Иван Филиппович Хромой, основатель школы смоленских клавесинистов

[Leonore]

Хоть первое апреля миновало, потешу народ еще одной байкой в духе "Забавного Плутарха".

ИВАН ФИЛИППОВИЧ ХРОМОЙ, глава школы смоленских клавесинистов

(около 1760 – около 1868 )

Имя Хромого было открыто совсем недавно и, в общем-то, совершенно случайно. Летом 1998 года две студентки Академии Жалостной Мусикии, участвовавшие в фольклорной экспедиции, заблудились в верховьях реки Березины, долго кружили по болотам, ночуя в пустых берлогах и отпугивая диких зверей магнитофонными записями свадебных плачей. Наконец, они почуяли запах жилья и тут же были схвачены в плен неким старцем, вооруженным, как им показалось, антикварной пищалью (возможно, это был арбалет; как известно, военное дело преподается в наших музыкальных вузах в явно недостаточных объемах). Назвав себя “дедом Шарманкиным”, он реквизировал экспедиционное снаряжение девушек и конвоировал их в деревню Небывалово, где действительно еще не бывало ноги нашего современника.
Люди, попадавшиеся им навстречу, были одеты в домотканые старинные наряды; судя по полному отсутствию проводов и антенн, в деревне не знали электричества, зато возившиеся в песочке малыши бодро распевали трехголосный канон, в мелодии которого изумленные музыковеды угадали французскую песенку “И скажу я вам, маман”, являвшуюся модным шлягером во времена Моцарта.

Пленниц доставили в избу местного старосты Марка Антоновича Машерова. Вспомнив полезный совет из “Алисы в стране чудес” – “Если не знаешь, что делать, делай реверанс” – две девицы изящно склонились перед Марком Антоновичем, который воспринял это как должное и, учтиво поцеловав их искусанные комарами руки, строго осведомился: “Чему, милостивые мои сударыни, превелико обязан честью лицезерения Ваших благородий?”… Пока оторопелые студентки собирались с мыслями, в комнату ворвалась супруга старосты, Марья Антоновна, обрушив на гостий яростные обвинения, обозвав их “депутанами” и велев не верить ни единому их слову: “Наврут аки та дирехтория, забери их всех рыба с перьями” .
Девушки в слезах заверили Марка Антоновича, что никакие они не “депутаны”, а собирательницы песен. “Тогда пущай взыграют!” – потребовала старостиха. И студенток повели в соседнюю горницу, где стоял музыкальный инструмент, с виду похожий на гусли, однако имевший, как настоящий королевский клавесин, два мануала и четыре регистра!

Одна из студенток, Леночка, занималась в Академии по классу клавесина и владела соответствующим репертуаром. Она начала играть “Тростники” Франсуа Куперена. “Ага! - радостно отреагировал дед Шарманкин. – Купыринские камыши, однако!”… Ошеломленная девушка стала пробовать другие пьесы, внимательно наблюдая за реакцией слушателей. Купереновские же “Французские фолии, или Домино” были опознаны как “Сумасбродства в личинах”, гротескная “Амфибия” того же автора – как “Гадина ползучая”, а со “Жнецами” и “Вязальщицами” вообще не возникло разночтений. Так же с лету были опознаны “Ласточка” и “Кукушка” Дакена и “Перекликание птиц” Рамо.

Потом настал черед ее подруги Ниночки, которая не была клавесинисткой, но всегда сдавала на отлично зачеты по истории музыки. При звуках “Марсельезы” старостиха ругнулась и опять помянула какую-то “рыбу с перьями”; на пьесы Шопена, Листа и Дебюсси аудитория реагировала настороженным недоумением, зато многие начали подпевать “Старинной французской песенке” Чайковского.
Тем временем Леночка заметила на стене выжженный по дереву портрет крепкого мужика зрелых лет, с бородой и в косоворотке, однако с орлиным профилем и совершенно не славянским типом лица. За спиною изображенного виднелся еще один портрет, и тут уже юная клавесинистка ошибиться не могла: это был Жан Филипп Рамо в парике и камзоле! Явное сходство и преднамеренное соседство двух этих персон говорило о том, что между ними должна была существовать самая непосредственная связь.
И она действительно существовала. Проведя в Небывалове почти целый месяц, студентки кропотливо восстанавливали невероятную историю жизни Жана Филиппа Рамо-младшего, почитаемого поселянами в качестве Ивана Филипповича Хромого.

Точную дату его рождения небывальцы назвать не могли. Но, сопоставив народные предания с историческими фактами, юные следопытки пришли к выводу о том, что он появился на свет не ранее 1762 года, а скорее, ближе к 1765, ибо к этому времени относятся последние достоверные сведения о деятельности его отца Жана Франсуа Рамо. Дело в том, что в 1762 году известный энциклопедист Дени Дидро (в версии небывальцев – “Денис Ведров”; уничижительный вариант – “Тяни-Ведро”) создал и начал читать в парижских салонах первый вариант своей сатирической повести “Племянник Рамо”, где в крайне оскорбительном свете был выставлен настоящий родственник великого композитора, сын его родного брата Клода Рамо – пресловутый Жан Франсуа, человек, разумеется, отнюдь не святой, но все же далеко не столь циничный, наглый и подлый, каким его обрисовал выдающийся просветитель.
Взбешенный этой злой клеветой на себя и на своего глубоко уважаемого дядю (патриарх французской музыки был еще жив; он умер лишь в 1764 году), пылкий Жан Франсуа вызвал Дидро на дуэль, но тот, заранее оповещенный об этом бароном Гриммом, поспешно уехал в швейцарское имение Жан-Жака Руссо, а оттуда в холодный Санкт-Петербург, где был горячо обласкан вольнодумствующей императрицей Екатериной. Тогда Жан Франсуа пал к ногам короля Людовика, и тот своим личным указом запретил публикацию зловредной повести Дидро (как всякий помнит, она была напечатана лишь в 1805 году, причем не во Франции, а в Германии, в немецком переводе Шиллера под редакцией Гёте). При этом король милостиво разрешил опубликовать поэму Жана Франсуа “Рамеида”, в двенадцати песнях которой прославлялся весь род Рамо. Поэма раскупалась крайне плохо, и так называемая “демократическая общественность”, возглавляемая энциклопедистами, всячески издевалась над этим эпическим произведением.
Тогда Жан Франсуа измыслил другой способ мщения. Ему удалось выведать, что в монастыре босоногих кармелиток содержится некая девица Симона-Дениза, незаконнорожденная дочь Дидро, которую тот обрек на участь затворницы, дабы скрыть свой грех и заодно добыть богатый материал для романа “Монахиня” (1760), основанного на подлинных дневниках несчастной Симоны-Денизы. Жан Франсуа поступил в тот же монастырь в качестве органиста. В результате Симона-Дениза бежала с ним, будучи на последних сроках беременности, и, разродившись на ближайшем постоялом дворе хорошеньким мальчиком, скончалась от пережитых потрясений.

По-видимому, отец с младенцем, которого он назвал в честь дяди Жаном Филиппом, отправился в Париж, где предал всю эту пикантную историю огласке, однако после 1765 года сведения о нем в скандальной и светской хронике отсутствуют, из чего можно заключить, что он либо умер, либо угодил в Бастилию. [/font]
[FONT='Arial','sans-serif']Ребенка же воспитывала одна из знатных покровительниц Жана-Франсуа, немолодая вдова с весьма консервативными вкусами. Именно в ее доме и с ее заботливой помощью мальчик превратился сначала в юношу, а затем в мужчину. Эта достойная особа (небывальцы называют ее “мамаша Кавардак”, но возможно, речь может идти о старинной фамилии Кардильяк) дала воспитаннику солидное музыкальное образование, часами заставляя его играть на клавесине сочинения великого Люлли, всего семейства Куперенов, Шамбоньера, Шарпантье, Кампра – и, конечно, Рамо-старшего.
Она рассказывала ему о великолепии версальского двора времен Людовика XV, о галантных празднествах в Фонтенбло и о тайнах Лувра. Из современных композиторов эта дама признавала только Глюка (очень выборочно!) и Гретри, опера которого “Ричард Львиное Сердце” стала в бурные революционные годы знаменем партии роялистов. К Гретри она и направила своего протеже, когда его музыкальный талант перерос ее педагогические способности. Маэстро удалось несколько смягчить предубеждение мальчика против современной музыки, однако заветной мечтой Рамо-младшего на всю жизнь осталось возрождение изысканного искусства игры на клавесине и возвращение былого блеска жанру версальской придворной оперы. Он страстно любил всё то, что было осмеяно и поругано сначала так называемыми просветителями, а потом так называемыми революционерами. Впрочем, пришедшие им на смену «новые французы» были ничуть не лучше.

Жан Филипп Рамо-младший вел себя во время революции крайне неосмотрительно. Он открыто бравировал своими монархическими взглядами (это именно про него мадам Рекамье сказала однажды – “Он более роялист, чем сам король!”), за что нажил себе лютого врага в лице самого Робеспьера (вот кто оказался в представлениях небывальцев чудовищной “рыбой с перьями!”). Времена террора Рамо пересидел в подвале у Госсека, автора модных тогда траурных маршей, которого всесильная Директория не могла заподозрить в укрывательстве “врага народа”. В благодарность Рамо переписывал и оркестровал его сочинения. После падения Директории Жан Филипп вышел из подполья и поссорился с Госсеком, ибо потребовал гонорара за один из лучших траурных маршей, на авторство которого упорно претендовал. Перед Жаном Филиппом закрылись двери лучших домов Парижа, и он остался фактически на улице, ибо его покровительница погибла на гильотине, а ее имущество было конфисковано. На последние гроши Жан Филипп купил старинный спинет, с которым он скитался по кабакам и тавернам, едва зарабатывая на пропитание.

Все эти печальные обстоятельства заставили Жана Филиппа вступить в победоносную армию генерала Бонапарта. Где он только не побывал! Италия, Египет, Австрия, Испания, Пруссия, Польша… И повсюду он возил с собой свой походный спинет, на котором упражнялся в любую свободную минуту и по просьбам сослуживцев давал небольшие концерты. Пел он красивым контртенором, что вызывало огромное любопытство полковых дам и простодушных маркитанток.

В Россию Жан Филипп попал, естественно, в 1812 году, и нет нужды объяснять, какими судьбами очутился он в глухих дебрях на берегу реки Березины. Партизаны из деревни Небывалого обнаружили его в сугробе, где он почти уже окоченел от голода и холода, однако продолжал сжимать в объятиях и обогревать слабеющим дыханием спинет. Ни оружия, ни денег, ни награбленных сокровищ при нем не имелось. Сердобольные поселяне пожалели страдальца и заботливо выходили. Из последней своей военной авантюры он вышел несколько потрепанным, благодаря чему получил прозвание “Хромой”, созвучное, впрочем, его настоящей фамилии. А почему его нарекли “Иваном Филипповичем”, объяснять излишне.

Местный фольклор запечатлел этапы натурализации Рамо-Хромого в смоленских лесах. За больным ухаживали две молодые селянки, родные сестры, которых он, не зная еще русского языка, называл “Ма шарман” (“Моя прелестная”) и “Ма шер” (“Моя дорогая”). Взаимные симпатии принесли вполне материальные плоды; потомки обеих девиц стали именоваться соответственно Шарманкиными и Машеровыми. Поскольку жениться на обеих сестричках Жан Филипп не мог, он уладил дело, взяв на себя воспитание как двойняшек, родившихся у первой, так и тройняшек, родившихся у второй, а сам женился на их тетке, молодой вдове Марье Антоновне, которую ностальгически звал “Марией Антуанеттой”. При этом он усыновил ее пятерых детей от первого брака и сам подарил ей еще двенадцать или тринадцать сыновей и дочерей. Тем самым Рамо-Хромой заложил прочную генетическую основу своего непререкаемого авторитета в деревне Небывалово. Ведь более половины поселян стало приходиться ему родней, а через пару поколений он сделался отцом, дядей, зятем, тестем, дедом и кумом практически для каждого небывальца.

Его власть над умами была абсолютной. Об этом свидетельствуют и парадоксы местной ономастики. Еще не вполне владея русским языком, Иван Филиппович принялся нарекать своих чад как ему взбредало на душу, не заботясь о тождестве отчеств и фамилий. Ведь во Франции вовсе не редкость, когда, например, у герцога Па де Дэ один сын именуется маркизом де Труа, другой виконтом д’ Антраша, а третий – графом Фуэтэ. Вот и у Ивана Филипповича появились дети с именами вразнобой: Лев Филиппович Орлянский (“Луи Филипп Орлеанский”), Андрей Модестович Грей-Три (не забыл же Рамо своего учителя!) и тому подобное. Никто не смел указать уважаемому патриарху на сию несуразность, а когда он сам понял свою ошибку, исправлять ее было поздно – имена прижились. К тому же было явно нецелесообразно подавляющему числу жителей Небывалово носить фамилию “Хромой”. Так и возникли в смоленских лесах Купырины (“Куперены”), Шарпантеи (“Шарпантье”), Попадуровы (“Помпадур”), Клюкины («Глюк»). Не исключено, что внешне более привычные фамилии “Разины” и “Корниловы” восходят здесь к Расину и Корнелю. Во всяком случае, имена великих драматургов известны у небывальцев только в таких транскрипциях.

Суровые зимы с вынужденными простоями в сельхозработах и полная оторванность деревни от внешнего мира сделали свое дело. Поселяне быстро привыкли к клавесинным концертам Хромого и полюбили их. Этому очень способствовала мудрая репертуарная политика артиста: он начал с программных пьес с понятными каждому пейзанину названиями (“Жнецы”, “Крестьянка”, “Кукушка” и прочее). Склонная к новшествам молодежь охотно осваивала иноземные танцы – менуэт, паспье, куранту, жигу. Старики не противились этому, ибо движения танцев носили подчеркнуто церемонный характер; называли же они их на свой лад – “медведь”, “поспей”, “курятня”, “выжига”. Эти варианты в ходу до сих пор, и небывальцы запросто определяют “хромой медведь” (менуэт Рамо), “люллёвую выжигу” (жигу Люлли) или “купыринскую курятню” (куранту Куперена).

Когда подросло поколение родных и приемных детей Хромого, он рискнул ввести в обиход небывальцев и версальскую оперу (“ерсальскую воперу”, в местной транскрипции). Им был проделана титаническая просветительская работа по приобщению диких туземцев к классицистской драматургии Пьера и Тома Корнелей (“Петра и Фомы Корниловых”), Жана Расина (“Ивана Разина”) и особенно Филиппа Кино, бессменного либреттиста Люлли (выражение “Филькина грамота” означает в Небывалове не что иное, как рукопись с текстом драмы Кино). После этого Иван Филиппович начал ставить – естественно, с неизбежными купюрами и адаптацией текстов к местным условиям – те оперы, которые он помнил наизусть.
Это были прежде всего шедевры Люлли: “Армида” (шедшая под названием “Царь-девица Ермила Премудрая”), “Альцеста” (“Алёна-невеста”), “Тезей” (“Царевич Елисей”), “Ацис и Галатея” (“Аким и Глафира”). Пышные спектакли с яркими костюмами, декорациями и сценическими чудесами настолько пленили воображение небывальцев, что напрочь вытеснили традиционные игры и обряды. “Ерсальскую воперу” начали давать по большим и малым праздникам, что потребовало расширения репертуара.
]Под руководством Хромого были разучены некоторые оперы Рамо-старшего: “Галантные Индии” (“Бусурманское вежество”), “Зороастр” (“Зоркий Глаз”), “Дардан” (“Царь Дадон”). Затем последовали: “Ричард Львиное Сердце” Гретри (“Царь Григорий Бычья Грудь”), несправедливо забытая ныне опера Сальери “Данаиды” (“Надоеды”), пастиччо из обеих “Ифигений” Глюка (“Афигения Агамеевна, из града Авлиды в Таврическую губернию чудесно доставленная и назад возвращенная”), а также по понятным причинам близкая сердцу Ивана Филипповича опера Монсиньи “Дезертир” (“Сказка о беглом солдате”).

Из иноземных творений к исполнению были допущены лишь немногие – в частности, “Волшебная флейта” Моцарта (“Сопель чародейная”). Последнее явилось, вероятно, результатом пребывания Ивана Филипповича в Вене в 1805 и 1809 годах в составе французских оккупационных войск. Потому, невзирая на традиционную неприязнь французов к заумной немецкой инструментальной музыке, Иван Филиппович внушил поселянам почтительное отношение к творчеству “Осипа Гадины” (Йозефа Гайдна) и “Волкана Матвеича” (Вольфганга Амадея Моцарта).
К сожалению, отношения Хромого с великим Бетховеном не сложились. Будучи в 1806 году в силезском замке князя Лихновского, Иван Филиппович ненароком обидел гостившего там Бетховена, спросив, может ли тот сыграть хоть на на скрипке. Вспыльчивый классик гневно покинул дворец, прокладывая себе путь табуреткой и прижимая к груди рукопись “Аппассионаты”. Подлинность сего легендарного инцидента, вошедшего во все популярные биографии Бетховена, подтверждается фольклором небывальцев, которые рассказывают, что “в бытность в Неметчине видывал Иван Филиппыч искусника Лютика (“Людвига”), который зело взъярился и ушед, не взыграмши”.

Музыкальная память Хромого была, судя по всему, гениальной. Вынужденным переделкам и сокращениям подвергались в основном речитативы, ибо выучить их на языке оригинала небывальцы были не в состоянии. Коррективы вносились и в инструментовку, хотя по колориту она была ближе к подлинному звучанию французского барочного оркестра, нежели некоторые версии современных аутентистов. Континуо игралось на гуслях, модифицированных в клавесин, и колесной лире; в роли струнных выступали гудки и балалайки; партии деревянных духовых отлично выходили на свирелях, жалейках, сопелях и кугиклах, а трубу заменял мощный пастуший рог.

Исчерпав запасы своей удивительной памяти, Иван Филиппович начал создавать и собственные оперы, в которых версальские традиции непринужденно сочетались с российскими реалиями. Особенно многогранно запечатлелся в его творчестве достопамятный 1812 год, в освещении которого он старался соблюдать максимальную объективность, воздавая должное величию обоих своих отечеств. Таковы, например, трагическая пастораль “Иван-с-усами” (на сюжет о партизанской борьбе небывальцев против иноземного вторжения 1812 году), рыцарская драма “Кавалерист-девица Иоанна Орлянская” (легенда о Жанне д’Арк, перенесенная в наполеоновскую эпоху) – и, наконец, грандиозная автобиографическая додекалогия (то есть цикл из двенадцати опер) под общим названием “Война и лира”. Это неспешное повествование о собственных приключениях в армии Наполеона, включая битвы под Аустерлицем и под Бородино, пожар Москвы и катастрофу под Березиной.
Ввиду особых постановочных сложностей додекалогия ставится в Небывалове только по юбилейным годам, так что нашим фольклористкам, поневоле опоздавшим на традиционные февральские игры, совпадающие обычно с Масленицей, пришлось бы ждать повторения до скончания века. Однако отважные исследовательницы познакомились с партитурой и смогли сами исполнить некоторые камерные номера. Ведь, помимо военно-исторической линии, в додекалогии имеется увлекательная любовная интрига, а значит, содержится немало арий, дуэтов, трио и квартетов. Текст либретто написан на французском языке, и лишь в партитуре сделан подстрочный русский перевод.

В самых общих чертах сюжет этой супер-оперы был следующим. Главный герой, то есть сам Иван Филиппович (Жан), пылал страстью к юной московитке Наталье (Натали), кузина которой, Софья (Софи), в свою очередь питала нежность к Жану. Наталья же мечтала о браке с неким князем Андреем (Андре), но в его отсутствие любезно принимала ухаживания графа Петра (Пьера), ревнивая жена которого, графиня Елена (Элен), чтобы погубить наивную Наталью, подстроила ее похищение распутным князем Анатолем, чему, однако, в последний момент успели помешать Жан и Пьер. После того, как князь Андрей погибал в Бородинском сражении, Пьер совершал покушение на Наполеона, а Жан самоотверженно спасал императора и в награду просил помиловать храбреца. Тем временем разочарованный Анатолий подливал коварной Элен яд в шампанское, и удачно овдовевший Пьер женился на очаровательной Натали – ну, и так далее. И все это – на эпически красочном барочном фоне, изобилующем танцевальными дивертисментами, симфонически-хоровыми картинами сражений, катаклизмов (пожар Москвы!), пророческих сновидений, дворянских охот, сельских праздников и придворных ритуалов.

Отечественный читатель, конечно, уловит в этом сюжете нечто до боли знакомое и будет, разумеется, прав. Однако тут имело место не случайное совпадение, а прямое заимствование (естественно, не со стороны Ивана Филипповича!).

Случилось же следующее. Однажды небываловские ребятишки нашли в сорочьем гнезде газету “Московские ведомости” за 1866 год. По-видимому, вороватая птица стащила ее в какой-нибудь усадьбе, где интересовались жизнью первопрестольной. В газете же сообщалось об организации в Москве консерватории по образцу уже действовавшей Санкт-Петербургской.
Прочитав это, старик Хромой потерял сон и покой. Ему безумно захотелось вновь побывать в Москве, поглядеть, как отстроили город после знаменитого пожара. А почему бы не наведаться и в Петербург, архитектура которого, как он слышал в детстве, местами напоминала версальскую?.. Но самое главное, после полувекового затворничества Ивану Филипповичу страстно возжаждалось повидать братьев по разуму, то есть профессиональных музыкантов, которым не нужно было бы на пальцах показывать, что такое каноническая секвенция или энгармоническая модуляция. Хотя он в свое время злобно прохаживался по адресу итальянских консерваторий, считая их рассадниками дурного вкуса, сама мысль о том, что в дикой Московии появились люди, способные петь сольфеджио, читать партитуры и писать ричеркары, взбудоражила его чрезвычайно.
Подозревая, что многочисленные чада и домочадцы и шагу ему не позволят ступить из дому, Иван Филиппович отважился на тайное бегство, покинув Небывалово темной ночью, в старом тулупе, с посохом, чтобы отбиваться от волков, и дорожной сумой, в которой лежали краюха хлеба, бутыль кислых щей, рукопись всего либретто додекалогии и партитура пролога – пролог назывался “Бородино” и открывался дуэтом пожилого Ивана Филипповича и его внучатого племянника Михайлы Юрьевича: "Diz- donc, grand pere”, то есть “Скажи-ка, деда”… и т.д.). Ни копейки денег у Хромого, разумеется, не было.

Мы не станем описывать, с какими трудностями Иван Филиппович добирался до Москвы. В консерваторию, однако, его не пропустил швейцар-татарин. Лишь молодой красивый профессор гармонии по имени Петр Ильич подал старику рубль и вынес бокал шампанского из студенческого буфета. Несколько взбодрившись, Иван Филиппович попытался что-то объяснить Петру Ильичу и в доказательство истинности своего рассказа попытался спеть корнтртенором ариетту Лоретты из “Ричарда Львиное Сердце”, но Петр Ильич, увидев некоего Николая Григорьевича, бросился за ним, небрежно кивнув собеседнику – “Оревуар”… Старик понял, что он никому здесь не нужен.

Скопив немного денег на паперти у церквей Большого и Малого Вознесения пением “Плачей Иеремии” Франсуа Куперена, Иван Филиппович отправился на вокзал, откуда, как он слышал, отправлялись “пароходы” до Санкт-Петербурга. На билет ему все же не хватило, но один жалостливый и совершенно пьяный вагоновожатый разрешил ему ехать в вагоне первого класса в качестве помощника кочегара.
В купе устроились две элегантные дамы, которых провожал молодой щеголь по имени Лев Николаевич. По-видимому, он был сильно увлечен одной из дам и решил устроить ей сюрприз, сделав вид, будто покинул вагон, но на самом деле спрятавшись в кочегарке. Судя по всему, граф (а дамы называли его графом) был дико ошеломлен, услышав, как дремучий бородатый старик в тулупе, лаптях и дырявых рукавицах, подбрасывая уголь в топку, нервно бормотал на чистом французском языке с парижским прононсом: “Надо ковать железо, пока горячо” и т.д. Этот фантасмагорический образ вошел потом зловещим лейтмотивом в роман “Анна Каренина” в виде кошмара, преследующего мятущуюся героиню.
Пулей выскочив из кочегарки, Лев Николаевич впопыхах вместе со своим плащом прихватил и холщовую суму Ивана Филипповича. Хлеба и кислых щей в ней давно уже не было, но зато там лежала рукопись либретто “Войны и лиры” (драгоценную партитуру “Бородино” старик предусмотрительно хранил за пазухой). Возможно, Лев Николаевич и пытался впоследствии отыскать таинственного кочегара, но поезд тронулся, граф с сумой остался на перроне, и больше Толстой и Хромой никогда не встречались.

Теперь-то нам понятно, почему Лев Николаевич вдруг забросил начатый было роман о декабристах и срочно переключился на создание знаменитой эпопеи. По-видимому, он так торопился поскорее опубликовать свой роман, что некоторые фрагменты французского либретто вставлял туда в совершенно необработанном виде, даже без перевода! Кроме того, встает вопрос, откуда бы еще мог молодой русский дворянин узнать мельчайшие подробности походного быта императора Наполеона, ведомые лишь его ближайшим соратникам? Да и загадочный поступок самого Льва Николаевича, также в старости бежавшего из дома в тулупе и скончавшегося на железнодорожной станции, наводит на мысль – а не собирался ли он также наняться в кочегары и тем самым искупить давнишее прегрешение?…

В Санкт-Петербурге Ивана Филипповича приняли еще холоднее, чем в Москве. Если бы он исполнял бурлацкие песни или другой аутентичный фольклор, его бы затаскали по славянофильским салонам, а господа из “Могучей Кучки” молились бы на него как на идола. Но клавесинный репертуар, версальская опера и история благородного рода Рамо никого не интересовали. В лучшем случае старика принимали за бывшего лакея какой-нибудь чудаковатой барыни, юность которой прошла в предреволюционном Париже. Но чаще его просто считали сумасшедшим, особенно когда он рассказывал о своей додекалогии. К клавесину прорваться ему так ни разу и не удалось – в ночлежках таких инструментов сроду не водилось, в Зимний дворец его вежливо не пустили, а из консерватории вытолкали пинками, когда он сказал, что хваленый Антон Григорьевич “мажет мимо клавесов, будто не персты у него, а копыта”.
Испив до конца горькую чашу обид и гонений, Иван Филиппович возвратился в Небывалово, где его уже перестали ждать и даже сочинили в его память мистерию “Смерть Ивана Филипповича”, в финале которой герой возносился на облака, и там его дружески встречали Орфей, Аполлон и император Наполеон. Представление решили не отменять, и Иван Филиппович, расчувствовавшийся на премьере, тем же вечером тихо отошел в вечность, наказав своим многочисленным потомкам свято чтить великое искусство.

Больше никто из небывальцев не делал попыток установить контакты с внешним миром. Мир также не докучал забытой деревне. Дремучие леса, глухие болота и странные звуки, время от времени раздававшиеся из чащобы и мешавшиеся с волчьим воем, отпугивали как царских чиновников, так и красных комиссаров, и фашистских захватчиков, и советских бюрократов. Поэтому музыкальная традиция развивалась там абсолютно автономно.
Походный спинет Ивана Филипповича хранился как драгоценная святыня, но на смену ему пришли инструменты, созданные по прямым указаниям учителя-патриарха – от игрушечных детских спинетиков, на которых упражнялись младенцы, до великолепных концертных “королевских клавесинов”. Наличие в лесах отменной древесины и отсутствие у небывальцев понятия “халтура” сделали эти инструменты не просто аутентичными, но непревзойденными по красоте и богатству звучания. Небывальцы сохранили также изысканную манеру пения контртенором и старинный стиль исполнения речитативов – хоть и на русском языке, зато с акцентуацией и нюансировкой времен мадмуазель Мари Шанмеле (“Марьи Шмелевой”), трагической актрисы, служившей, как известно, великому Люлли эталоном французской декламации.

Однако искусство небывальцев отнюдь не стояло на месте. Каждое поколение потомков Ивана Филипповича вносило туда что-то новое. Жанр оперы-балета (“воперы с пляской”) пополнился коллективными творениями “Утиное болото”, “Грызунчик” и “Пригожая ленивица” (сходство с названиями шедевров П.И.Чайковского и М.Петипа не должно удивлять, ибо в основу легли те же самые сказки Шарля Перро, или “Карлы Перова” – несколько озадачивает только “Грызунчик”, но, возможно, Э.Т.А.Гофман также воспользовался старым французским источником). А в подражание классической додекалогии “Война и лира” здешние самородки сложили эпико-исторические драмы “Князь Егорий” (о гордом помещике, в одиночку выступившем против армии Наполеона), “Смоленщина” (всё о той же народной войне 1812 года) и “Сказание о селе Небывалове и хитрой девке Маланье” (о юной партизанке, не выдавшей врагу тропинки к родным очага и за это увезенной супостатом в Париж).

Появился и оригинальный малый жанр водевиля (“води вилы”), отпочковавшийся от французского прообраза и превратившийся в куплетную игровую сюиту с неподражаемым сценическим решением. Разыгрываются “води вилы” обычно после сбора урожая. В центре площадки стоит клавесин, вокруг него – хоровод поселян; солист или солистка исполнял куплет, держа в руках обычные вилы. На кого в момент каданса попадет острие, тот и поёт следующий куплет, а спев, забирает себе реквизит. Тыкать вилами в клавесиниста считается верхом дерзости и неприличия – он, конечно, может одновременно петь и играть, но не может перехватить вилы, и вынужден бывает солировать до полного онемения.

Фольклористки записали несколько образцов этого веселого жанра. Приведем здесь лишь один из них, явно основанный на фактах бурной биографии Ивана Филипповича, а также его родителя Жана Франсуа.

Мы сидели на скамье
с госпожою Рекамье.
Мимо шла мадам де Сталь
и подсела к нам, canaille...
Ай, Люлли, Люлли, Люлли!
Шли бы Вы себе да шли...

Нынче в опере играли
две хорошенькие крали.
Догадайся, друг Марат,
где сопрано, где кастрат?
Ах ты, гильотина!
Чик – и вся кручина!

Приглашал меня Вольтер
на фернейский на пленэр,
я и рад бы ныне съездить,[
да не пустит Робеспьер.
Что-то мне не нравится
такое братство с равенством!

Рухнула Бастилия
где порой гостил и я.
Кто бы ныне пригласил,
постелил простынку?
Клавесин мой, клавесин,
три ноги да спинка!

Говорят, что корсиканец
набирает армию.
Уложу походный ранец,
стану жить в казарме я.
Не кори меня, Гретри!
Лучше дай хоть франка три.

Ах, смугляночка Аида,
ах, цыганочка Кармен!
Ах ты, матушка Россия,
ах ты, ветер перемен!
Ты, Рамо, мне позавидуй!
Позавидуй, Куперен!

Женские имена в последнем куплете отражают, вероятно, какие-то подробности приключений Ивана Филипповича во время походов наполеоновской армии в Египет (1798 год) и в Испанию (1808 ).

К сожалению, эпохальное открытие двух студенток натолкнулось на вопиющее недоверие и непонимание со стороны дирекции Академии Жалостной Мусикии. Девушки получили строгий выговор за срыв экспедиции. Предъявленные ими материалы – блокноты с записями интервью, перерисованный от руки портрет Ивана Филипповича, конспекты оперных либретто, репертуарные списки и т.д. – были сочтены беспардонной и грубой мистификацией, ибо никаких звучащих доказательств привезти не удалось (батарейки магнитофона сели еще во время блужданий девушек по лесам, а небывальцы электричества не знали). В довершение всего точное местонахождение деревни остается загадкой, поскольку поселяне, крайне недоверчивые к любым пришельцам, выводили фольклористок кружными путями темной ночью и с завязанными глазами, дабы те не могли запомнить дорогу. В силу этих причин продолжение многообещающих исследований оказалось на грани срыва. Возможно, на исторической родине Ивана Филипповича заинтересуются судьбой созданной им школы смоленских клавесинистов, в которой есть чему поучиться и нашим современникам. Ибо, как говаривал в Гай Юлий Цезарь, очутившийся в диких галльских лесах, “лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме”.

[Андрес]

Гениально!!!! Брависсимо!!!

"а оттуда в холодный Санкт-Петербург, где был горячо обласкан вольнодумствующей императрицей Екатериной."

"Иван Филиппович ненароком обидел гостившего там Бетховена, спросив, может ли тот сыграть хоть на на скрипке....."

"в бытность в Неметчине видывал Иван Филиппыч искусника Лютика (“Людвига”), который зело взъярился и ушед, не взыграмши"

"...В консерваторию, однако, его не пропустил швейцар-татарин."

"...а из консерватории вытолкали пинками, когда он сказал, что хваленый Антон Григорьевич “мажет мимо клавесов, будто не персты у него, а копыта!"





Да и вообще всё! Ещё буду перечитывать, с удовольствием!

[Elga]

Рыдаю от восторга!
Присоединяюсь к Андресу - брависсимо!

[bofos]

Bravo!
Das ist fantastisch!!!
Секта аутентистов отдыхает!

[Aprile]

Простите, но вообще-то надо предупреждать: "перед прочтением наденьте памперсы"

[Leonore]

Секта аутентистов отдыхает!

А я люблю аутентистов! Нежно и верно.
Что не мешает мне над ними подшучивать.

[fontegara]

Уважаемая Leonore, замечательная история!
А не стали ли для Вас источником вдохновения факты из жизни реальных лиц:
возлюбленного (двоюродного) брата И.С.Баха Якоба, на отъезд которого он написал известное "Каприччио" (уезжал-то он в армию Карла XII) и шведского музыканта Густава Блидстрёма, который попал в плен под Полтавой и потом 14 лет провел в Тобольске?
Новосибирский ансамбль «Insula Magica» совместно со шведскими музыкантами записал диск "Эхо Полтавы" с фрагментами тобольской нотной тетради Блидстрёма.

См.
http://www.insulamagica.com
http://kulsi.ru/EnergyAndArt?pid=2&id=278

[Leonore]

Спасибо за информацию!
Про баховского братца я знала, а про Блидстрёма - нет!
Увы, мне к этой фантастической истории добавить нечего, но в 18 веке чего только не случалось...

[Zub01]

...факты из жизни реальных лиц:
возлюбленного (двоюродного) брата И.С.Баха Якоба, на отъезд которого он написал известное "Каприччио" (уезжал-то он в армию Карла XII) и шведского музыканта Густава Блидстрёма, который попал в плен под Полтавой и потом 14 лет провел в Тобольске? ...

Дорогой fontegara!
Ради как бы исторически-научной полноты хочу напомнить, что все-таки посвящение того "Каприччио" Иоганну Якобу подвергается сильному сомнению (скорее, оно посвящено "названому брату" Эрдману); об этом я довольно подробно писал когда-то:

http://www.forumklassika.ru/showthre...166#post113166

(см. там также полезное обсуждение после этого сообщения).

И еще, если кому интересно, про Иоганна Якоба Баха подробности, где также, между прочим, упомянут Блидстрём :
http://www.forumklassika.ru/showthre...9828#post59828

(Эх, чего только я на этом форуме когда-то не писал )

P.S. А Вы и для Инсулы маджики тоже инструменты делали?

[fontegara]

Большое спасибо, Zub01, обязательно почитаю! Про инструменты отвечу в личке, здесь вроде как оффтоп.