А надо ли критиковать

[Gtn]

Чтой-то слишком модно стало в последнее время ругать Кисина.

Более интересно и забавно то, что процентов 90 ругают его чисто за компанию, не подвергая ни какое-нибудь конкретное исполнение, и ни тем более какие бы то ни было кисинские артистическо-художественные тенденции нормальному исследованию.
А пишут так, "с кондачка" ((с) В. Войнович)
Ведь так просто навострить свои алчные ядовитые и беспощадные жала и жалить, жалить, жалить.

Вот. Когда я читаю нечто такое, я - устыжаюсь и думаю: действительно, какого дьявола мы (я) тут придираемся к тому или иному исполнителю, коллективу и прочая...
На самом деле... еще Антон Рубинштейн говорил, что художнику необходимы три вещи - похвала, похвала, и похвала. Да каждый по себе знает, что это так. (с музыканта и самокритики довольно)
С другой стороны, Шуман, будучи блистательным музыкальным критиком призывал не на шутку бороться против всего, что принижает по его мнению искусство. Тут на этих встречных потоках и возникает вопрос - надо ли вообще приходить путем обсуждения к выработке согласованного отношения к искусству данного исполнителя, эпохи, стиля или это заведомо невозможно, и только вредит. А лучше вообще молчать. если что не нравится. Так как этим делу не поможешь, а через сто лет все равно напишут, что Шпор, например, был выдающимся исполнителем (и чихал на всех).
Выскажу свое мнение - надо. Надо тут на форуме, или среди друзей спорить и обсуждать и находить критерии оценки - строгой взвешенной и возвышенной. А то мы потеряем искусство. Я уже частенько вижу, как восхищаются (и не самые тупые) откровенной пустотой и бездарностью, (ну хоть на тех же экзаменах некоторые коллеги), не могут (не хотят) отличить чисто спортивный результат от факта настоящего искусства.
Кисин хуже или лучше не заиграет оттого, что здесь о нем выскажут негативный отзыв, но мне лично - отрадно, что кто-то видит и чувствует тонкие вещи, что есть единомышленники, которые всегда трезво посмотрят и оценят, не испугавшись имен и званий, а то дойдем, что будут говорить: кого ругаешь - он самому президенту играл, а там плохих не допустят .

[boris]

Есть разница между "ругать" и "критиковать". Критиковать - однозначно стоит. Другое дело, что иногда, к сожалению, бесполезно.

[Gtn]

Это понятно. Но, к сожалению в рамках постинга на форуме не всегда и не у всех есть такая возможность-желание подтвердить свои слова фундаментально, приводя аргументы из "истории вопроса" с нотными и музыкальными примерами, да и не всем дан талант музыковеда и журналиста. Тем не менее не боюсь оказаться неправым, если предположу, что бездумно ругать не возьмется никто, тем более что интереснее не ругнуть, а сказать за что. И в целом - я здесь почти не встречал вообще огульной критики из желания отомстить или облить грязью. Т. е. вообще-то встречал, но и там намерение всегда объяснялось или само по себе было понятно.
Форум - особый жанр. Сюда не приходят с библиотекой в рюкзаке. Здесь люди в тогах, мирно прогуливающиеся по мраморным плитам и лишь в крайнем случае говорящие - сбегаю домой за книжкой, погодите минуту. В то же время свободно высказвать любое свое мнение свободному римскому гражданину не запрещено. Это даже очень интересно знать частные мнения. Официальные мы и так знаем.
P.S.
Бывает, что и чашу с ядом поднесут - не беда.
"И редели защитники Зимнего, как зубья у гребешка..."
"Иных уж нет, а те - далече"
"Вам время тлеть - а мне цвести..."(Берегись автомобиля)
Так как получил уведомление неизвестно от кого - считаю себя вправе его обнародовать, чтобы все осознали окончательность и неповторяемость событий в этом мире.
Re -b3
Кому: Gtn
Добавлено: Сб 29 Мар, 2003 20:56
"Тут никто не присутствует.
По просьбе b3 я уничтожаю все его сообщения на этом форуме.
Он тут никогда не появится."

[Алексей]

Здесь люди в тогах, мирно прогуливающиеся по мраморным плитам ...

Дело в том, что это не всегда так. Не нужно идеализировать жизнь.

[regards]

Отчего же, Алексей?

Лично мне как-то гораздо привычнее именно атмосфера, так благородно сформулированная Gtn, нежели "жизнь". "Жизни" вполне можно избежать . Конечно, иногда приходится заменить стёршиеся плиты или заново посадить оливковые деревья по периметру Школы, но это - приятные хлопоты.

Ваш,

Regards
___________________
Гулящий перипатетик

[Илья Блинов]

Если вернуться к тому, как этот поток озаглавлен - у меня есть две потрясающие статьи на эту тему: Петра Пильского (не помню заглавие) и Корнея Чуковского ("Третий сорт") из книжки "Библиотека русской критики" - "Критика начала 20 века". Есть интересующиеся?
Для разжигания любопытства - эпиграф статьи Чуковского: "Третий сорт ничуть не хуже первого. Из одного объявления".

[boris]

Так публикуйте их... Или, хотите, пришлите мне, я выложу, а сюда положим ссылки...

[Илья Блинов]

ПЕТР МОИСЕЕВИЧ ПИЛЬСКИЙ
О КРИТИКЕ (Мечты и парадоксы)

1
В одном месте у Оскара Уайльда, кажется, дым лондонских труб назван коричневым.
Если б дым имел вкус, умел думать и хотел одеваться к лицу, он вообразил бы себя коричневым и стал одеваться тоже как коричневый. А те, которые его видят и за ним наблюдают, давно, с легкой руки поэтического гипноза Уайльда, искренно считают дым коричневым, как, быть может, до Уайльда видели его темным, серым, черным или сизым, а после нового Уайльда будут считать его фиолетовым или золотым.
Жаль, что до сих пор никто не захотел разработать прекрасную тему, которую следовало бы приблизительно назвать «История эпитета».
Такая история доказала бы, что эпитет развивался по линии наименьшего сопротивления даже тогда, когда он был и необыкновенно запутанным, и сложным, и составным, когда он был неясным или полуясным, длинным или коротким.
Всегда эпитет преследовал одну цель – обман, гипноз, колдовское торжество слова над консерватизмом привычек: привычек видеть, привычек слышать, даже привычек понимать и постигать.
Если ни у кого нет времени проследить всю длинную историю эпитета, взялись бы хоть за период – 25 – 30 лет. Следствия были бы знаменательны. Выводы получились бы почти восхищающие. Да вот хоть бы так: эпитет у Тургенева и Гончарова, у Чехова и Гаршина, у Горького и Андреева.
2
«Вся цель науки, – говорится в одном месте у Тургенева, – дойти сознательно до того, что молодости дается даром».
Перефразируя этот афоризм, можно сказать уже совершенно основательно: вся цель эстетики дойти сознательно до того, что искусству дается даром, то есть бессознательно, потому что все остальное дается очень дорого и с постоянным участием сознания, с вечной и постоянной целью – загипнотизировать и внушить.
Конечный результат – художественная клевета на жизнь, выдумка жизни, сочинение новой действительности, и теперь в особенности, когда у нас Пшибышевский и Уайльд, Аннунцио и Ибсен, Метерлинк и Гофмансталь, Леонид Андреев, Брюсов и Бальмонт, целые школы импрессионистов и символистов.
Но почему бы критике остаться консервативной? Создание новой жизни – и прекрасно, и необходимо, и заманчиво. Это реформаторство, это революция, ряд революций, это восстание против постылого «вчера» во имя освобожденного, светлеющего «завтра».
Так почему же от творчества отказаться критике? Почему критика должна быть неинтересной, непрогрессивной, бескрылой и консервативной, почему она должна отказаться от своей романтики новаторства, от своего реформаторства, от своих революций и чтить «вчера», боязливо отвертываясь от «завтра?»
Почему ей ограничиться только аналитической ролью и отказаться от синтеза? Если из живых реальных явлений мира искусство творит явления новые для нового мира, серый дым нам выдает за коричневый, убеждает и уверяет в существовании неба, об это небо дерзко разбивает ракеты, его перекрашивает, с ним спорит и его проклинает, создает новую траву и новые звезды, новый, небелый снег, хрустальные зимние дороги, населяет тенями жизнь, – если искусству разрешено и благословлено все это, – почему во второй шеренге творчества не стать критике, не сочинять авторов, не творить новую душу нового, непришедшего, грядущего художника, не создавать новый мир литературных ценностей, не грезить и не сочинять новую грядущую историю литературы, не кристаллизовать творца шеренги первой?
Почему?

3
Но в России это было еще понятно. Русской критике до сих пор поневоле приходилось исполнять обязанности «руководящего отдела», говорить от коллективного лица редакции, пользуясь случаем и поводом, делать экскурсии в «область публицистки», и ради нее совершенно игнорировать само искусство. Но уже теперь, но уже сейчас это чужое дело она может в достаточно ши рокой мере сложить со своих усталых и трижды несчастных плеч. Правда, иных, кроме публицистических, традиций, в нашей критике почти нет совсем. То, что было непублицистического, замолчано, схоронено, испозорено и забыто. И поэтому до самого последнего времени мы не имели сколько-нибудь полной характеристики Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, Достоевского и Островского. О поэтах нет почти ничего и посейчас. О Гаршине – мало, и это малое тоже ничтожно и тоже неполно, поверхностно и тоже в большинстве только публицистично. Все, что было писано о литературе, отличалось всегда узостью партийной окраски, всей несправедливостью партийных пристрастий, несмотря на то что партий-то у нас никогда и не было. Но надо было найти выход мысли. Когда бьют камень, и он стонет. Говорить было необходимо, но было нельзя, приходилось применяться, отсюда эзоповский язык и отсюда же публицистическая критика и ее случайные приговоры. Там, где важнее всего было исповедание собственного политического символа веры, личность и произведение разбираемого автора могли иметь значение лишь повода. Над ними не задумывались и с ними не церемонились. Важно было вовсе не то, что написана прекрасная вещь, а вопрос когда же придет наконец настоящий день? Важен был не Тургенев, а программа и сущность «реалистов».

4
Критики, в философском смысле слова, у нас не было совсем. Исключение составляют двое-трое. С определенно-цельной системой воззрений на искусство в критике не оказывалось почти никого. Не было в газетах, едва ли нашлось бы и в журналах.
И критика выродилась в рассудительный репортаж, в полутеатральную рецензию.
«Это – хорошо»; «это не портит ансамбля»; «это – плохо».
Критические статьи ограничивались простым и, в большинстве случаев, плохим изложением содержания, стоящим по достоинству немного выше ученического «сочинения» не старшего класса.
В последнее время критика страдала еще и разлитием желчи, и, сама больная, везде отыскивала какое-то особенное здоровье – здоровые темы, здоровые мысли, здоровый язык, накладывала печать молчания на непокорные уста, замалчивала и высмеивала всякую новую попытку.
Но автору такая критика ничего не прибавляет и не убавляет, ничего ему не дает, ничего в нем не развивает.
Для большой публики она – пустое место, потому что большая публика критики не читает.
А та небольшая группа, которая интересуется критикой, в ней не нуждается.
Критические статьи ею читаются не из жажды познать, а только из любопытства, – всегда интересно посмотреть, какое впечатление произвела драма, или повесть, или рассказ, или картина на другого человека.
Ведь этот человек в данном случае предполагается более восприимчивым и более нервным, более умным и более впечатлительным.
И совсем напрасно зто предполагается, особенно если говорить о всей критике, о старой критике, об аналитической критике, потому что может и должна быть критика творческая, критика синтетическая, полная фанатизма и
дерзости, окрыленная силой выдумки, сотворяющая новую художественную жизнь настоящего ради чудесных откровений и рождений будущего.
Защитники критического «отдела» говорят:
– Критика нужна потому, что она учит читателя, как надо понимать то, что он прочел, что он увидел, что услышал.
Какое страшное, какое опасное заблуждение!
И почему я должен понимать мною виденное или слышанное так, как понимает Х, или Y, или Z.
Все талантливое произведет на меня впечатление, измучит, опечалит или обрадует, заставит плакать, любить или петь. Все талантливое я пойму моим существом, моим сердцем и моей душой. Объяснять же мне, почему я заплакал, – значит отнимать у меня ту последнюю радость, и то последнее наслаждение, которое мне дает искусство.
Зачем вы мешаете мне целовать женщину? Зачем объясняете мне, что нет губ, на которых не приютились стада бацилл, и ссылаетесь на какого-то медика, который так добросовестно изучил эти губы и эти стада и так ясно и точно доказал, что в поцелуях не только грех, но и опасность?
Конечно, я не сумел бы написать о бациллах так строго-научно, так основательно и так терминологично, как это сделал ваш медик, но ведь о бациллах и я знал.
Зачем мне нужно слышать о прекрасном изваянии, что оно прекрасно? Зачем мне знать, что оно прекрасно потому, что в нем строго соблюден и выдержан закон фехнеровского золотого сечения? Совсем это мне не нужно и мне это совсем неинтересно.

5
Но очень интересно узнать н е п о ч е м у, а к а к нравится Венера Милосская или Аполлон, «Сестра Беатриса» или «Жизнь Василия Фивейского», «Гамлете или «Ганеле» моему соседу, моему знакомому, моему другу или учителю.
Для того чтобы критика была интересна и, значит, кому-нибудь необходима, нужно, чтобы ее писали интересные и, значит, необходимые – умные и чуткие люди.
Интерес и значение критики исключительно в личности самого критика.
Если он узок и неумен, хотя бы и очень добросовестен и очень усидчив, – он неинтересен и, значит, ненужен.
И поэтому если бы где-нибудь критические статьи пи-сала такая умная, капризная, самостоятельная, редкая, чудесная личность, как Лев Толстой, это была бы настоящая критика, настоящая радость, настоящее, всем нужное, прекрасное дело, чрезвычайно важное и для писателей, и для художников, и для искусства, и для самой критики.
Ибо сам автор и интересен, и умен, ибо мысли его не трафарет, не стертый пятак, не то готовое платье, которое надо бы шить для покойников, но в которое почему-то одеваются живые.
Но когда критические статьи пишутся гг. Ивановичами или Абрамовичами, критика теряет всякий смысл, ибо смешно и странно смотреть теперь на мир Божий не прямо, а непременно сквозь слюдяное окно; ибо такие господа «критики» не объясняют, а затемняют, не светят, а тушат огни. Ведь всякий умеет чувствовать, и большинство хорошо, искренно, непосредственно относится к искусству, – есть еще плачущие над книгой, есть умиляющиеся перед картинами, есть влюбленные в мотив. Но гг. Ивановичи и Абрамовичи ни над чем уже давно не плачут. Они давно уже ни перед чем не умиляются и ни в кого и ни во что никогда не были влюблены. Они упражняются и зарабатывают, пишут очень серьезно и очень важно, длинно и скучно, но при чем тут искусство, за что платит тут публика и за какие грехи отцов читает она эти писания, – это тайна, и, очень может быть, редакционная.
Образовался специальный кадр людей, занимающихся этими «сенатскими разъяснениями» в критике, ранжирующих таланты, умудряющих публику, воображающих, что они – критики и что ими делается какое-то серьезное и полезное, радостное и важное дело. А это совсем несерьезно и неполезно и совсем нерадостно и неважно.
6
И от всего этого было невесело, как на похоронах, а об искусстве в критических отделах говорить было неловко, как в доме повешенного о веревке.
Где-то Флобер заметил, что для настоящей критики нужно такое же творческое воображение, как и для всех других родов литературы. Еще бы!
Но нужно еще много доброты. Нужна радость проникновения, чуткость угадания.
Ничего нет труднее, как раскрыть дух создателя, войти внутрь произведения. Справедливо оскорблялся Михайловский мнением, будто «искусство трудно, критика легка».
Привязанности к произведению требовал Гюйо. Идеальный критик должен бы сам обладать художественным талантом. Он должен досказать невыраженное, раскрыть намеки, дорисовать возможное.
В лучших своих строках критика – пророчество. Всегда она – толмач и посредник между автором и публикой, великолепная ретушь, нечаянная радость, неожиданное откровение.
Не все умеют смотреть в создание искусства глазам ясными и легко и бодро откликаться на его призывы. И роль критика сложна и трудна. Неизменно должна быть нем способность подчинения художественному влиянию; он должен отдаться власти внушения, загипнотизироваться, слиться, разгадать все то темное, сложное и таинственное, что есть отраженная искусством жизнь.

7
Критик должен уметь перерождаться; перевоплощаться, как и сам художник, – пройти с ним весь трудный путь творческого процесса, заразиться его чувствами и настроениями, пережить с ним муки родов, сродниться и полюбить. И, изжив и восприняв в интенсивнейшей степени все волнения, все эмоции, всю красоту, суметь их передать, внушить и объяснить. Словом, путь творческой критики – тот же самый путь, которым идет и художник. В одном месте Шопенгауэр бросил характерное замечание: «искусство дает только отрывки». Но вот почему оно поднимает вопросы и никогда не отвечает на них, указывает, но не объясняет. Рисует, но не комментирует.
Дать ответ на эти вопросы – задача критика.
Все искусство – субъективно. Оно – только части.
Как в зеркале, каждый смотрящий в него видит только себя.
От собственной личности смотрящего, слушающего и читающего приходят в искусство то те, то другие элементы.
Но субъективные восприятия не дают вывода, грешат и ошибаются. Здесь снова – дело критика, ибо его субъективизм шире, ибо для нового образа, для его дополняющих черт нужна вторая душа, вторая индивидуальность, ибо ничего нет простого в мире, а есть только сложное и огромное. Но отрицательная критика всегда была и будет ниже критики достоинств, бесполезней ее и уже. Это еще заметил гот же Гюйо. И она неизмеримо легче и потому распространенней. Хотя именно отрицательный тон ее и уронил престиж критических отделов, несмотря на то, что блестящий полемический тон всегда был уделом немногих, и более индивидуальных, и более живых. Увы! Он приходился скорей и легче по плечу толпы, а от этого задор и резкость прослыли лучшим будто бы доказательством личных счетов, несправедливого отношения или поверхностного легкомыслия и неглубокого приговора.

8
Давно уже никто из пишущих не смотрит на критику, как на друга; давно утеряна надежда встретить в ней ответный клик сердца, верный тон, красивое, легкое эхо. Зато во многих случаях стали видеть в критике бесплатное объявление на видном месте.
Это – немного!
Но и в самом деле было бы трудно назвать хоть одно имя за последнюю четверть века, хоть одного начинающего, несмелого, ищущего автора, у которого направление, характер творчества или даже простой выбор тем изменился под руководством, давлением или влиянием критики.
Таких нет, а я не знаю, могут ли быть такие и вообще. Кажется, не назвать ни одного случая, – и ничего ни странного, ни удивительного здесь нет. Тем менее, конечно, здесь грустного.
Наоборот. Именно благодаря этому среди истинных литературных дарований один за другим вырабатывались и вырастали смелые таланты и дерзающие искатели. Было бы любопытно, с этой точки зрения, проследить судьбу наших молодых писателей. И оказалось бы, что, за исключением Горького и Леонида Андреева (их ругал только Буренин ), не было бы ни одного признанного, ни одного разгаданного, ни одного такого, которого критика определила. Да и Андреева, в сущности, не оценили во всей мере до самого последнего времени.
Чехова истомили невниманием и укорами. Смеялись над Буниным. Куприна долго не замечали. Юшкевича если некоторые и хвалили, то только потому, что его сюжеты и его герои имели близкое касательство к общему политическому развалу русской жизни, что в них можно было снова и снова найти повод для публицистических соображений и выводов. Остальных как будто не существовало, а среди этих «остальных» у нас такие, как Брюсов, Сологуб Мережковский...
О психологическом комментарии писательской души, чем должна бы быть критика, при таких условиях не могло быть и речи.
9
Но смелость и отвагу, бодрость и оригинальность, и страсть и риск должна поддерживать критика. Изыскивать новые пути, направлять фантазию к вечной свободе полета, приучать к отрицанию всяких условных оков искусства (одинаково моралистических, как и этико-общественных догм), творить автора, ковать новые замыслы – вот задачи, критики. А на самом деле были в лучшем случае ругань и злоба, в худшем – пересказ, в среднем – молчание. Сейчас публицистические элементы отошли к иным отделам и рубрикам, и для критики наступает новая пора.
Но над эстетической критикой висит и поднесь дамоклов меч грозного проклятья. Психологической критики у нас нет совсем, и прошлого у нее нет, и привычка к ней не создалась, и публика далека от нее и равнодушна. Для философской едва ли сыщется материал. Критике нужно давно оставить логику, забыть силлогизмы, махнуть рукой на всякого рода доказательства, ибо в искусстве и его переживаниях важны не уверения, а ощутимость, и если нужно убеждать, то только образами, чувством, нервными, экстазами и цветами. Критика давно ждет того дня, когда ее наконец отчислят от философии, и надеется только на свое сопричисление к искусству. Но на критику возлагали еще и какую-то благотворительную миссию, считая ее долгом «поднимать» художника, будить его экстазы, волновать его... – я не знаю, что – самолюбие? Это уже, конечно, такой хороший вздор, о котором не стоит и говорить, ибо если этого нуждающегося художника не вдохновляют небо и земля, женщина и солнце, море и горе, любовь, слезы и поцелуи, то что с ним может поделать бородатый (или бритый) мужчина, именуемый критиком?

10
Пробил час для совсем новой, для смелой романтической, горячей революционной критики, полной чар творческих, «созидающей из ничего», как, по преданию, был Богом создан мир.
Настало время разгаданий и предвидений, искрометных, кратких формул, дерзких определений, критического фантазма.
Пора не разбирать авторов, а сочинять их. Красотой вера становится в критике. Если б не было ее, этой преображающей, страшной и всемогущей веры, не было б Белинского. Все «неистовство» нашей великой критической «легенды» – от восторга уверенности в невидимом, как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. То же самое у Добролюбова, у Писарева, даже у Чернышевского, ибо ни Писарев, ни Чернышевский все же в настоящем смысле не критики. Даже у Варфоломея Зайцева1 В самом деле, только вера могла продиктовать ему афоризмы о настоящем критическом уме, который доводит всякую мысль до ее естественных пределов, до фантазма заблужде- ний. Русская критика (как всякая молодая мысль) всегда была сильна идолопоклонством, то есть верой. Вырождение русской критики есть только одно из следствий общего вырождения веры, то есть фанатизма. И только поэтому история литературы никогда не вспомнит Ив. Иванова, никогда не вздохнет о Волынском и никогда не вернется с благодарной памятью на будущую могилу Буренина.
11
Художников пора гипнотизировать нашими определениями, как они гипнотизируют публику своими красками, своими словами и звуками, своей наивностью и красотой.
Пора родить художников, завораживать их нашими знаками, пророчить и сбивать с дорог прошлого; надо, чтобы они заблудились, но надо, чтоб мы могли их искренно любить.
Будем восторженны – и будем писать не об А и В, не о Си Д, не о Е и F!
Из элементов А – создадим титана, из элементов В – построим новые дворцы мечтаний наших.
У нас есть и традиции, у нас есть прошлое, мы не одиноки, и романтическая критика не сегодня родилась.
Разве Добролюбов ие сочииил своего «Накануне», и своего Тургенева, и своего Инсарова, и своих канунных выводов?
Разве не сочинил Писарев своего Базарова, не вдохнул в него душу «реалистов», не сотворил своей Катерины из «Гроэы», как сотворил Добролюбов все «Темное царство»?
Разве Толстой Михайловского – настоящий Толстой, а не Толстой – Михайловского?
А «Жестокий талант» Достоевского не сочинение? Кого и что не сочинил Ап. Григорьев и у Островского, и у Грибоедова, и даже в русской истории, и даже в задачах критики?
А Волынский разве не сочинил всех русских критиков и не сотворил своего собственного Достоевского и своего собственного Лескова?
О критических опытах В. Розанова не стоит и говорить: здесь все розановское, только розановское, всегда розановское.
Статьи о литературе Бальмонта – сплошь одни выдумки, малоожиданное сочинительство, сплошная игра фантазии; его «Горные вершины» – вершины его собственной мысли, с этих вершин глядит он вниз; кругом полусвет, загадочность и неясность, и среди ночных теней далекого низа Бальмонт гадает и творит.
Своего Толстого и своего Достоевского сочинили Мережковский и Шестов.
В одной русской критической литературе, по крайней мере, одиннадцать разных и друг другу незнакомых Федоров Достоевских и около сотни Львов Толстых.
И это хорошо, потому что так мы знаем одного настоящего Достоевского и одного настоящего Толстого.

12
И самые интересные страницы нынешней критики, за немногими исключениями, принадлежат вовсе не профессиональным критикам, а художникам, пишущим об искусстве.
Мне весело и хорошо читать Андрея Белого, которого я очень люблю, когда он пишет о русской поэзии, которую кто же не любит? Люблю читать «Вехи» Брюсова, следить за мыслью Вяч. Иванова; любуясь, спорить с Мережковским, размышлять над Минским, вглядываться в критические миниатюры Зинаиды Гиппиус.
Право же, все это – самая настоящая критика, ибо все это самые настоящие люди искусства, интересные, самостоятельные, понимающие и чуткие, полные восторгов и любви к солнцу поэзии, к миражам творчества, к сладко тревожным теням, к углам мысли. Все это – жаждущие откровений, предчувствующие второе пришествие бога новой художественной жизни.
И они – не профессионалы. Не обязаны «откликаться», как собаки на новую луну, на каждую новую книгу. Не умничают, потому что умны. И искренни, ибо ничем не связаны и ни пред кем ничем не обязаны. А вот лоснящимся профессионалам это совсем не нравится. В разгороженной голове никак не сливаются критика с искусством. Критика сама по себе. Искусство само по себе. Как в своем журнале, где есть «Отделение 1» (искусство) и «Отделение 11» (критические и публицистические), – у них и голова так устроена: в одной половине отделение 1-е, в другой – отделение 11-е.
13
И можно сказать, вчера еще один из таких «критиков» сердился:
«…Художники на критику и критиков не претендуют, потому что они сами поэты, сами же критики. Сегодня А созидает произведение искусства, а В берет на себя роль восторженного критика. Завтра роли меняются, и на этот раз уже А является вдохновенным комментатором художественной производительности В. В общем все в этом мире обстоит благополучно. Благополучен здесь и читатель, попавший под гипноз двухстороннего внушения и потому состоящий в непрерывном экстазе от производительности кружковых поэтов, которые могут быть блондинами, шатенами, брюнетами, могут быть старыми и молодыми, но не могут не быть гениями».
Вот видите, как просто: стакнулись люди и пишут друг о друге: не профессиональные критики, всего только «художники А и В», а пишут критику, и есть, очевидно, опасность для. профессионалов остаться за ненадобностью за штатом. Но, сам того не подозревая, автор обмолвился самоубийственным признанием: да, здесь читатель, конечно, благополучен, и во всяком случае счастливей, чем в других местах, где «профессиональные критики» пишут о столь же профессиональных художниках.
«Читательский экстаз...» Но что же может быть дороже для автора, что может быть более ценного и важного для критика, как не этот экстаз, не это уменье загипнотизировать и внушить, вселить восторг, исторгнуть слезы читателя, заставить петь его душу, проникнуться сладостным волнением красоты, смятения и грусти, расти и мечтать?
14
Господа «профессионалы» убеждены, что критика – педагог, что она – классный надзиратель за искусством, директор того среднего учебного заведения, в котором должна учиться публика. И они с презрением отворачиваются от «импрессионистской» критики и негодующе покрикивают на художника А и художника В, которые «берут» на себя роль «восторженных критиков». Им бы без восторга, им бы скучно писать, а они, взволнованные, нетерпеливые, быстрые и неугомонные, танцуют свой танец неистовства у золотого алтаря, к которому вам, милостивые государи, нет хода.
«Польза!» «Польза!»
Никакой пользы!
Никакой пользы не должна приносить критика.
Критика пишется не для ч е г о - н и б у д ь, а только п о
ч е м у-н и б у д ь. (Недавно г. Сергеев-Ценский просил критиков не писать о нем. Странная и смешная просьба! Как будто критика пишется по одной просьбе и молчит по другой, и будто весна, любовь и море когда-нибудь просили господ художников, – а в том числе и самого г. Сергеева-Ценского, – их воспевать или о них умалчивать, и как будто кто-нибудь из них и из нас пишем для чего-нибудь, а не почему-нибудь! (Примеч. П. М. Пильского.)
У нее нет и не должно быть целей. Она – плод живой и кипучей потребности высказаться, «излиться, рассказать только себя».
Вся разница между искренним художником и прекрасным критиком – только в средствах, только в источниках волнения, только в материале. Куприна волнуют запахи, Брюсова – скрытая душа мира, Городецкого – ярь и чертяки, Рославлева – сказочная, былинная жизнь, Андреева – судьба и скорбь человека. А критика волнует книга, образ, картина.
Природа и жизнь диктуют художнику его книги – книги диктуют образы критику.
Но и тот и другой – творцы, гипнотизеры, фантасты, выдумщики, сочинители, восторженные лгуны, создатели новых миров, предвестники будущей жизни, колыбели чудесных рождений грядущей красоты. Критика должна колдовать, как колдует искусство. Она должна быть мятущейся и подвижной, не рабской прислужницей у публики, не комиссионером и мишуресом, а богом сотворяющим, новым художником, новым видом творчества, новым откровением.
И цех критиков уже распадается. И сами критики – не строй, а орда, уже не партия, а группа, не семья, а случайное общество, не хор, а разноголосица, не школа, а сброд.
Жалеть ли об этом?
Пусть жалеют другие, – я радуюсь.

15
Радуюсь за читателя, за искусство, за критику. Надоели эти таблицы умножения, эти критические камеры расследования, эти пытки, эта узость, этот профессионализм, это однообразие, эта заезженность, это отсутствие восторгов и сомнений.
О, эти люди давно ни в чем не сомневаются. Давно и все разрешили и разъяснили они себе, – и как это грустно!
О, если б вы волновались и сомневались, о если б вы умели гореть и не знать! Но вы все знаете!
И именно вам и таким, как вы, несомневающимся, все давно разрешившим и навсегда успокоившимся, вам, в чьих карманах неизменно заготовлены таблички и алгебраические формулы, (в них стоит подставить лишь цифры), – именно вам обязана русская критическая мысль своим редким застоем, своей безжизненностью и бледностью. Если б бог держал в правой руке истину, а в левой – стремление к ней – я выбрал бы левую».
Вы знаете, кем это сказано. Но стремления, но страдания, но недоумения и искренность не даны тем, чья мысль всегда одевалась в то готовое платье, которое следовало бы покупать для покойников.
Но довольно примеров, достаточно доказательств.
16
Все, что было сильного, яркого, красивого, неожиданного, все, что было действительно полезного, важного, нужного, все всегда было критической дерзостью, критической выдумкой, критическим красным вымыслом, критическим фантазмом, творческими экстазами, перенесением критического центра в новую плоскость, расширением темы, наблюдением в увеличительное стекло, абстрагированием, сочинительством, какой-то романтикой, вторым творчеством, постиганием и предугаданием.
Надо сочинять авторов и следует выдумывать их души. Нужно сотворять новую художественную жизнь, гипнотизировать творцов, внушать им небывалое, совершать прекрасный творческой обман настоящего, ради чудеснейших рождений будущего.
Надо довести критику до поэтической формулы. Формулы – до ритмической, волшебной алгебры.
И эту новую критическую алгебру – до дерзкого, бунтующего парадокса, до восставшего афоризма, ибо они убедительнее всего в своей краткой, тесной, упрямой кольцеобразной упругости, ибо за ними сила внушения, в них – гипноз и от них – будущее: будущее реформаторство прекрасного слова, будущая революция искусства.
...Прежде был дым коричневый, – пусть будут теперь цветные авторы...

[Илья Блинов]

Корней Иванович Чуковский
ТРЕТИЙ СОРТ
«Третий сорт ничуть не хуже первого» (Из одного объявления)

1

– И я! и я! – тоненьким голоском кричал рыжий, пускаясь за ним вслед, – и я! и я! (В рассказе Леонида Андреева «Бездна» два негодяя напали на беззащитную девушку. Их запоздавший товарищ, боясь, что жертва ускользнет от него, издали кричал им: «И я! и я!»)
Этот рыжий из андреевской «Бездны» был, несомненно, Александр Рославлев, автор сборника «Башня». Он бежал за Валерием Брюсовым и кричал ему: «И я! и я!»

И я, как ты, в оцепененье
Слежу в веках земную ось.

Удивительно, сколько развелось теперь в нашей словесности рыжих. Стоит только им увидеть хоть жест, хоть точечку новую, чужую, как наперебой кидается туда их голодная стая:
– И я! и я! Положительно, они становятся социальным явлением и ждут своего Венгерова, который напишет о них диссертацию. «Рыжие – опыт характеристики». Или как-нибудь помягче, – блондины. В этой диссертации будет сказано и объяснено, почему это в область духовного творчества вдруг ворвалось столько подражателей, имитаторов, паразитов, странных и страшных людей без лица, самовольно носящих личины, прикрывающие пустоту. Пустота! Никогда еще не имела она столько подобий бытия, как теперь.
Вдруг пустоте (обыкновенной яме, дыре, провалу) дана какая-то надежда, какая-то даже возможность приблизиться к реальности и воплотиться. Откуда такое? – пусть объяснят нам мудрецы-социологи, а мы пока что соберем для них кое-какой материал.

2

Сомневаться в бытии г. Чулкова у меня нет никаких причин. На отдельной странице его новой книги торжественно, как на могильной плите, изображено:

КНИГА «ВЕСНОЮ НА СЕВЕР»
отпечатана в типографии «Сириус»
в октябре 1907 г.
Обложка работы М. В. Добужинского.
Из общего числа экземпляров
сто нумерованных
на бумаге Лолан.

Потом на другой отдельной странице перечислены другие «Книги Георгия Чулкова», которых, оказывается, шесть томов. Потом на третьей отдельной странице указано, когда какие стихи печатались и где. В книге есть оглавление, есть посвящения разным лицам, есть восемь отделов, – и все же, если чего не хватает, так это самой книги. Ее нет и никогда не было. Читаю строки, вижу рифмы: вот несомненный восклицательный знак, вот многоточие, вот еще многоточие, – все уверения бытия! – но, чудо, хочу вспомнить эти стихи – их нет! Хочу заучить их наизусть – их нет! Хочу рассердиться на них, отбросить прочь – их опять-таки нет!
Стихи г. Чулкова еще не написаны. Они кончаются именно там, где им следовало бы начаться: у входа в бытие. Г. Чулков пишет:

Из плена, из плена, на волю!
Расторгнем и время и долю –
Печальную долю земли.
О Солнце, о Солнце! Внемли!

Это – схема стихотворения (пусть и банального), это – конспект, это – заданная тема, которую еще нужно выполнить. Но г. Чулков ставит точку и самодовольно умолкает именно там, где ему следовало бы начать разговор. И такое происходит всегда. Он без конца готов разбрасывать прокламации своего мистического анархизма:

Не хочу унылой доли,
Сердце жаждет дикой воли,
Воли царственных орлов, –
Прочь от мертвых берегов! –

(какой дурной вкус: «воля царственных орлов», и «мертвые берега», и «сердце жаждет»,и «дикая воля»!), но неужели не видит, что эти убогие ряды банальных возгласов скорее рукоблудие, чем поэзия? «Доля – воля», «воля – доля» и дальше ни с места.
Накричал на весь мир о «последнем освобождении», а как дело дошло до дела: «воля – доля», «доля – воля», и опять ничего. Лепечет растерянно: «из плена, из плена, на волю» и «прочь от мертвых берегов», и опять-таки решительно ничего.
Но может быть, наш мистический анархист, ежели он в анархизме так неопытен, силен своими мистическими видениями. Увы, и здесь г. Чулков едва умеет лепетать: «Темноокая жена», «Кто-то странный», «единственный» – и больше никаких слов. Стоило убегать (и так торжественно) из плена, чтобы обрести такие плачевные малости. Впрочем, г. Чулков, убежав из плена, повстречал на свободе Смерть, и вот откровение, которое он принес с собой после этого:

Ее мучительные зубы
Пугали скрежетом своим.

Бедная бумага Лолан! Как бодро и самоуверенно несет г. Чулков, при ее посредстве, свое небытие. «Вот я сегодня пишу пустяки и завтра пустяки, а послезавтра пойду и напишу «Илиаду», – так и чувствуется в каждом росчерке нашего поэта! Написал бы что-нибудь связное про тайгу, про шаманов, которых столько поминает наряду с последним освобождением. Но и здесь растерянные слова и бормотание, и шаман похож на Александра Блока, которому наш поэт кричит: «И я!»

И Темноокая Жена
Там, где белеет сонный иней,
Со мной давно обручена
И верой темной крещена
В тайге холодно, томно-синей..

Мистично это небытие целой книги, отпечатанной на бумаге Лолан. Закрываешь ее, и в душе, как мелодия, ритмически зыблются ее единственно существующие строки (вот бы Ребикову положится их на музыку!):

КНИГА «ВЕСНОЮ НА СЕВЕР»
отпечатана в типографии «Сириус»
в октябре 1907 г.
Обложка работы М. В. Добужинского.
Из общего числа экземпляров сто нумерованных
на бумаге Лолан!
На бумаге Лолан!

Это – единственный истинный vers libre (свободный стих), который мы отыскали в книге г. Чулкова.

3

«Кто'-то медленно встает», «Крылом блестящим кто-то веет», «До утра кто-то к жизни беспечальной зовет, зовет меня», «шелестя одеждой, ходит кто-то», «В комнатах как будто ходит кто-то», «Грустно за стеной вздыхает кто-то», «И вздыхает кто-то: о, как скучно!», – это почти подряд, почти на каждой странице стихов г. Ленского, и чувствуешь, как этот кто-то обматывает тебя какими-то нитями.
Одно стихотворение поэта длиннее, другое – короче, и никто не знает, почему не наоборот. Из одного стихотворения можно сделать три, из трех – одно, – здесь нет ни мяса, ни мускулов, ни костей, а один только студень:

Белые лилии, низко склоненные...
Речи и ласки, весной опьяненные...
Кажется, крылья над ней серебристые,
Стройное тело и взоры лучистые.
Белые лилии, низко склоненные...
Вихря внезапного шумы зеленые......
Теплые руки, пугливо дрожащие,
Белое платье, в саду шелестящее..
Будят забытое, грустное, милое,
Пахнут, как будто над свежей могилою,
Никнут на стержне цветы белоснежные,
Сердце раскрыто молящее, нежное.
Радость лучистая, грусть непонятная,
Влажность весенняя, сладость невнятная,
Запах таинственный, нежный, мучительный,
Белые лилии... цвет упоительный,

Стихотворение еще не кончено, но я не могу утерпеть, чтобы не признаться: я переписал его от конца к началу. В нем можно делать и другие перемещения: можно, например, переставить все эпитеты, и эффект получится тот же. У стихов г. Ленского нет скелета, у его чувств нет ни логики, ни темперамента, и они расплывчаты, как кисель. Но этот его «кто-то», – разве вы не слышите, как он кричит: «И я!» А брюсовские «шумы», и «звоны», и «дымы», а бальмонтовские размеры, а самый этот блоковский «кто-то»?

4

О г. Ардове будем говорить восторженно. Он упивается такими словами, как «мираж», «кортеж», «чертог», «аккорд», «фимиам», «лазурная пучина», «волшебный храм цветов», и мы рады приветствовать в его лице даровитого поэта полковых писарей. У «его» Доры «на груди трепещет белый шелк», и непрестанны у него взывания к этой Доре: «Дай руку мне: вся жизнь есть бред!», или: «Вернись, моя родная, вернись, моя любовь, вернись, моя весна!», или: «Спи, дитя», или: «Не подходи, ты не поймешь цветов», – и с какими, должно быть, завитками поэт пишет на канцелярской бумаге:

И, тихо смеясь, вся полна трепетаньем,
Ты близко, так близка прильнула ко мне
И вдруг обняла, подарила лобзаньем...
О друг мой, то было во сне.

А потом пересказывает то же самое менее высоким штилем, и у него получается:

Нежный стан моей плутовки...
Легкий вздох... движенье ножки...
Треск распущенной шнуровки...
Блошки, блошки, блошки, блошки.

С г. Ардова взятки гладки, и, в конце концов, почему гостинодворцам и полковым писарям не иметь своего поэта! Конечно, к литературе он не имеет никакого отношения, и мы обратили на него внимание лишь для того, чтобы отметить, что даже пошлейший пиита и тот кричит теперь декадентам: «И я!»
И обложка его книги, и ее виньетка, и «синий (?) голод», и «солнышко (?) ночей» – все свидетельствует об этом. И – знамение времени! – под одним из своих особенно фатоватых стишков г. Ардов, не сомневаясь, подмахивает: «Посвящается Морису Метерлинку».
Теперь на дружескую ногу с Метерлинком стали даже писарские поэты.


Итак, г. Рославлев кричит Брюсову: «И я!»
И я, как ты, в оцепененье
Слежу в веках земную ось.
Из дальнейшего оказывается, что Брюсов «расшатал чеку» земной оси, а он, Рославлев, помогал ему в этом несуразном занятии.
Объяснять ли г. Рославлеву, что земная ось есть воображаемая линия и что уследить ее в веках, а тем более расшатать ее чеку так же трудно, как споткнуться, например, об экватор. Не поразительнее ли всего то; что, имея о Брюсове столь смутные представления, г. Рославлев все же готов бежать за этим незнакомцем и кричать ему: «И я! и я!» Таинственна эта готовность «рыжего» бежать куда угодно и за кем угодно, хоть с закрытыми глазами, лишь бы только кричать: «И я!»
И худо не то, что г. Рославлев похитил у Брюсова отдельные стихи:

Как они друг дружке любы,
Он целует жарко в губы!

– и «яростных птиц», и «века», и «книгохранилище», и «город» и «книги – миги», и «прибытий – открытий», и брюсовский словарь, и брюсовский ритм, и все, что только попалось под руку, а то худо, что, взяв эти ценности, он приспособил их для ницшеанского хамства, которое разлилось теперь по всей полуграмотной нашей стране, и выдал эту базарную дешевку за какое-то наследственное продолжение брюсовского дела, за какое-то совместное с ним расшатывание какой-то малограмотной «чеки».
Нет, как хотите, а нужно вникнуть в этих рыжих поближе.

5

Рославлев, например, любит слово «век». Что ни стихотворение – то «век». То он ведет рать через века, то Иуда прозревает его в веках, то он сам провидит века, то он следит земную ось в веках, то Вифлеем у него в веках (стр. 5, 9, . 11, 13, 27, 34 и др.), и всякому скоро становится ясно, что века эти особенные, ежеминутные века, портативные и очень удобные.
Чрезвычайно похожие на ту «бездну», которая завелась теперь в петербургской литературе и про которую в гневе говорит Андрей Белый:
«В Петербурге привыкли модернисты ходить над бездной. Бездна – необходимое условие – комфорта для петербургских литераторов. Там ходят влюбляться над бездной, сидят в гостях над бездной, устраивают свою карьеру на бездне, ставят над бездной самовар. Ах, эта милая бездна петербургских модернистов! Она – предмет комфота, она – уют, она – реклама... Не бездна, а благодетельница. «Благодетельница наша, – поют петербургские модернисты, – ты погубила Ницше, Гоголя, Достоевского, Уайльда, Бодлера: нас ты не погубишь» («Весы», 1907).
И «бездна» и «века» не кусаются. Дайте им сахару – они ручные.
Вообще теперь можно быть Раскольниковым, не убивая старухи процентщицы. Найден простой и универсальный способ. Зачем «судорога злости», зачем «тяжелый взор эпилептика», зачем «искривленные губы»? Теперь и бездну, и века, и бога, и дьявола можно достать гораздо дешевле. Возьми белый лист бумаги и напиши:

О властолюбец бог,
Позор отныне на главу твою! –

и вот ты уже богоборец, без всякой «судороги», а напротив, с самым благодушным и даже веснушчатым и «конопатым» лицом.

6

Когда Раскольников убивал старуху, вряд ли это было приятным занятием. Когда Гоголь жег «Мертвые души», а потом лег на диван и тихо заплакал, вряд ли это было развлечением. Ни Иов, ни Прометей, ни прочие другие «богоборцы» никоим образом не смотрели на себя как на услужающих.
Но теперь, когда старательный и трудолюбивый писака копирует тысячную копию тысячной копии:

О властолюбец бог,
Позор отныне на главу твою! –

копирует, не имея за душою никакой старухи процентщицы, в угоду моде, аккуратно и осторожно, не очень длинно и не очень коротко, рядом с другими маленькими строчками о кинематографах и автомобилях, – для меня это означает, что эта безумная, страшная мысль дошла уже до «паюсной икры», что «паюсная икра» закричала: «И я!» – сделала эту мысль не только не страшной, но даже пикантной и приятной во всех отношениях.
Когда сложная, богатая, мучительная идея доходит до «икры», то от этой идеи остаются две-три лучиночки, две-три щепочки, два-три изречения, умилительные по своей скалозубовской краткости, простоте и ясности, почти похожие на «правила для гг. пассажиров».
Точно то же произошло и на этот раз, когда до г. Рославлева докатился комплекс бунтовщических, ницшеанских идей. Все они разбились на отдельные, легко усваиваемые параграфы, и на тему каждого параграфа г. Рославлевым написано по отдельному стихотворению, где весьма догматически, без дальнейших разговоров исчерпывается тот или другой пунктик прирученного, прилизанного мещанского анархизма:

П а р а г р а ф п е р в ы й (мы отчасти читали) – богоборчество.

Тебя, Христос, я, сильный, не приемлю.

Или:

Воскресни, зверь, и, солнце возлюбя,
Отвергни все, что божеским казалось.

П а р а г р а ф в т о р о й – «та сторона добра и зла».

Кто злой, кто добрый, я не знаю, – мне все равно!

Или:

Добро и зло – изношенные маски.

П а р а г р а ф т р е т и й – прославление плоти, «звериности»:

Что может быть ярче, что может быть краше
Звериного счастья двух юных сердец!

Или:

Под солнцем, звери меж зверей, бродили радостно Адам и Ева.

Или:

Любите так чисто и свято, как звери.


П а р а г р а ф ч е т в е р т ы й – проклятие культурному рабству:

Мне тесно здесь, как в тесной западне, я о полях мечтаю, как о чуде!

Или:

Да, я не был твоим, город, проклятый мной!

П а р а г р а ф п я т ы й – слава гордому одиночеству:

Цари один, неси с гор свет и презирай людское поклоненье!

Или:

Я рад, что давно и высоко над морем и городом в башне живу!

Есть и еще параграфы. Презрение к толпе: «Толпа всегда толпа, ее свобода – рабская свобода. Толпа в своем стремлении слепа». Анархические призывы: «Разрушим все во имя разрушения», – и так дальше. Вся программа уличного сверхчеловечества выполнена добросовестно в виде пословиц, поговорок и правил, и каждое из этих правил живет особливо, отделенное друг от дружки перегородкой. Сколько правил, столько и перегородок.

7

«Посрамлять» буржуазию стало теперь самым буржуазным занятием. Теперь стоит только воспеть половые извращения, чтобы про тебя сказали:
– Он посрамляет буржуазию!
Всякое буржуазное действие можно при умении выдать за антибуржуазное. Так и стихи г. Рославлева: послушать их – бунт, проклятие, отрицание. А вслушаться – вялое, старательное, прилежное, однообразное пересказывание того, что было сказано другими бунтарями, – риторика на заданную тему, давно уже изжитую, теперь ставшую пошлой, перешедшую к «паюсной икре», превратившуюся в прошлогодний снег.
Как они знаменательны – эти буйные, бунтовщические параграфы, запоздавшие на два, три года. То г. Скиталец явится со своими виршами, где содержание – наиреволюционнейшее, а исполнение – ленивое, скучное; то г. Каменский выдаст самые невинные порою анекдоты за «антибуржуазную идеологию»; то скромный и небогатый г. Рославлев набросится на буржуазию и воскликнет патетически:

Самодовольные лжецы,
Что все алмазы и червонцы
Полузавядшему цветку,
Цветку, погибшему без солнца!

А то придет какой-нибудь трактирный ницшеанец Петр Пильский, и докажет, что Куприн – анархист, и Кузмин – анархист, и он сам – анархист, и все хорошие люди – анархисты; а жизнь между тем у нас дряблая, стоячая, хуже восьмидесятых годов (несмотря на такое обилие анархистов!), а во всей литературе нет сейчас ни одного лица с «судорогой злости», с «искривленными губами», с «эпилептическим взором» (то есть удивительно, до чего теперь у всех писателей благодушные и даже легкомысленные лица!), а «самодовольные лжецы» взяли этих самых благодушных «анархистов» в услужение, сидят в партере и заказывают:
– Хочу, чтобы анархизм!
И те для них стараются. Каменский для них рассказывает антибуржуазные пикантные анекдоты, а Скиталец бьет для них в антибуржуазный барабан.
И все это вместе называется: «эпизод из великого пленения русской интеллигенции паюсной икрой».

8

Конечно, Рославлев «поэт города». Из всех сил напрягается, чтобы соорудить «мистику городской обыденности», которую теперь так хорошо делают в Москве и Петербурге. Но вот высшая мистичность, которой достигает его дубоватый стих:

Антракт аншлагом возвещен,
Со стен блеснула змейка света,
И зашипевший граммофон
Запел избитые куплеты.

9

У Евг. Тарасова одно несчастье. Он с детства ушиблен Бальмонтом: как кинулся раз в поток бальмонтовского ритма, так и купается там доселе, самодовольно ныряя, фыркая и окунаясь с головой. Дешевость слов, легковесность образов и вода, вода без берегов. Пора бы выйти на берег, одеться, обсохнуть хоть немного и возвратить по принадлежности эти

Краски закатные,
Сны невозвратные,
Светлое царство мечты...


Иначе придется навсегда примкнуть к мистическому обществу «рыжих», куда мы еще не вполне причисляем молодого поэта.


10

В стороне от «рыжих», то отставая, то опережая их, идет группа молодых журнальных и газетных стихотворцев. Все они средне даровиты и средне литературны, приемлемы, но их гораздо больше; чем я их здесь перечислил, и их ранняя несамостоятельность – очень зловещий признак.
Роль их в том, что, крича: «И я!» – они разменивают на пятаки то малодоступное золото поэзии, которое находят у Блока, Брюсова, Белого, и, популяризируя в своих произведениях идеи и формы учителей, сглаживают ухабы и шероховатости литературных переворотов... и всякую литературную революцию превращают в эволюцию. Типично, что в эпоху бальмонтовского индивидуализма все они были индивидуалистами, потом стали все – поголовно «стихийны» вслед за Сергеем Городецким. Теперь они все «парнасцы вслед за Валерием Брюсовым.

[Filin]

Есть разница между "ругать" и "критиковать". Критиковать - однозначно стоит. Другое дело, что иногда, к сожалению, бесполезно.

Не бывает бесполезной критики. Она часто формулирует то, что другие только чувствуют, но сказать не могут, и тем формирует вкус читателя/зрителя/слушателя, привлекая внимание к одним явлениям искусства и выявляя недостатки в других. А для "творцов" она бесполезна, по крайней мере для тех, кого критики ругают (не понимаю, чем слово-то не угодило): они бы и сами писали лучше, если б могли.

По поводу статей. Статья Пильского ужасна. Сплошная инструкция, как надо писать критику, на примерах уже известных, чтобы не ошибиться. Сейчас такая "критика" эволюционировала и занимается чистым гробокопательством, т.е. примеры там те же, что и у Пильского. Уж не написал ли "уважаемый" критик свою статью просто ради гонорара? Ведь "краткость - сестра таланта", а Пильскому имя Чехова было известно; значит, таланта нехватает.

Другое дело статья Чуковского. Она даёт нам блестящую картину той эпохи, пускай и субъективную, и предвзятую. Но читать интересно. Я не понимаю, как две прямо противоположные статьи могут нравиться одному и тому же человеку. Между прочим, Чуковский назвал Пильского "трактирным ницшеанцем", и это абсолютно точно.