Говорят, что художника надо судить по законам им самим для себя поставленным. По законам, которые установил для себя пианист Павел Нерсесьян, воистину мало кто может творить – это совершенно заоблачный уровень мастерства, строжайший вкус, мудрая умеренность, полное самообладание, тонкость красок, стройность в построении и развитии всех частей и разделов в исполняемой музыке, и при всем том она не звучит сухо, формально. Пытаются идти по такой стезе многие — ведь это некий академический идеал, и наверное большинство педагогов консерватории в глубине души мечтают чтобы их ученики в конце концов научились играть в подобном стиле. Кстати такая игра приносит обильную жатву премий на конкурсах. Музыканты – народ весьма “реалистический”, за достижение такого мастерства они бы и душу дьяволу продали, да только довести совершенство до того уровня, которого, казалось бы, легко достигает П.Нерсесьян – удел немногих.
Все вроде бы ясно, однако концерт покидаешь с ощущением какой-то нерешенной загадки. Уже программа – странная: Сюита “1922 год” Хиндемита, затем Andante lacrimoso и 10-я рапсодия Листа в первом отделении совершенно обескураживают. А потом еще во втором – D-dur’ная Токката Баха, четыре Песни без слов, Рондо-каприччиозо и Серьезные вариации Мендельсона. Причем тут в этой программе Хиндемит? Умом понимаешь: наверное, артист хотел погрузиться вглубь веков от нервно-взвинченного 20-го столетия в счастливые и благородные “добрые старые времена” Мендельсона. Но ведь и Хиндемит у него тоже благороден – громок, ярок, насыщен, моментами (в “Ноктюрне”) тонок. Собственно говоря, и рапсодия Листа прозвучала на концерте подобным же образом. А Бах? Тоже благородно-фортепианный, педальный, без всяких “аутентичных наворотов”. Что тут делает Бах после Листа? Все эти вопросы остаются без ответа…
Наверное, все-таки кульминацией концерта стал Мендельсон – изысканно блеклый в лирике и “журчащий” в пассажах и бисы – “Святки” и “Осенняя песня” Чайковского и cis-moll’ный Вальс Шопена. Они во многом прояснили особенности искусства артиста. Без иронии, перед нами предстал настоящий аристократ. Вот его портрет, запечатленный воображаемым художником: тонкая улыбка (каковая подобает истинному аристократу!) блуждает на устах, произносящих тонкие изящные слова; легкая ностальгическая грусть туманит чело: ничего резкого, чрезмерного, слишком холодного или жаркого. Все в его чертах отшлифовано породой и воспитанием. Благородство происхождения не позволяет ему кичливо выставлять непоказ регалии прославленных предков. Его величайшая искусность воспринималась бы как чудо, если бы не выглядела столь естественной. Он воистину прекрасен…
…Но у того, кто с восхищением взирает на портрет (вот парадокс!) почему-то всплывает в памяти другой персонаж – тот недавно выступавший скандальный артист, отвращение к которому почему-то идет на убыль…