приносят нам столько же разочарований, сколько удач. Надежные места, свидетелей различных эпох нашей жизни, нам лучше искать в самих себе.
«Германт»

Большая столовая, которую надо было миновать, чтобы попасть в маленькую комнату, где меня ждал мой друг, тоже приводила на ум евангельский пир, представленный с простодушием старых времен и фламандской необузданностью…

( о помощнике кучера)
Это был отличный малый, трезвый и ловкий, но с меланхолическим выражением лица и тем слишком пристальным взглядом, который обозначает, что человек из-за пустяков портит себе кровь, даже впадает в мрачность.
«Содом и Гоморра»


Прохладительные напитки были поставлены на стол. Г-жа Вердюрен предложила мужчинам самим пойти выбрать те напитки, которые им были по душе. Г-н де Шарлюс отправился выпить рюмку, быстро вернулся к ломберному столу и, усевшись, больше уже не двигался с места.
Г-жа Вердюрен спросила его: «Вы попробовали мой оранжад?» На это г-н де Шарлюс, делая губами всяческие гримаски, всячески выгибая свой стан и любезно улыбаясь, ответил с теми хрустальными нотками, которые редко появлялись у него в голосе: «Нет, я отдал предпочтение его соседке, это кажется земляничная, — восхитительно». Г-на де Шарлюса не беспокоило то, что г-жа Вердюрен разговаривает с ним стоя, и он продолжал сидеть в кресле, чтобы оставаться ближе к Морелю.
«Как вам кажется, — сказала барону г-жа Вердюрен, — не преступление ли, что это существо, которое могло бы очаровывать нас своею скрипкой, сидит себе за карточным столом? Когда человек играет на скрипке так, как он!»
— «Он хорошо играет и в карты, он все хорошо делает, он такой умный», — сказал г-н де Шарлюс, следя за игрой, чтобы давать советы Морелю.
Это, впрочем, была не единственная причина, по которой он не вставал с кресла перед г-жой Вердюрен.
При той своеобразной амальгаме, в которую слились его социальные представления — представления аристократа и вместе с тем любителя искусств, он, вместо того чтобы быть таким же вежливым, как любой человек его круга, создавал для себя своего рода живые картины в духе Сен-Симона, а в эту минуту забавлялся тем, что изображал маршала д'Юксель, который интересовал его и другими своими особенностями и чья гордость, как рассказывают, простиралась до того, что он, принимая томные позы, не поднимался с места даже ради самого цвета придворной знати.
«Скажите-ка, Шарлюс, — спросила г-жа Вердюрен, начинавшая уже привыкать к нему, — не найдется ли у вас в предместье какого-нибудь разорившегося старика-аристократа, который мог бы поступить ко мне в швейцары?»
— «Как же, как же… — ответил г-н де Шарлюс, добродушно улыбаясь. — Только я вам не советую».
— «Почему?»
— «Я опасался бы за вас, что более изысканные среди ваших гостей не будут идти дальше швейцарской».
«Содом и Гоморра»